Невербальная коммуникация человека

Дарвин (1872) понимал, что между выражениями лица человека и мимическими реакциями животных, особенно приматов, существует много общего. В настоящее время ученые широко признают, что напрашивается прямое сравнение между невербальными аспектами человеческой коммуникацни и демонстрациями у животных. Однако следует учитывать, что некоторые стороны невербальной коммуникации людей непосредственно связаны с языком. Очевидный пример - знаковый язык, которым пользуются глухонемые. Однако многие простые жесты вроде поднятого большого пальца руки - жеста-знака, вероятно, берут свое начало непосредственно в языке.

В гл. 22 мы уже видели, что многие демонстрации и мимические реакции животных представляют собой результат ритуализации. В процессе эволюции они, по-видимому, произошли от оборонительных реакций, движений намерения, смещенной активности животных и т. д. Имеются ли у человека какие-то эквивалентные стереотипные демонстрации?

Одна из проблем в исследовании человеческой коммуникации заключается в том, что она может иметь различные особенности, связанные с культурными традициями народа. Например, некоторые способы выражения согласия или отрицания чего-либо содержат такие движения головы, как кивание или небольшие повороты головы из стороны в сторону. Однако смысл, который приписывается этим движениям, широко варьирует в зависимости от культурных традиций народа (Leach, 1972). Например, в Греции и некоторых других странах отрицание «нет» выражается сильным и резким движением головы назад. Тем не менее при кросс-культуральном обследовании было установлено, что некоторые выражения лица являются универсальными и, по-видимому, имеют одно и то же значение у народов самых различных культур, например «взлет» бровей (рис. 26.1), когда обе брови мгновенно поднимаются вверх. Обычно этот сигнал подается как форма приветствия на расстоянии (Eibl-Eibesfeldt, 1972). У разных народов встречаются очень небольшие различия в использовании этого сигнала. В Европе его используют для приветствия хороших друзей и родных, в Новой Гвинее - для приветствия иностранцев, в Японии эта мимическая реакция подавлена и считается неприличной. В целом же взлет бровей используется как форма дружелюбного приветствия или одобрения, но у сдержанных и подозрительных лиц ее может и не быть (Eibl-Eibesfeldt, 1972).

Целый ряд основных мимических выражений, таких, как улыбка, смех и крик, - универсален. Они встречаются не только у представителей различных культур, но и у людей, родившихся глухими и слепыми (Eibl-Eibesfeldt, 1970); особенно выражены они у маленьких детей (Blurton-Jones, 1972). Эти мимические реакции человека можно непосредственно сравнить с мимическими реакциями других приматов. При анализе различных типов выражения лица человека было обнаружено, что существует целый ряд условий, в которых проявляются достаточно стереотипные реакции (Hoof, 1972, 1976). К ним относится настороженность, которая выражается в относительно фиксированном пристальном взгляде и некотором напряжении лицевых мышц. Такое выражение лица очень напоминает соответствующую мимическую реакцию других приматов, за исключением того, что у некоторых и уши также могут быть направлены в сторону того, что привлекло их внимание. Чувство удивления внешне проявляется в том, что человек на какое-то время поднимает брови, открывает глаза, а зачастую и рот. Это выражение лица, по-видимому, не имеет никакого аналога среди обезьян. Проявления страха сходны у многих приматов: для них характерны широко раскрытые глаза и сжатые губы. При чувстве отвращения человек морщит нос и поднимает верхнюю губу, прищуривает глаза и отворачивает лицо. Все компоненты этого поведения - производные защитных реакций, направленных

Рис. 26.1.«Взлет бровей» - пример мимической реакции у человека.

на то, чтобы избежать вредных раздражителей. У человека внешнее выражение отвращения ритуализовано, но у других приматов это просто набор защитных реакций, которые в коммуникации не играют никакой особой роли. При печали брови изгибаются дугой, углы рта вытягиваются, опускаются вниз и в стороны, кривя губы. Если печаль велика, могут быть и слезы.

По-видимому, такое выражение печали у человека, а возможно, и у шимпанзе ритуализовано. Со стороны других членов группы оно вызывает реакции утешения. Гнев может проявляться по-разному, но обычно для него характерны прижатые к оскаленным зубам губы, пристальный взгляд и нахмуренное лицо. Радость выражается улыбкой и смехом (рис. 26.2), которые

часто ассоциируются с юмором и поэтому считаются исключительной принадлежностью человека. Однако некоторые этологи оспаривают эту точку зрения (например, Hoof, 1972; Eibl-Eibesfeldt, 1970).

У обезьян имеется демонстрация расслабления, при которой открывается рот; она связана с игривостью (рис. 26.3). Внешне эта мимическая реакция похожа на улыбку человека; однако между ними существует и ряд различий, особенно в характере сопровождающего их дыхания. И у обезьян, и у человека эта напоминающая улыбку демонстрация возникает в ответ на что-то неожиданное в окружающей обстановке. У шимпанзе и маленьких детей она имеет чисто физическую природу, тогда как у взрослых людей природа этой демонстрации может быть и физической, и чисто интеллектуальной. Однако в обоих случаях эта мимическая реакция характеризует, как правило, социальные взаимодействия. Улыбка человека - это не просто слабый смех (хотя эти две реакции часто взаимосвязаны); улыбка возникает также и в таких ситуациях, когда дело касается легкого страха или опасения, как, например, в случае социального приветствия и ободрения. У многих приматов беззвучное обнажение зубов - это типичное проявление мимики субординантного животного, означающее признание или подчинение доминантным членам группы. Однако у шимпанзе это ободряющее и дружелюбное выражение сродни человеческой улыбке.

Мимические реакции человека и других млекопитающих обычно рассматривают как выражения эмоции, или аффекта (Ekman, 1971). Однако многие другие типы невербальной коммуникации можно классифицировать и по-другому. Помимо аффективной мимики, можно выделить и другие классы невербального общения (Ekman, Friesen, 1969), в том числе адаптеры, которые выполняют и коммуникативные, и некоммуникативные функции. Примерами могут служить присущие животным движения чистки тела и движения намерения. К классу эмблем относятся невербальные движения, у которых имеются свои вербальные аналоги. Они составляют знаковые языки, которыми пользуются глухонемые. Кроме того, к эмблемам относятся неприличные жесты и различные сигнальные движения, используемые на расстоянии, например подзывающие жесты. Класс иллюстраторов включает движения говорящего, которые иллюстрируют отдельные моменты его речи. К ним относятся жесты выразительные, указующие и пр. Класс регуляторов объединяет жесты, которые используются для регулирования речевого потока у двух разговаривающих друг с другом людей. Примерами могут служить кивание головой, движения, связанные с общением посредством глаз, а также различные изменения позы тела.

