Я учусь понимать суть искусства

Наши уроки с профессором Клинглером про­ходили следующим образом: я играл ему задан­ные пьесы, а он вносил поправки. Урок обычно длился два часа. Он всегда задавал мне сразу не­сколько вещей, чтобы я мог осваивать большой объем музыкального материала. Я думаю, что он специально вносил такое разнообразие, чтобы лучше исправлять мои ошибки. Клинглер нико­гда не жалел на меня времени. Но для меня с моей склонностью к лени такой объем был до­вольно утомительным. Как уже говорилось, я не питал иллюзий относительно своих способностей к исполнительской деятельности. Но я не знал, что это объясняется не отсутствием таланта, а просто неумением развить его. Нужно было все­го лишь сотни раз повторять одну и ту же вещь, чтобы добиться высокой техники и качественно­го звучания. Однако у Клинглера я научился раз­бираться в сути искусства. Моим самым главным желанием было не играть, а понимать музыку. И в этом плане Клинглер научил меня очень много­му. Первые четыре года мы посвятили концертам и сонатам, а последующие четыре — камерной

музыке. Именно поэтому я так полюбил камер­ную музыку, тем более что профессор Клинглер был признанным корифеем в этой области.

Таким образом, я занимался тем, что достав­ляло мне удовольствие.

Моим опекуном становится Эйнштейн

Решив обосноваться в Берлине и брать уро­ки у Клинглера, я снял себе квартиру у одной седовласой вдовы и ее пожилой служанки. Обе женщины были туговаты на ухо и не проявля­ли недовольства по поводу моих музыкальных упражнений. Помимо этой удачи, мне повезло еще и в другом. Я познакомился с профессором медицины доктором Михаэлисом и его семьей, которые были очень добры ко мне. Когда профес­сор бывал в Японии, мы частенько приглашали его к себе домой и очень подружились. Получив затем приглашение на работу в Америке в долж­ности декана университета Джона Хопкинса, он сказал мне: «Я уже больше не смогу посвящать вам время, поэтому я попросил своего друга при­глядеть за вами». Этим другом оказался Альберт Эйнштейн, создатель теории относительности.

Вот так, совершенно неожиданно, я позна­комился и подружился с этим всемирно извест­ным ученым и окружавшими его выдающими­ся людьми. Это одно из самых удивительных

происшествий в моей жизни. В дальнейшем это знакомство помогло мне создать базу методики воспитания талантов и найти в себе силы, что­бы без всяких сомнений применить ее в работе с детьми. Мое знакомство с этим великим челове­ком началось так.

«Все люди одинаковы, мадам»

Еще до того как доктор Михаэлис отправил­ся в Америку, он как-то раз давал обед, за кото­рым следовал музыкальный вечер. Хотя я был и не самым лучшим скрипачом, меня тоже попро­сили выступить, и я сыграл одно из самых люби­мых своих произведений — концерт Бруха*, над которым как раз работал вместе с Клинглером. После концерта, за чаем, одна пожилая дама, си­девшая справа от Эйнштейна, сказала: «Я просто не в состоянии понять: Судзуки вырос в Японии, в обстановке, совершенно отличной от нашей, но в его исполнении я абсолютно ясно почувствова­ла немецкий дух Бруха. Как такое может быть?» После короткой паузы Эйнштейн, в то время еще молодой человек, годившийся ей в сыновья, от­ветил спокойным тоном: «Все люди одинаковы, мадам». Я был крайне тронут его замечанием.

* Макс Брух (1838-1920), немецкий композитор, дирижер и скрипач. Прим. перев.

Ученые-виртуозы

Эйнштейн часто приглашал меня на концер­ты. Он обычно звонил и говорил: «У меня есть билеты, приходите».

Его хорошим другом был скрипач Буш (1891-1952). Эйнштейн всегда высоко отзывался о нем как о человеке и музыканте. Обычно перед кон­цертом Буша Эйнштейн договаривался со мной по телефону, на какой автобусной остановке и в какое время мы встретимся. Как я ни старал­ся приехать пораньше, этот выдающийся ученый всегда опережал меня. Несмотря на то, что я был всего лишь юнцом, он считал, что раз уж при­гласил меня, то должен относиться ко мне как к гостю. Мне в таких случаях оставалось лишь смущенно раскланиваться.

