Глава десятая. Расплата. 1594—1598

После первоначального воодушевления пришлось признать, что лавина присоединений сбавила темп. Прошла первая, потом вторая волна, третья придет не скоро. Несколько городов, несколько принцев все еще оказывали сопротивление. С ними придется сражаться в течение четырех долгих и трудных лет. В стране было неспокойно, опасности большие, чем когда-либо, грозили самому Генриху. Людская ненависть переполняла горечью сердце короля. Его раздражала окружающая обстановка, которая на самом деле была агонией века. XVI век умирал. Перед тем как исчезнуть, он унесет с собой его возлюбленную Габриель, как будто небо решило одним ударом уничтожить прошлое и расчистить место для зари нового века, для новой монархии, новых союзов, нового брака. Генрих проходил через последнее испытание, самое продолжительное, самое трудное, потому что самое близкое к цели. Он подвергнулся ему накануне старости. В декабре 1593 г. ему {422} исполнилось сорок лет. В то время это был уже преклонный возраст.

Успешно начатый 1594 г. заканчивался не столь благополучно. Две пышные церемонии занимали умы всю осень и зиму: вступление короля в Париж и венецианское посольство. Что касается первой, то о ней думали с 22 марта, но пришлось подождать восстановления пришедшей в упадок экономической деятельности столицы и окончания кампании в Пикардии. Если король мечтал о триумфе на манер античных героев, — 26 марта он шутливо пишет Антрагу: «Я прошу вас немедля приехать в то место, где вы увидите меня на триумфальной колеснице», — то ему пришлось разочароваться. Город не смог оплатить ни триумфальных арок, ни лабиринтов, ни винных фонтанов. Беарнец вынужден был довольствоваться въездом в свой добрый город Париж вечером 15 сентября при свете факелов. Никакого сравнения с пышными въездами Генриха II или Карла IX. Но зато каким красочным был кортеж! Король, зная, что серое ему к лицу, сел на серого в яблоках коня, оделся в серый, расшитый золотом бархат, гармонирующий с его седыми усами и бородой, тогда как волосы его все еще оставались русыми. В руке он держал серую шляпу с белым пером, которой любезно приветствовал женщин и девушек, стоящих у окон. За ним шли гарнизоны Манта и Сен-Дени и городские власти. В Соборе Парижской Богоматери его в полном составе ждал Парламент в алых мантиях.

Толпа восторженно приветствовала короля, но носилки, которые двигались за ним, вызывали недоумение. Томно возлежа на подушках, сверкая жемчугами и бриллиантами, в черном, отороченном {423} горностаем платье, Габриель д'Эстре походила на прекрасную пленницу, следующую за триумфальной колесницей своего Александра. Даже в Париже времен Валуа такого не видывали. Всемогущая фаворитка Генриха II, сама Диана де Пуатье никогда не показывалась таким образом на публике. Это нарушение приличий, достойное скорее какого-нибудь султана, а не христианнейшего короля, толпе не понравилось. Кто-то из прохожих спросил, кто эта красивая дама, и получил ответ: «Королевская шлюха».

Въезд венецианских послов куда больше восхитил публику. Светлейшая республика признала Генриха IV с первого же дня, но сделала это тайком. После вступления короля в Париж и взятия Лаона она решила не ждать папского отпущения грехов и послала к Генриху IV чрезвычайное посольство, что было дипломатическим событием европейского масштаба. Огромный посольский кортеж три месяца добирался до Парижа по опасным дорогам и прибыл в Лувр 3 февраля. Празднество в честь послов послужило сигналом для возобновления придворных увеселений. Балеты, маскарады, пиры непрерывной чередой следовали друг за другом. Дамы «были так сильно отягощены драгоценностями, что не могли пошевелиться».

Покушение Жана Шателя

Покушения на короля не прекращались. После Пьера Баррьера в апреле арестовали некого Ле Тоннелье, который с кинжалом следовал за королем, направляющимся в особняк Немуров. В ноябре в Сен-Дермен-ан-Ле было арестовано восемь {424} разбойников, устроивших засаду. До сих пор полиция успешно предупреждала покушения. С Жаном Шателем дело обстояло иначе.