Эрджайл (Argyle, 1972) предложил что-то вроде упрощенной классификации средств невербального общения, основанной на результатах поведения. Он выделяет три основные категории:

1. Управление ближайшей социальной обстановкой. Сюда относятся жесты и

Рис. 26.2. Маленький ребенок, которого щекочут, смеется с открытым ртом. Эта разновидность смеха - с открытым ртом, без оттягивания назад уголков рта - у взрослых становится редкой. (Из The Oxford Companion to Animal Behaviour, 1981.)

Рис. 26.3.Капуцин расслабленно раскрывает рот, когда человек его щекочет. (Из The Oxford Companion to Animal Behaviour, 1981.)

Рис. 26.4.Направление взгляда (ордината) в начале и конце длительного высказывания - это важный аспект невербальной коммуникации между двумя беседующими людьми. Одинаковое направление взгляда свидетельствует о зрительном контакте (eye contact). Обратите внимание на то, что дальше всего собеседники отводят друг от друга взгляды в тот момент, когда речь одного из них сменяется речью другого. (По Kendon, 1967.)

позы, которые передают соответствующее отношение и эмоциональное состояние человека. Так, например, человек может показывать свое чувство превосходства, неприязни, полового влечения или чего-то подобного, не выражая этих чувств словами.

2. Подкрепление речевой коммуникации. Эта категория объединяет классы регуляторов и иллюстраторов, а также различные жесты, наличие или отсутствие которых может изменить смысл произносимых слов. Было показано, что в этом плане особую важность приобретает зрительный контакт (рис. 26.4).

3. Замещение речевой коммуникации. У представителей самых различных культур существуют знаковые языки; такие языки можно использовать, когда речевое общение затруднено или почему-либо невозможно. Общение между охотниками в т.от момент, когда требуется тишина, по-видимому, представляет собой одну из первых ситуаций, в которой оказался полезным язык знаков. Современным эквивалентом этого можно считать систему сигналов, которой пользуются рабочие в обстановке сильного шума. Изощренная знаковая система, в основе которой лежит язык, используется для коммуникации на расстоянии (например, семафор) и при общении глухонемых (например, американский язык знаков, или амеслан, - AMErican Sign LANguage, or Ameslan). Письмо и азбуку Морзе, - по-видимому, следует также отнести к этой категории.

Можно выделить два основных типа невербального общения. Прежде всего это такое невербальное общение, которое помогает использованию языка или является частью языка. Второй тип коммуникации не зависит от языка; он близок тому виду общения, которым пользуются животные подавляющего большинства видов.

Язык

В общении животных можно обнаружить ряд особенностей, характерных для языкового общения человека. Например, сигналы, используемые в языке человека, весьма произвольны, так как по своим физическим особенностям они не похожи на те характеристики окружающего мира, которые они обозначают. Это абстрактное качество обнаружено также и в коммуникативном поведении медоносных пчел (Apis mellifera), исследование которого

впервые предпринял Карл фон Фриш (см. гл. 23).

Танец медоносной пчелы во многих отношениях является символическим. Скорость виляющего танца указывает на расстояние источника пищи от улья, при этом точное соотношение между скоростью исполнения танца и расстоянием определяется местными «договоренностями». По-видимому, различные географические расы пчел используют различные «диалекты». Так, один и тот же элемент виляющего танца обозначает примерно 75 м у немецкой медоносной пчелы, около 25 м у итальянской пчелы и всего лишь 5 м у пчелы из Египта. Если все пчелы в колонии придерживаются данной договоренности, то не имеет никакого значения, какому именно расстоянию соответствует элемент их танца. Некоторые исследователи (например, Hinde, 1974) считают, что, поскольку используемые пчелами символы (направление и скорость танца) физически связаны с направлением на источник пищи, они не могут считаться произвольными. Однако в любой системе символов, которая представляет какой-то диапазон величин, соответствие между областью символов и областью соответствующей реальности является ограниченным.

Другие этологи (например, Gould, Gould, 1982) рассматривают танец медоносной пчелы как пример произвольного «соглашения», доказывая, в частности, что вместо солнца в качестве точки отсчета пчелы могут использовать направление на север. Танец медоносной пчелы несет информацию о ситуациях, которые имеют место вдали от общающихся животных, - эту особенность многие считают важным свойством, Присущим языку человека. Танец сообщает не только об источниках пищи, удаленных в пространстве (иногда до 10 км), но и о тех, которые пчелы посетили несколько часов назад. В течение всего этого времени пчела-сборщица сохраняет психический образ траектории движения солнца и в соответствии с этим корректирует свой танец.

Другая особенность языка человека состоит в том, что он представляет собой открытую систему, в которую могут включаться новые сообщения. Пчелиный танец может сообщить о новых источниках пищи, но, по-видимому, это пример достаточно ограниченной «открытости». Однако пчелы используют танец также и для того, чтобы направить соплеменницу к воде, прополису (особым древесным выделениям, используемым для замазывания отверстий в улье), а возможно (в период роения), и к новым местам, где можно будет обосновать гнездо (Gould, 1981).

Конечно, некоторые особенности языка человека, например его акустические свойства, отсутствуют в языке пчелы. Но некоторые из этих особенностей можно увидеть в проявлениях коммуникации у других животных, например в песне птиц. Несомненно, что язык человека более сложен и изощрен, чем язык животных. Но означает ли это, что между общением людей и общением животных существует качественная разница, или здесь все дело в степени? На этот вопрос еще нет однозначного ответа.