Доктор Михаэлис был блестящим пианистом. Он обычно аккомпанировал своей жене, которая обучалась вокалу в Венской музыкальной ака­демии. Как-то раз на домашнем концерте жена шепнула ему, чтобы он играл на полтона ниже, так как она простужена. «Хорошо, дорогая», — ответил он и тут же начал аккомпанировать на полтона ниже. К тому же это была сложная пье­са Брамса, а играл он без нот. Я был просто по­ражен. Как и доктор Швейцер, который никак не мог решить, стать ли ему профессиональным пи-

анистом или врачом, доктор Михаэлис тоже раз­рывался между музыкой и медициной.

Эйнштейн был признанным виртуозом-скри­пачом. Он нигде не появлялся без своей скрипки. Свои любимые вещи, например чакону Баха, он всегда исполнял с блеском, и я всегда поражался его легким и уверенным движениям пальцев. По сравнению с его игрой мое исполнение, несмо­тря на все старания и труды, выглядело доволь­но бледным.

Импровизации юного Кауфмана

Хотя ни Михаэлис, ни Эйнштейн не вели со мной долгих бесед о музыке, они постоянно де­монстрировали мне, какую пользу изучение му­зыки может дать для личности. Но прежде чем я перейду к этой теме, мне хотелось бы рассказать об одном незабываемом событии. Однажды вече­ром в доме у Эйнштейна состоялся музыкальный вечер. Туда был приглашен восемнадцатилетний юноша, который учился в музыкальной академии по классу композиции (когда мне самому было восемнадцать лет, я еще только начинал учиться играть на скрипке).

— Сегодня мы послушаем импровизации Кауфмана, — объявил Эйнштейн и наиграл на пианино коротенькую музыкальную тему.

Кауфман встал и сказал:

— Я начну с ранних композиторов. Для на­чала — фуга в стиле Баха.

Я был поражен. Он уверенно и бегло начал играть заданную Эйнштейном тему, используя не только баховские гармонии, но и стиль, кото­рый весьма напоминал самого Баха.

Когда фуга в стиле Баха была закончена, кто-то предложил:

— А как насчет Шопена?

— Хорошо, сейчас будет в стиле Шопена, — ответил тот и начал играть ноктюрн на ту же самую тему Эйнштейна, которая звучала теперь вполне по-шопеновски, излучая изящную грусть. Затем таким же образом он обработал эту тему в стиле Брамса, Бетховена, Иоганна Штрауса и Малера. Такие вещи невозможны, если не знать в совершенстве творчество этих композиторов и их стили. Тот факт, что Кауфман импровизиро­вал быстро и без малейших усилий, доказывал его уверенность в себе и музыкальное чутье.

Я не хочу здесь обсуждать вопрос, могли ли удивительные импровизаторские способности Кауфмана сделать из него выдающегося компози­тора, но меня глубоко поразил его талант и осо­бенно то, что этот талант можно в себе развить.

Не только Эйнштейн, но и все, входившие в тесный круг его общения, были выдающимися людьми в своих сферах деятельности. Все они

любили искусство и отличались невероятной скромностью и добротой. Среди них я был на­чинающим студентом, не блиставшим какими-то особыми талантами, но ни разу они не дали мне этого почувствовать. Никто не относился ко мне свысока, все проявляли ко мне душевную тепло­ту и старались, чтобы я чувствовал себя уютно в их кругу. Я был очень тронут их постоянными усилиями вовлечь меня в беседу, чтобы мне не было скучно.

Гармония... Чтобы достичь ее, один человек постоянно должен уступать другому, и благород­ство его проявляется тем больше, чем чаще он уступает вместо того, чтобы вынуждать делать это других. Другим путем к гармонии не при­дешь. Все это я усвоил, общаясь с Эйнштейном и его друзьями, собиравшимися у него в доме, чтобы побеседовать и помузицировать.