27 декабря 1594 г. король вернулся из Нормандии, куда он ездил, чтобы ускорить развод своей любовницы, которую привез в Париж. Было пять часов пополудни. Генрих отправился пешком к Габриели на улицу Сент-Оноре. Он поднялся по ступеням и вошел в особняк, за ним в опочивальню Габриели последовали Конти, Суассон и 30-40 дворян. Какой-то одетый во все черное молодой человек, вероятно, студент, поднялся наверх вместе со свитой и протиснулся в первый ряд. Придворные расступились, пропуская двух дворян, де Раньи и де Монтиньи, пришедших приветствовать короля. Монтиньи преклонил колено, Генрих нагнулся, чтобы поднять его. Вдруг раздался звук, похожий на пощечину, король выпрямился, осыпая бранью свою шутиху Матюрину за то, что она его толкнула. Но изо рта его текла кровь. Удивленный Монтиньи окинул взглядом присутствующих и заметил студента: «Короля ранил один из нас, или вы, или я». На незнакомца набросились и нашли у него окровавленный нож. Сначала он отпирался, потом признался, что хотел убить короля, но вместо того, чтобы ударить в грудь, ударил в шею, однако движение короля помешало ему попасть туда, куда он метил, и он рассек Генриху губу. Убийцу увели, хирург зашил рану. Теперь следовало побыстрее успокоить общество: «Хвала Господу, это такой пустяк, что я даже не собираюсь из-за него нежиться в постели», — так было сказано в официальном сообщении, распространенном тем же вечером. {425}

Следствие подтвердило, что инициаторами этого покушения, как и всех предыдущих, были непримиримые католики, не признавшие отречения. Девятнадцатилетний Шатель, сын богатого суконщика, обучался у отцов иезуитов в Клермонском коллеже. Никто не сомневался, что именно они стояли за каждым покушением на цареубийство. Через три дня Шатель был осужден и казнен, так и не назвав подстрекателей. Однако они все же были обнаружены. Парижский Парламент вынес решение повесить одного из бывших наставников убийцы и изгнать из королевства орден иезуитов.

Многие гугеноты истолковали покушение Шателя как предупреждение, посланное Господом клятвопреступнику. Общее мнение высказал д'Обинье, сказав королю: «Сир! Вы отреклись от Бога устами, и нож ранил только ваш рот, но если вы отречетесь однажды сердцем, он пронзит вам сердце!» Генриха угнетало это непонимание. Значит, несмотря на завершение его трудов по установлению мира, кто-то продолжал желать его смерти. Временами он впадал в уныние и стремился к одиночеству. Иногда из толпы даже раздавались оскорбительные выкрики. 5 января, рассказывает Л'Этуаль, король следовал за процессией, организованной Парламентом, чтобы возблагодарить небо за его быстрое выздоровление. Он ехал не верхом, а понуро сидел в карете, одетый в черное и с пластырем на губе. Боялись нового покушения. Парижане, предоставившие свои окна для желающих посмотреть на процессию, были предупреждены, что понесут ответственность за действия своих гостей. Вдруг из толпы зевак раздался голос: «Вот его уже везут в тележке на Гревскую площадь!» {426}

Потом по Парижу прошел слух, что король едет на Пасху в Фонтенбло только потому, что хочет отпраздновать ее без свидетелей, то есть по-гугенотски. Все знали, что его сестра Екатерина снова начала устраивать проповеди в своих резиденциях, и опасались, что Генрих к ней присоединится. «Таков уж народ, — грустно заметил король, — он склонен верить всяким небылицам. Что ж, я останусь здесь, дабы разубедить его, и пусть он увидит, как я праздную Пасху!» Теперь он не доверял толпе и, к разочарованию собравшихся, не присутствовал ни на масленичном карнавале, ни на народном гулянии в Сен-Жермене. Он появлялся только на богослужениях, где народ в немыслимой давке рвался взглянуть на коленопреклоненного короля.