Если животные способны пользоваться языком, тогда можно ожидать, что ближе всего к людям в этом отношении будут высшие обезьяны. У этих животных голосовые реакции и мимические движения отличаются утонченностью и сложностью. Поэтому можно предположить, что они разговаривают между собой на языке, нам пока непонятном. Были предприняты различные попытки установить, способны ли высшие обезьяны пользоваться языком, которым пользуемся мы. Прежде всего попытались научить шимпанзе копировать человеческую речь. Орангутан после нескольких лет обучения оказался способным произносить только два слова: «папа» и «сир» (чашка). Потратив еще больше времени на тренировку, шимпанзе Вики справилась со словами «папа», «мама», «сир» и «up» (вверх) (Hayes, Nissen, 1971). В обоих случаях обезьяны произносили слова очень нечетко, и стало очевидным, что у этих животных просто нет голосового аппарата, с помощью которого можно было бы воспроизводить звуки человеческой речи. У шимпанзе и плода человека гортань расположена в верхней части голосового пути, тогда как у взрослых людей - в нижней его части (рис. 26.5). Такое расположение гортани и дает возможность человеку

Рис. 26.5.Схематическое изображение (сагиттальное сечение) головы и шеи взрослого человека (А) и взрослого шимпанзе (Б). (Lieberman, 1975.)

изменять с помощью языка конфигурацию полости глотки и таким образом производить широкий спектр модулированных звуков. Шимпанзе и другие человекообразные обезьяны просто не способны производить эти звуки (Jordan, 1971; Lieberman, 1975).

И хотя ясно, что человекообразные обезьяны не могут говорить, все равно в отношении их коммуникации остается много невыясненных вопросов. Есть ли у них для общения что-то вроде языка? Способны ли они понимать звуки человеческой речи? Можно ли их научить пользоваться языком человека с применением каких-то других средств вместо речи?

Звуковой репертуар шимпанзе насчитывает около 13 звуков, но они могут издавать и звуки с какими-то промежуточными характеристиками. Обезьяны используют эти звуки как для дистанционного общения, так и при близком взаимодействии. Они различают голоса знакомых особей и постоянно используют звуки для поддержания контакта друг с другом, когда находятся в густом подлеске, или при наличии каких-то других препятствий, мешающих видеть своих соплеменников. На основе движений намерения, мимических реакций, запахов и звуков, которые производит какая-то обезьяна, другие животные группы могут ее опознать, определить, где она находится, каково ее мотивационное состояние и, вполне вероятно, чем она занимается. Однако здесь нет никаких признаков истинного языка, и поэтому нам нужно поискать данные о том, что животные могут с помощью символов обмениваться информацией о внешнем мире.

Было обнаружено, что некоторые виды животных издают сигналы тревоги, которые различаются в соответствии с видом опасности. Взрослые зеленые мартышки (Cercopithecus aethiops) производят различные тревожные звуки, когда увидят питона, леопарда или африканского воинственного орла. Другие обезьяны, услышав эти звуки, предпринимают действия, соответствующие характеру обнаруженной опасности. Если это змея, то они начинают смотреть вниз, а если орел, то, напротив, - вверх. Если они слышат сигнал, предупреждающий о близости леопарда, они спасаются бегством в ветвях деревьев (Seyfarth, Cheyney, Marler, 1980). Эти наблюдения свидетельствуют о том, что обезьяны способны обмениваться информацией о внешних стимулах, но мы не можем быть уверены в том, что они не сообщают друг другу всего лишь о различных эмоциональных состояниях, вызванных этими стимулами.

Мензел (Menzel, 1974; 1979) провел с обезьянами шимпанзе эксперименты, в которых выяснил, могут ли эти животные передавать друг другу информацию о местоположении пищи. На шести шимпанзе, содержащихся на определенном участке поля, он провел серию тестов. В сопровождении одной из подопытных обезьян он прятал пищу в поле, а затем выпускал всех шестерых животных, предоставляя им

возможность разыскать эту пищу. Как правило, вся группа с восторгом направлялась бегом прямо к пище и очень быстро находила ее. Однако обезьяна, которая была свидетелем прятания пищи, отнюдь не всегда возглавляла эту группу. Когда Мензел вместо пищи спрятал змею, шимпанзе приближались к ней очень осторожно, с явными признаками страха. В одном из экспериментов Мензел показывал два разных тайника с пищей двум обезьянам. Когда всех обезьян выпускали, то они обычно выбирали из этих двух тайников наиболее привлекательный. Предпочтение отдавалось либо большему количеству пищи в этом тайнике по сравнению с другим, либо фруктам по сравнению с менее любимыми овощами.

По-видимому, шимпанзе на основе поведения своих компаньонов могут делать заключения об особенностях окружающего их мира. Обезьяна, которой стало известно, где находится пища, своими действиями и эмоциями показывает другим животным степень желаемости цели и направление к ней. Прямых указаний о местонахождении пищи нет, однако другие шимпанзе оказываются достаточно рассудительными, чтобы сделать свое собственное умозаключение об этом (Menzel, Johnson, 1976). Некоторые данные свидетельствуют о том, что в лабораторных условиях эти обезьяны могут научиться указывать на определенные объекты (Terrace, 1979; Woodruff, Premack, 1979) и использовать указующие жесты экспериментаторов как ключ для определения местонахождения пищи (Menzel, 1979). Однако при общении между собой они, по-видимому, не используют указательных жестов или каких-либо других знаков направления.

26.3. Обучение высших обезьян «разговаривать»

Хотя и кажется очевидным, что шимпанзе обычно не сообщают друг другу об объектах, которые удалены от них во времени и в пространстве, но вполне может быть, что их можно научить этому. Если бы мы знали о том, до какой степени человекообразные обезьяны способны использовать различные особенности языка,

мы, вероятно, смогли бы кое-что узнать и о наших собственных способностях.

В семье Келлогов (Kellog, Kellog, 1933) дома жила шимпанзе по имени Гуа. Они утверждали, что она научилась понимать 95 слов и фраз, когда ей было 8 мес, т. е. примерно столько же, сколько их сын Доналд, который был на три месяца старше. Для проверки способностей Гуа ей давали карточку, на которой были изображены 4 картинки. Другая шимпанзе по имени Элли жила в доме с людьми и научилась немного понимать речь. Ее научили некоторым жестам, которые соответствовали определенным словам в языке амеслан. Она была способна, услышав произнесенное слово, делать правильный знак (Fouts et al., 1976). На основе других экспериментов, которые проводились на горилле (Patterson, 1978) и собаке (Warden, Warner, 1928), было высказано предположение, что эти животные способны сформировать связь между звуками и зрительными сигналами.

