Второе видение старца Антония. Поучения. 5 часть

Смиренный Александр, иерей Бога Живаго.

События и люди.

Так получилось, что после происшедшего в Верх­недонском, я забыл о дивном старце. Все шло как-то не так, от идиллии созданной в воображении перед хиротонией – пастырь на селе, тома перечитываемых книг святых отцов, опыты аскетизма, свои труды, от всего этого остались, как говорят, рожки да ножки. Но об этом лучше и не вспоминать.

Прошло время, служил я уже на другой епархии благочинным Н-го округа. Округ сложный из-за отсут­ствия достаточного количества духовенства. Очень большой – порядка пяти районов, но приезжали и считали себя прихожанами верующие и за пару сотен километров, из других округов. И вот однажды к нам во время отдыха после службы подъехали люди – просьба освятить несколько домов километров за сто пятьдесят от моего прихода. Стал отказываться – устал после службы, возможны осложнения с их местным духовенством... Но в глазах у людей была такая просьба, что пришлось отбросить надежды на отдых и идти переоблачаться.

Когда были отправлены требы, на обратном пути нам стали рассказывать истории об их необычном священнике – истопнике из кочегарки отце Антонии. Всю обратную дорогу мы проговорили о нем. Собственно, говорили они, а мы с матушкой только спрашивали, если что-то было непонятным. Рассказывали люди простые, поэтому и повествование их отличалось чистотой и образностью – как священник Антоний служил тайные Литургии, отпевал усопших, крестил, наставлял, венчал и т.п.

Рассказ этот в своей простоте просто завораживал. Невозможно было не погрузиться в перипетии всех жизненных искушений этого человека. Удивляло, пожалуй, одно – как он смог стать, если и не всегда любимым, то, во всяком случае, всегда уважаемым и верующими, и неверующими.

Мы сразу поняли, о ком ведется речь – не каждый день встречаешь праведника, и отнюдь не каждое место их рождает. Рассказ людей был напоен любовью и уважением. Священник-кочегар как некая гранитная глыба высился среди суеты и мелочности окружающего его мира! И именно эта целостность, монолитность характера так привлекала души людей к нему.

Не знаю, поймете ли вы меня, но как раз эта не поддающаяся сомнению ревность в исповедании Право­славия, праведность духа и вызывала наибольшие сомнения – все мы дети своего времени. А время наше – время сомнений, утери уважительного отношения к человеку, как к носителю образа и подобия Творца. Время греха, время постоянных духовных падений. Оправдание даже верующий человек ищет в одном – все вокруг грешат. Вероятно, именно это и было поводом относиться к отцу Антонию с некоторым предубеждением. Может даже не столько с предубеждением, сколько с осторожностью. Хотя и появилось в тот момент желание еще раз воочию увидеть живую легенду – отца Антония.

Встречи.

Прошло время, и мы встретились. Я не буду пытаться восстановить хронологию, последовательность встреч – в книге о пророчествах достаточно ясно все сказано. Важно, что встреча состоялась. Была возможность не только спокойно рассмотреть старца, его келию, но и вести неторопливый разговор. Обаяние личности подвижника было так велико, что сомнения в пользе такой беседы быстро отпали.

Ко времени встречи со старцем у меня накопилось множество вопросов, и все они начинались со слова:

«Почему?...». Улучшив момент, я высказал ему свои недоумения. Думаю, если бы в тот момент не прозвучал вразумительный ответ, то не состоялись бы и после­дующие длительные беседы.

Слова старца потрясли своей простотой и ясностью: «Отче, а за чем тебе нужны ответы?! Ответ ли на эти вопросы спасет тебя, или твой ответ на вопрос Бога о содеянных грехах, отец Александр?! Милый ты мой, отбрось все и перестань мучаться! Не во благо это. Вспомни святых подвижников первых времен хри­стианства – они не хотели и слушать о мире, а не то, чтобы увлекаться рассматриванием язв его, потому и спасались.