Я бы хотел, чтобы японские дети, когда они вырастут, могли доставить себе такое же удо­вольствие в жизни, как эти берлинские интел­лектуалы с тонкими эмоциями. Это моя мечта. Цель методики воспитания талантов состоит не в том, чтобы сделать из них профессиональных музыкантов, а в том, чтобы развить их чувства, которые они могли бы проявить в любой сфере деятельности. Замечательным примером этого являлся доктор Михаэлис. Где-то мне довелось

услышать выражение «безупречная красота ма­тематики Эйнштейна». Я уверен, что красота его концепций берет свое начало в его музыкальных способностях. Эйнштейну было шестнадцать лет, когда ему пришла в голову идея, совершив­шая впоследствии революцию в мире физики, и он сам говорил позднее: «Эта мысль пришла ко мне интуитивно, а движущей силой интуи­ции была музыка. Родители отдали меня учиться игре на скрипке, когда мне было шесть лет. Мое новое открытие стало результатом музыкального восприятия».

Таким образом, все восемь лет в Берлине я провел в обществе людей, обладавших высоким интеллектом, чутьем и добротой. На одном из таких домашних концертов я познакомился и со своей будущей женой. Мы поженились еще до того, как кончился срок моего пребывания в Гер­мании. .. И хотя игра многих выдающихся испол­нителей, которых мне довелось услышать в то время, порой приводила меня в отчаяние, застав­ляя усомниться в собственных способностях, она привела меня к пониманию того, что на самом деле представляет собой подлинное искусство.

Концерты, которые я посетил в Берлине, до сих пор живы в моей памяти, и воспоминания о них с годами становятся только ярче и яснее. Гла­зунов дирижирует Берлинским филармоническим

оркестром, исполняющим его собственные произ­ведения. .. Скрипачка Цецилия Ханзен... Великий композитор Рихард Штраус и его непередаваемая манера дирижирования... Концерт, на котором Масканьи руководит хором из тысячи человек... Игра Бузони, вызывавшая ощущение созерцания вечерней порой прекрасных нежных белых лилий в саду. Рояль под руками Бузони в Берлинской фи­лармонии звучал совершенно необычно — каза­лось, что сам Бетховен рассказывает нам о своем одиночестве... Серия воскресных концертов, на которых знаменитый Шнабель исполнял все бет-ховенские сонаты... Фуртвенглер, которого мне так часто доводилось слышать — он был главным дирижером Берлинского симфонического орке­стра... Концерт Общества современной музыки, представлявшего слушателям образцы современ­ного музыкального творчества всего мира. Осо­бенное впечатление произвела на меня симфони­ческая поэма Шенберга «Пеллеас и Мелисанда».

Но больше всего меня захватила музыка Мо­царта, которую однажды вечером в Певческой академии исполнял квартет Клинглера. Вся про­грамма вечера состояла только из Моцарта. А когда зазвучал квинтет для кларнета (ля-мажор, оп. 581), со мной произошло то, чего никогда не случалось раньше. Я просто застыл, будучи не в силах пошевелиться.

Во власти вечной любви

Именно Моцарт научил меня истинной люб­ви, вере, доброте и красоте. Я до сих пор чув­ствую, что Моцарт руководит всеми моими по­ступками, что он оставил мне наследство и я от его имени работаю во имя счастья детей. А все началось с квинтета Моцарта для кларнета, ко­торый исполнял квартет Клинглера.

В тот вечер я весь растворился в Моцар­те и не осознавал ни окружающей обстановки, ни самого себя. После выступления я попытал­ся аплодировать, но не чувствовал своих рук и не мог даже пошевелить ими. Пока продолжа­лась овация, я сидел словно в трансе. В конце концов руки вновь начали слушаться меня, но я по-прежнему сидел, глядя в пространство перед собой. Душа была переполнена неописуемой воз­вышенной радостью. Мне удалось прикоснуться к духовному миру Моцарта. Впервые в жизни сквозь звуки музыки я почувствовал биение кра­соты человеческого духа. Во мне все горело. Я вышел за пределы своей физической оболочки. В ту ночь я не сомкнул глаз. Моцарт, этот великий человек, явил мне бессмертный свет.