Некоторые ученые попытались изучить, до какой степени приматы могут произвольно управлять звуками, которые они издают. В одном из опытов макак-резус должен был на включение зеленого света «лаять», а на включение красного - «ворковать». Обезьяны научились правильно производить эти звуки, чтобы получать пищевое подкрепление (Sutton, 1979). Орангутан научился издавать три различных звука, чтобы получать пищу, питье или возможность контактировать с хозяином (Laidler, 1978), а шимпанзе научилась лаять, чтобы побудить человека поиграть с ней (Randolph, Brooks, 1967). В качестве контроля шимпанзе научили начинать игру с женщиной-экспериментатором двумя различными способами: прикасаясь к ней, когда она оказывалась лицом к обезьяне, и издавая воркующие звуки, когда женщина стояла к обезьяне спиной. На основе этих экспериментов пришли к заключению, что обезьяны в определенных пределах способны осуществлять произвольное управление над издаваемыми ими звуками. Если с ними не проводить специальной тренировки, то они, скорее всего, не будут подражать звукам, которые слышат, даже в том случае, когда живут вместе с людьми,

Рис. 26.6.Пример вопроса, который задавали шимпанзе Саре посредством пластмассовых жетонов. Сара могла отвечать, выбирая один из изображенных внизу вариантов ответа. (По Premack, 1976.)

в семейной обстановке (Kellog, 1968). Однако тот факт, что они с готовностью подражают действиям человека, наводит на мысль, что звуки - это не то средство, которое готовы были бы освоить человекообразные обезьяны, чтобы использовать его для общения, выходящего за пределы их обычного ограниченного репертуара (Passingham, 1982).

Как только стало ясно, что речь не является необходимой составляющей языка и что способность издавать звуки или отвечать на них не обязательно связана с ответом на вопрос: «Способно ли животное овладеть языком?» - сразу открылся путь для исследования языка с помощью манипулирования зрительными символами (Gardner, Gardner, 1969; Premack, 1970). Гарднеры начали работать с одной обезьяной шимпанзе по имени Уошо; они обучили ее языку амеслану, в котором слова представлены в виде жестов пальцев и руки. Уошо обучалась с 11 мес до 5 лет и за это время освоила 132 знака (Gardner, Gardner, 1975). Уошо самостоятельно научилась комбинировать эти знаки в цепочки из 2-5 слов. Первыми такими комбинациями были «открой» и «дай сладкого» (Gardner, Gardner, 1971). После этого у Гарднеров были еще две обезьяны шимпанзе. Они обучались с самого рождения и делали это гораздо быстрее, чем Уошо. Фаутс (Fouts, 1975) также обучал шимпанзе. А Паттерсон (Patterson, 1978) научил одну гориллу использовать знаки, производимые кистью руки, и отвечать на голосовые команды, которые подавались на английском языке. Террейс (Terrace, 1979) со своими сотрудниками научил шимпанзе по имени Ним Чимпски пользоваться языком амеслан; в течение всего эксперимента они тщательно расшифровывали каждый знак, который делал Ним, и каждую комбинацию знаков.

Примак (Premack, 1976, 1978) научил шимпанзе по имени Сара читать и писать. Для этого он использовал цветные пластмассовые жетоны различной формы, которые символизировали слова. По своей конфигурации эти жетоны никак не напоминали те вещи, которые они символизировали (рис. 26.6). Они располагались на вертикальной магнитной доске, и Сара могла отвечать на вопросы, помещая на эту доску соответствующие фигуры. Сара освоила 120 пластмассовых символов, хотя ее никто не заставлял осваивать столь обширный словарь (Premack, 1976). Она могла выполнять команды и отвечать на вопросы, используя комбинации из нескольких символов. По этой методике Примак и его коллеги обучали и других шимпанзе.

Дьюэйн Румбо (Duane Rumbaugh, 1977) применяла другой метод обучения. Она использовала искусственную грамматику, названную «йеркиш» (Jerkish) (Glasersfeld, 1977). Шимпанзе по имени Лана научилась оперировать клавиатурой компьютера, с помощью которой на экран выводились символы слов. Компьютер был запрограммирован таким образом, чтобы распознавать, соответствует ли правилам грамматики использование этих символов или они употребляются неправильно; в соответствии с этим Лана получала подкрепление. Преимущество этого подхода к обучению заключалось в том, что Лана имела возможность общаться с компьютером в любое время дня, а не ожидать установленных часов эксперимента. И другие шимпанзе также научались общаться друг с другом с помощью метода, осно-

ванного на использовании компьютера (Savage-Rumbaugh et al., 1978; 1980).

Оценивая результаты этих экспериментов, необходимо иметь в виду и тот факт, что шимпанзе могут обманывать. Они способны использовать непроизвольные намеки, которые могут допускать экспериментаторы, или могут просто научиться последовательности трюков подобно тому, как это делают животные в цирке.

В 1978 г. Гарднеры проводили эксперименты с Уошо в таких условиях, когда сами экспериментаторы не знали ответа на вопрос, предлагаемый обезьяне. Уошо должна была назвать объект, показываемый на слайде, делая соответствующий знак находящемуся рядом человеку, который не мог видеть этого слайда. Второй экспериментатор мог видеть жесты Уошо, тогда как сама Уошо его не видела; при этом экспериментатор не видел слайдов. Уошо должна была назвать 32 предмета, каждый из которых ей показывали четыре раза. Она дала правильные ответы на 92 из 128 вопросов. Подобные тесты проводились и на некоторых других шимпанзе, которые были объектами этих исследований (Rumbaugh, 1977; Premack, 1976; Patterson, 1979).

Вполне возможно, что шимпанзе научаются тому, что они должны делать при получении определенных сигналов, точно так же, как цирковые животные обучаются тому, что им следует делать в ответ на соответствующие сигналы дрессировщика. Чтобы определить, понимают ли шимпанзе смысл знаков и символов, которыми они манипулируют, необходимо провести такой эксперимент, где обезьяне пришлось бы называть предметы в ситуации, отличающейся от той, где происходило научение. В этом плане было проведено множество различных опытов (например, Gardner, Gardner, 1978; Savage-Rumbaugh et al., 1980), результаты которых показали, что шимпанзе на самом деле способны называть предъявляемые предметы. Более того, иногда обезьяны делали это спонтанно. Так, например, Ним делал знак собаки, когда видел живую собаку или ее изображение или когда слышал собачий лай (Terrace, 1979).