И вопросы твои, уж прости отче, лучше изменить: после слова «почему...» ставить не «то и то плохое происходит», а «почему мы грешим? почему мы сотворяем неугодное Богу?»».

Старец откинулся на подушки, глаза были полу­закрыты, а длинные тонкие пальцы равномерно пере­бирали потертые четки. От постоянного употребления они казались уже не вязанными, а точеными из какой-то черной кости.

Залог спасения.

Я хотел тихонько удалиться, но старенький гнутый стул скрипнул, и отец Антоний открыл глаза:

«Убегаешь?! Чай, не обидел тебя, отче? Останься, побудь – ты ведь не очень доволен ответом, а надо разобраться. Не хочу оставлять тебя недоуменным.

Кажется, все просто, ты сам, мню, не раз говорил в проповедях о подобном. Трудно другое, трудно принять это сердцем, душой, трудно веру свою выразить делами. Вот сидели мы и тянули «лямку» лагерной жизни. Не год, не два, даже не десять. И знаешь, довольно много духовенства выживало и думаю, что во многом благодаря стяжанию умиротворенности, отрешенности от зла царившего вокруг. Сказали – сделал, и сделал хорошо, наказали – спаси Господи. Отобрали уголовники хлеб – Господь пропитает, а обидевших мя, прости, Господи, не ведают бо что творят! И все с молитвой, все от души. Но вот пошли в лагеря «строители коммунизма». С возму­щением в душе они писали во все органы письма о совершенной в отношении их ошибке, что-то говорили о справедливости и пр. Ломались, и ломались очень быстро.

Вот и теперь мир все силы бросил в сей час на то, чтобы отвлечь человека от главного – СПасения. Самое страшное, что для этого используются темными силами и вроде бы благие цели и намерения. Кажется, каким благом было бы соединение всех православных церквей, русских, по-сути. И тут враг не дремлет. И увлекаются люди в «борьбу за истину»! Все, для спасения места уже нет! Все что-то доказывают, все сказанное подтверждают цитатами, какими-то подобными случаями из истории Византии и Руси... А где спасение?! Где борьба со своими страстями, со своим грехом?!

Вот как-то приехали ко мне люди, не первый раз приехали, называют себя духовными чадами моими. Увещевания слушают, да не слышат, а, значит, и не выполняют. Настаивая на своих правах духовных чад, они, не взирая на людей, собравшихся у кельи, и на то, что у меня была вдова, с которой мы молились и плакали об ее заблудшем сыне, вошли ко мне. Послушать – исповедники веры, щит и меч Церкви воинствующей. Но все это – в страсти, вне себя, в некоем исступлении.

Выслушал их, рассадил по стульям и стал принимать братию свою смиренную, жизнью и миром униженную. Молились и плакали с ними. Я грешный не давал советов, старался, чтоб человек сам услышал голос Господа своего. Склонил выю на исполнение святой Его воли.

Так прошло несколько часов. Недоумение сменилось у моих «чад» размышлением. Потом – молитвой, а там и слезы потекли. В конце концов – стали просить прощения и благодарить за науку! А наука-то какая - мир вам, – как сказал Спаситель! Мир в душе, как залог ее спасения. Мира нет – нет и спасения. А мир – это стремление ко спасению, отрешение от всего того, что не имеет к этому никакого отношения.

Вот твои «почему». Да, это существует, да, это весьма и весьма смущает. Но ты же не думаешь целыми днями над тем, почему на небе тучи, и не светит солнце? Так, отче? Да, холодная погода летом – это не свойственно. Но подходит осень – и это уже естественно. Кому придет в голову ругать ноябрь за холод и промозглость?! Мил ты мой человек, отец Александр, да разве мы можем знать – что сейчас на духовном дворе, то ли ноябрь, то ли декабрь?! Должно знать только то, что будет еще холоднее, будет еще большая нравственная стужа, будет... А то, что сейчас происходит – воспринимай за теплый день, за сияние солнышка. На вопросы же свои ответ получишь, только они, эти ответы, будут тебе уже не нужны...».