Существуют определенные доказательства того, что шимпанзе могут постигать смысл слов, т. е. что они на самом деле способны употреблять названия различных объектов. Однако их способности не столь очевидны, когда дело касается многих других аспектов языка человека, которые представляют интерес прежде всего при оценке когнитивных способностей шимпанзе. Особый интерес представляет вопрос о том, способны ли шимпанзе вводить в свой репертуар новые (не выученные ранее) «сообщения». Этот вопрос представляется важным и для оценки танца пчел (см. гл. 23).

По-видимому, иногда шимпанзе создают новые фразы. Сообщалось, в частности, о том, что Уошо выдумала слово "candy drink" («сладкое питье») для обозначения арбуза, а лебедя назвала "water bird", т. е. водяной птицей. Однако такие случаи трудно интерпретировать, поскольку существует возможность, что кажущееся новым использование слова является лишь результатом простой генерализации. Например, Уошо научили знаку цветка, когда показывали ей настоящий цветок. Она освоила этот знак, но пользовалась им не только в отношении цветка, но и в отношении аромата табака и запахов кухни. Возможно, что Уошо связала этот знак с запахом цветка и генерализовала его на другие запахи (Gardner, Gardner, 1969).

Другая проблема состоит в том, что шимпанзе иногда создают новые комбинации слов, которые выглядят как не имеющие никакого смысла. Любимой пищей Нима были бананы, и он часто комбинировал это слово с другими словами, такими, как питье, щекотание и зубная щетка. Хотя и можно предположить, что "banana toothbrush" («банан» - «зубная щетка») - это требование банана и зубной щетки, чтобы почистить зубы после съедания банана, но это предположение кажется маловероятным, поскольку банан и зубная щетка никогда не оказывались в поле зрения обезьяны в одно и то же время и Ним никогда не просил тех предметов, которых он не мог видеть раньше (Ristau, Robbins, 1982). По-видимому, такие причудливые комбинации слов представляют собой пример игры словами, которая напоминает подобную игру у детей. Экспериментато-

ры заметили, что Уошо делала знаки и сама себе, когда играла одна, - почти так же, как дети разговаривают сами с собой. Таким образом, мы можем сказать, что попытки научить шимпанзе и других человекообразных обезьян различным типам человеческого языка имели ограниченный успех. Вероятно, человекообразные обезьяны способны достичь в этом лишь уровня маленького ребенка. Вполне возможно, что различие между человекообразными обезьянами и человеком - это всего лишь различие в интеллекте. Однако вполне вероятной представляется и гипотеза о том, что люди обладают каким-то врожденным аппаратом для освоения языка. Эту мысль первым высказал Хомски (Chomsky, 1972). Во всяком случае, описанные здесь эксперименты с человекообразными обезьянами определенно открыли нам такие их способности, о которых мы раньше и не подозревали, и существенно приблизили нас к пониманию когнитивных возможностей этих животных.

Истоки человеческого языка

Скорее всего, истоки человеческого языка навсегда останутся для нас загадкой. Брешь, разделяющая лингвистические возможности человека и животных, настолько велика, что мы можем узнать лишь крупицу, когда проводим сравнительные исследования с различными живущими ныне видами животных. Изучение ископаемых остатков дает нам какую-то путеводную нить, но эти данные очень трудно интерпретировать. Проблема заключается в том, что нам не ясно, что именно считать доказательством языковой способности (Passingham, 1982). Если считать, что речь была необходимым предшественником языка, то следует пользоваться данными, относящимися к эволюции голосового аппарата. Реконструкции, основанные на характеристиках костей черепа и нижней челюсти, дают основание предположить, что голосовые аппараты неандертальца, австралопитеков и шимпанзе очень схожи (Lieberman, 1975). Даже если мы не примем в расчет сомнения в надежности таких данных, мы не сможем сделать вывод, что неандерталец не был способен к языку.

Вполне возможно, что эволюция языка началась с какого-то изощренного использования жестов, а речь возникла уже позже (Passingham, 1982).

Слепки мозга ископаемых гоминид дают нам информацию о размерах и форме мозга, которые можно сравнить с соответствующими характеристиками мозга современного человека. Можно предположить, что крупный мозг, вероятнее всего, ассоциируется с языковыми способностями у приматов, однако неизвестно, насколько большим для этого должен быть мозг. Мозг неандертальца слегка превышает по размеру средний мозг человека, но означает ли это, что язык был характерной чертой, присущей жизни неандертальца? Большой мозг может быть признаком интеллекта, однако может оказаться, что «обладание человеческим языком связано с особым типом психической организации, а не просто с большей степенью интеллекта» (Chomsky, 1972). Однако при анализе конфигурации мозга можно получить дополнительные ключи к пониманию этой проблемы. У некоторых гоминид наблюдается асимметрия полушарий - особенность, сходная с особенностью мозга современного человека (LeMay, 1976). У Homo sapiens прослеживается определенная связь между асимметрией мозга и существованием языка, и вполне возможно, что нечто подобное имело место у некоторых ранних гоминид (Passingham, 1982). Были также предприняты попытки идентифицировать в слепках мозга ископаемых некоторые структуры, относительно которых известно, что у современного человека они имеют отношение к языку (Holloway, 1976). Быть может, с помощью более совершенных методик (например, Holloway, 1981) можно было бы более глубоко провести такого рода анализ, однако те данные, которыми мы располагаем в настоящее время, подтверждают только самые осторожные предположения.

Различные предметы, изготовленные древним человеком, которые обнаружены на местах его стоянок, свидетельствуют об использовании им символических изображений. Каменные орудия и другие инструменты уходят в глубь веков на 2,5 млн. лет (Lewin, 1981), но они еще не являются

Рис. 26.7.Изображение вражды племен, сделанное индейцами племени Сью. (По Klix, 1982.)

необходимыми свидетелями существования языка (Passingham, 1982). Украшения, обнаруживаемые на ископаемых изделиях, заставляют предположить, что их изготовитель владел символическим языком (Marshack, 1976), и такие украшенные изделия отстоят от нас примерно на 300 000 лет. Однако рисунки-изображения, по-видимому, появились только у Homo sapiens около 30 000 лет назад. Письменный язык, скорее всего, развивался от изобразительных символов с эмоциональным и мистическим значением к более информативному изображению каких-то конкретных ситуаций (рис. 26.7). Однако мы можем идентифицировать свойства истинного языка только тогда, когда обнаружим символы для звуков речи, а не для понятий (Klix, 1982).

Язык и познание

Как мы уже видели, шимпанзе и других человекообразных обезьян можно научить разговаривать с человеком, используя язык знаков, или посредством чтения и письма с помощью пластиковых жетонов, или с помощью символов, которые обеспечивает компьютер. Эти данные заставляют предположить, что шимпанзе можно научить значению слов в том смысле, что эти обезьяны смогут использовать названия предметов. Они в состоянии создать словарь более чем на сто слов и, по-видимому, способны иногда составлять новые фразы.

Чрезвычайно интересен вопрос, имеющий множество различных аспектов и заключающийся в следующем: обнаруживаются ли в экспериментах с различными вариантами языка обезьян какие-либо когнитивные способности этих животных. Один из аспектов этого вопроса - различие между знанием «как» и знанием «что». Обезьяна может знать, как выпросить подкрепление в том смысле, что она может научиться делать соответствующий жест. Однако это умение нельзя приравнять к знанию того, что, произведя какой-то определенный жест, можно получить за него награду. «Знать что» ("know that") подразумевает понимание взаимоотношений между явлениями, выходящими за рамки простой связи - стимула и ответа. Человеческое «знание как» ("knowing how") распространяется на очень многие примеры сложного мастерства, такие, как быстрое печатание на машинке или игра в гольф, где исполнитель может добиваться хорошего результата, не понимая или будучи не в состоянии описать связь между целью поведения и выполняемыми действиями. В других случаях, напротив, люди отчетливо понимают весь процесс, который приводит их к определенной цели, и могут его описать. В своих обзорах Ристау и Роббинс (Ristau, Robbins, 1981; 1982) обсуждают вопрос о том, можем ли мы на основе экспериментов с языком понять, каким путем из этих двух действуют человекообразные обезьяны.

Здесь уместно рассказать о результатах некоторых экспериментов, проведенных с Ланой (Rumbaugh, Gill, 1977). Лана научилась пользоваться фразами, составленными из пластмассовых символов, чтобы выпрашивать определенные виды подкрепления. Она могла написать: «Пожалуйста машина дать банан» ("Please machine give banana"), что легко можно интерпретировать как знание того, каким путем можно получить банан. Однако Лану попытались также научить называть два предмета: банан и конфеты фирмы «М и М» (М&М candy). Ей по очереди показывали банан и конфету «М и М» и спрашивали (с помощью компьютерной клавиатуры экспериментатора): «Это называться как?» Правильный ответ (с помощью клавиатуры) был бы: «Это назы-

Рис. 26.8. Методика обучения Сары понятию «называется». А. Символ «называется» помещают между символом яблока и настоящим яблоком. Б. Символ «называется» помещают между символом банана и настоящим бананом. В. Между символом банана и яблоком помещают символ «называется», а перед ним -символ «нет». (По Premack, Premack, 1972.)

ваться банан». Правильные ответы подкреплялись. Лане потребовалось 1600 тестов (сочетаний), чтобы научиться решать эту задачу, несмотря на то что раньше она сотни раз выпрашивала эти лакомства, применяя стандартную фразу: «Пожалуйста машина дать банан». На основе этого возникает предположение, что Лана не знала значения символов, с которыми она раньше манипулировала, выпрашивая конфеты или банан. Однако стоит отметить, что от Ланы первоначально и не требовалось знать значения символов и что стандартное выпрашивание указанных лакомств на основе «знания как» сделалось привычкой, которую трудно изменить. Такую интерпретацию подтверждают данные о том, что при последующей тренировке Ланы, нацеленной на обучение ее называть другие предметы, успеха добились гораздо быстрее. Вполне возможно, что начальные трудности в приобретении Ланой умения называть предметы возникли потому, что она не смогла отличить требования новой ситуации от тех, где символы банана и конфет «М и М» использовались первоначально.

В экспериментах с Сарой Примак (Premack, 1976) следующим образом обучал ее понятию «называется». Перед настоящим яблоком на некотором расстоянии клали его пластмассовый символ. От Сары требовалось, чтобы она заполнила промежуток между ними еще одним пластмассовым жетоном, который должен был обозначать «называется». Таким образом, она явно создавала предложение: «Яблоко (объект) называется яблоко». Понятие «не называется» формировалось за счет присоединения обычного символа отрицания к пластмассовому символу «называется». Когда символ яблока клали на некотором расстоянии перед бананом, от Сары требовалось, чтобы она выбрала правильный символ и заполнила им промежуток между предметами (рис. 26.8). В этом случае Сара получала награду, если выбирала символ «не называется». Она оказалась способной правильно использовать эти символы и в тестах с названиями реальных предметов, и в последовательностях с другими пластмассовыми символами.

Способность научаться тому, что абстрактные фигуры являются символами объектов реального мира, предполагает, что у шимпанзе есть какое-то понятие типа «знания что», подобное декларативной репрезентации (declarative representation). Однако трудно придумать какое-то доказательство этого, которое никак нельзя было бы связать с особенностями применяемой методики. Ведь вполне может быть, что Сара обучилась просто тому, что жетоны «называется» и «не называется» означают ответные действия, которые нужно выполнить в тех случаях, когда две вещи (например, яблоко и символизирующий его жетон) будут эквивалентны или неэквивалентны. А это разновидность «методики соответствия» (см. гл. 27.1).