В силу ли своего характера, или наболевшего, я не унимался и опять спросил старца: «Ну, и все же, отец Антоний, как быть, как поступать мне, священнику?». Ответ был на первый взгляд прост, но думаю я над ним и по сию пору: «А не поступаться, батюшка! Ты же говорил в Верхнедонском, мне сказывали, что Бог и в городе, и в пустыне Один и Тот же. Захочет – даст, захочет – нет! Не поступайся, вот тебе и ответ. Нет в природе, сотворенной Господом, примера, когда можно было бы столкнуться с нечистотой и не понести на себе печати этой грязи. Говорил мне один ученый человек, что когда выходят люди из джунглей, они несут на себе запах тления. Какие бы сапоги ты не одел, но, пройдя по скотному двору, и сам выпачкаешься, и запах дурной приобретешь. Сторонись греховного навоза, отче!

Вот сейчас говорят – все сотворено Господом. Да, только продукты тления не суть сотворенные, но являются результатом грехопадения – смерть едим, смертью и заканчиваем. А продукты этого соприкосновения со смертью – жизнь, только не для нас, а для растений. Господь даже это обращает к нашему благу. Нам же о смерти напоминает лишь запах животных отходов.

Оставь ты свои «почему», отче, ты ведь знаешь, хоть понаслышке, от. Алексия. Праведник! Молитвенность, исповедничество, постничество, любовь... Какой был человек! Я с ним в лагерях познакомился, да какой там познакомился – сошлись мы с ним, как две части одной разбитой вещи. Потомственный священник, потом­ственный! Что-то века до XIII он всех предков своих знал, все несли крест Христов. Наградной наперсный крест принимал он из рук самого императора-мученика. Страстотерпец и к руке у батюшки приложился – любил царь Николай благословение брать у простого, не столичного духовенства. А тот молодой еще, да сту­шевался, ну, на колени перед императором! А может, душа восчувствовала, что рядом с мучеником обретается.

Так вот, пришел Алексий из лагерей. Казалось все – и судимость сняли, и времена полегче, хоть как-то люди жить стали, а не бороться. Ан, нет – не принимают его на епархии. Мой сразу сказал: «Не возьму, своих проблем хватает», – правда дал денег на первое время. Другие же ходят кругами: ни да, ни нет. И вот один архиерей стал с ним разговаривать. Долго они сидели, часа два, если не больше. Я ждал Алексия в приемной, а приемная – коридор, ни табурета, ни лавочки, ноги-то у меня слабые, извелся весь. Не знаю, о чем уж шел у них разговор, но вышел он – как говорится, никакой. Была бы кровь, наверное, был бы красным. Я Алексия таким не видел, даже в лагерях. «Что такое, – спрашиваю, – что ты разошелся?». А он и отвечает, лучше б уж молчал, право слово, до сих пор его слова сверлят мозг: «Я ему говорю, простите, дескать, великодушно владыко, а Страшного суда не боитесь? А он мне: «То ли будет, толи нет, а пожить и тут хочется!»».

Но я не к тому, отче, я к тому, что через пол часа, час отошел отец Алексий, и по-прежнему перебирал свои четки в руках. Мню, что молитва была в том числе, и за сомневающегося архиерея. Алексий больше к этой теме не возвращался, а я – не спрашивал. Все вместе, бывшие лагерники, мы помогали ему, как кто мог. Где-то в середине шестидесятых он таки устроился на епархию. Хотя и тут ему пришлось на приходе претерпеть негаразды, да ты и сам это знаешь.[1] И все же батюшка служил без всяких «почему». Не наше это дело – «почему» выпытывать. Если бы лошадь, вол, а теперь – машина, спрашивали «почему», вряд ли бы что-то с места сдвинулось. Человек богообразен, не машина и не животное. Но эти «почему» и его могут низвести до ада!».

Старец – молился, я молчал. А что можно было сказать – даже чтоб просто «переварить» услышанное необходимо было время.