Психические образы

Вопрос о психическом представлении - это вопрос, который вот уже более десяти лет занимает важное место в когнитивной психологии человека. Методика, которая обычно используется для получения объективной меры такого непостижимого явления, как психические представления, - это психическая хронометрия. Она учиты-

вает время, необходимое для решения какой-то пространственной задачи, как показатель активности соответствующих психических процессов (Posner, 1978). Например, в одном из классических исследований (Shepard, Metzler, 1971) испытуемые должны были рассматривать пары изображений трехмерных объектов. В каждой пробе от испытуемого требовалось указать, одинаковы ли два объекта по форме или один является зеркальным отображением другого. Два объекта могли различаться также и по своей ориентации (рис. 26.9). Было показано, что время, необходимое для того, чтобы определить, одинаковы ли объекты по форме, закономерно возрастало при увеличении угловых различий между парами рисунков, предъявляемых испытуемому (рис. 26.10). Из этих наблюдений обычно делают вывод, что, прежде чем сравнивать по форме оба изображения, испытуемые поворачивают «в уме» мысленный образ одного объекта, чтобы поставить его в одинаковое положение с другим. Хотя истинная природа образа, используемого в этом эксперименте, еще остается спорной (Kosslyn, 1981; Cooper, 1982), наиболее распространенная прямолинейная интерпретация этих данных состоит в том, что здесь имеет место какая-то разновидность психического образа и что процессы вращения и сравнения выполняются один за другим. Тот факт, что время реакции является функцией от углового смещения предъявляемых изображений, служит основанием для заключения о том, что мысленное вращение объекта занимает определенное время (около 30 мс на каждые 20 градусов) (Cooper, Shepard, 1973).

Проверка способности к зрительному распознаванию объектов независимо от их относительной пространственной ориентации используется в нескольких тестах для оценки интеллекта и способностей личности (Petrusic et al., 1978); было бы интересно сравнить на этой основе представителей разных видов животных (см. разд. 27.1). Однако до сих пор систематические исследования проведены на животных только одного вида, и результаты представляются достаточно удивительными.

Рис. 26.9. Пример пары фигур, которые используются для «психологической хронометрии». Это идентичные фигуры, но как бы повернутые на 80 одна относительно другой. (Shepard, Metzler, 1971.)	Рис. 26.10. Время, которое требуется для установления идентичности двух схожих фигур, как функция ориентации этих фигур по отношению друг к другу. (Shepard, Metzler, 1971.)

Валери Холлард и Джуан Делиус (Valerie Hollard, Juan Delius, 1983) обучали голубей в камере Скиннера различать прямое и зеркальное изображения фигур, которые предъявлялись птицам ориентированными различным образом (см. рис. 26.11). Затем они измеряли время реакции голубя в тестах на инвариантность по отношению к повороту. Когда эта часть исследований была завершена, камеру размонтировали и тестовую панель, на которой находились зрительные сигналы и клавиши, использовали в аналогичных экспериментах на людях. Таким образом, на основе одних и тех же конфигураций стимулов можно было непосредственно сравнить, как справляются с этой задачей голубь и человек.

Результаты показали, что если судить по сделанным ошибкам, то люди и голуби способны решать эти задачи пример-

Рис. 26.11.Экспериментальная установка (вверху), с помощью которой голубям демонстрировали различные символические изображения (внизу). Птицы были обучены указывать, какая из двух предъявляемых для сравнения фигур больше всего похожа на образец. Предъявляемые для сравнения фигуры были повернуты соответственно на 0, 45 и 180 . (Hollard, Delius, 1983.)

но одинаково хорошо. В то же время были выявлены и определенные различия. У человека время реакции возрастает по мере роста углового несоответствия между

сравниваемыми фигурами, как это уже было показано в исследованиях Купера и Шепарда. А у голубей время реакции оказалось независимым от угла поворота фигур, как это видно на рис. 26.12. По-видимому, голуби способны решать такого типа задачу более эффективно, чем люди, осуществляя, вероятно, какую-то форму параллельной обработки информации. Эти результаты не только приложимы к оценке интеллектуальных способностей животных, они также поднимают вопрос об обоснованности исследований психических репрезентаций. Дают ли опыты с голубями основание для предположения о том, что психические образы (представления) необязательно используются при решении такого рода задачи? Если голуби могут решать такие задачи без использования психических образов, можно ли быть уверенными, что психические образы действительно используются людьми? Или же мы просто считаем, что эти результаты легче объяснить с точки зрения психического представления (см. также Dennett, 1978)?

Намеренность поведения

О поведении человека можно сказать, что оно намеренное в том случае, когда оно связано с каким-то представлением о цели, которая направляет поведение. Так, если у меня есть психическое представление о желаемом расположении книг на полке и если это психическое представление направляет мое поведение при расстановке книг, то можно сказать, что я ставлю их намеренно. Если же, однако, я ставлю книги на полку в случайном порядке или просто руководствуясь привычкой, то в этом случае процесс расстановки книг не может быть намеренным. Для того чтобы мое поведение было намеренным, совсем не обязательно, чтобы психическое представление о расположении книг было мною осознано. Хотя категории сознания и намеренности иногда бывают связанными, лучше разбирать их отдельно (Dennett, 1978).

Этологи уже давно выделяют у животных движения намерения (см. разд. 22.1) как показатели того, что именно животное собирается делать. И человек-наблюда-

тель, и другие особи данного вида могут предугадать будущее поведение животного по его движениям намерения, и, вероятно, неумно полагать, что животные не в состоянии прогнозировать ближайшие шаги в своем собственном поведении (Griffin, 1976). Однако более вероятно, что движения намерения - это просто начальные стадии комплексов поведения, которые остаются незавершенными либо потому, что животное находится в состоянии мотивационного конфликта, либо потому, что его внимание переключается на другие возможные виды поведения. Действительно, трудно представить себе, каким образом животное, обладающее сложным репертуаром активностей, могло бы избежать проявлений таких начальных фрагментов поведения. Хотя некоторые так называемые движения намерения и могли стать ритуализованными в процессе эволюции, это отнюдь не означает, что они являются намеренными в обычном смысле этого слова.

Другая форма поведения животных, которая производит впечатление намеренности,- это наблюдаемая у некоторых птиц отвлекающая демонстрация, демонстрация ложного повреждения организма. Если сидящую на яйцах птицу, например песочника (Ereunetes mauri), потревожит какой-либо наземный хищник, то она может покинуть гнездо и вести себя таким образом, будто она ранена, т. е. волочить якобы сломанное крыло, заманивая подальше от гнезда. Когда птица отведет хищника на безопасное расстояние от гнезда, она внезапно вновь возвращается к своему нормальному поведению и улетает прочь (Brown, 1963; Skutch, 1976). Большинство этологов склонны объяснить этот тип поведения в понятиях ритуализованной демонстрации, однако некоторые исследователи (например, Griffin, 1981) не исключают возможности того, что птицы намеренно ведут себя таким образом. Как отмечает Гриффин, наличие у животных психических состояний или намеренного поведения часто особенно рьяно отрицают в тех случаях, где имеется меньше всего доказательных данных. Трудность заключается в том, какие именно данные считать доказательными. С точки зрения Гриффина,

Рис. 26.12. Среднее время реакции испытуемого как функция угла поворота предъявляемых для сравнения фигур (по результатам исследования 9 голубей и 22 человек). Обратите внимание на то, что у человека время реакции возрастает при увеличении угла поворота предъявляемых фигур, а у голубей - нет. (Hollard, Delius, I983.)

такие данные, вероятнее всего, должны быть получены при исследовании коммуникации у животных, в частности у приматов.

Проясняют ли этот вопрос различные исследования коммуникации у шимпанзе? Вудраф и Примак (Woodruff, Premack, 1979) изучали способность шимпанзе к намеренной коммуникации, создавая ситуации, в которых человек и шимпанзе могли кооперироваться или конкурировать при добывании пищи. Они сообщали друг другу посредством невербальных сигналов о том, где находится спрятанная пища. Когда человек помогал шимпанзе, отдавая ей всю найденную пищу, обезьяна успешно посылала и получала поведенческие сигналы о местонахождении пищи. Когда же человек и обезьяна конкурировали друг с другом и человек забирал себе найденную пищу, шимпанзе научилась вводить в заблуждение своего конкурента, не подавая ему нужных сигналов и не принимая в расчет подаваемые человеком поведенческие знаки, которыми он пытался сбить ее с

толку. Такое поведение шимпанзе заставляет предположить, что они способны разгадать цели или намерения человека по его поведению и что у них есть определенные знания о том, как человек воспринимает их собственное поведение.

Каммер (Kummer, 1982) приводит обзор подобного рода очевидных способностей, проявляющихся у свободно живущих приматов, а Гриффин (Griffin, 1981) комментирует случаи (Ruppell, 1969) конкуренции за пищу между матерью и несколькими ее почти взрослыми детьми в семье песца. Так, чтобы первому получить пищу, молодой песец может помочиться прямо на морду своей матери. Испытав несколько таких проделок, мать издает сигнал ложной тревоги и, когда молодняк разбегается, хватает пищу. Гриффин отмечает, что трудно интерпретировать такое поведение, если не допустить существования как у матери, так и у молодняка кратковременных намерений и планов. Однако мы должны задать себе вопрос, действительно ли эти животные принимают в расчет мотивы других особей или они просто обучаются эффективным средствам получения пищи в различных ситуациях.

В случае шимпанзе некоторые данные заставляют предположить, что эти обезьяны действительно способны обманывать. Одним из примеров могут служить наблюдения за развитием жеста указывания — нового поведения, которое обезьяны успешно используют, для того чтобы указать на контейнер с пищей или, обманывая экспериментатора, на пустой контейнер. В лабораторных или полевых условиях шимпанзе редко указывают на что-либо, хотя они прекрасно понимают указующие жесты человека. Второе наблюдение касается шимпанзе Сэди, которая указывала на пустой контейнер, когда у нее спрашивали, где находится пища. Когда человек поднимал контейнер и не обнаруживал там пищи, голова Сэди мгновенно направлялась в сторону другого контейнера, в котором, как она знала, находится пища (Premack, Woodruff, 1978).

Временами создается впечатление, что полемика между бихевиористами и исследователями поведения с точки зрения когнитивной психологии никогда не кончится (см., например, отклики на статью Примака и Вудрафа в журн. «Brain and behavioral sciences», 1978). Похоже на то, что по поводу любой совокупности данных по исследованию поведения каждая сторона выдвигает альтернативные объяснения. Однако Деннетт (Dennett, 1978) отмечает, что поведение сложной системы мы можем рассматривать с нескольких точек зрения, которые не обязательно должны быть противоречивыми. Один из возможных подходов -рассмотрение системы с точки зрения ее «задуманного конструирования» (design stance). Если точно известно, каким образом сконструирована данная система, то можно предугадать, каков будет ее запрограммированный ответ на любую конкретную ситуацию. Говоря обычным языком, мы используем этот подход, когда прогнозируем результат наших манипуляций каким-то объектом с известной функцией, к примеру: «Зажги спичку - и будет свет». В биологии такой подход с точки зрения «предназначения» мы используем при прогнозировании, основанном на теории естественного отбора. Фактически в нашем распоряжении есть два подхода: с позиций максимизации совокупной приспособленности и с точки зрения эгоистичного гена, предложенной Доукинсом (Dawkins, 1976; 1982) (см. гл. 6). Существует еще физический подход, при котором прогнозирование происходит на основе оценки физического состояния системы. В науках о поведении обычно используются два альтернативных подхода: физиологический и с позиции теории систем управления. У каждого из них есть свои преимущества и недостатки, и они скорее дополняют друг друга, чем противоречат один другому (McFarland, 1971).

Деннетт (Dennett, 1978) также предложил подходить к рассмотрению поведения сложной системы с точки зрения его намеренности. Согласно этому подходу, считается, что исследуемая система обладает намерениями и определенной информацией, и ее направляют определенные цели. Предлагая этот подход, Деннетт не пытается отбросить поведенческие или физиологические объяснения, а предлагает более сложный высокий уровень объяснения для поведения систем столь сложных,

что другие подходы оказываются непригодными:

«Намеренная система - это такая система, поведение которой можно (по крайней мере иногда) объяснить и предсказать, полагаясь на приписываемые ей предположения и желания (и другие черты, имеющие оттенок намерения), т. е. на то, что я буду здесь называть намерениями, включая сюда надежду, страх, собственно намерение, восприятие, ожидание и т. д. По-видимому, в каждом отдельном случае возможны другие пути для предсказания и объяснения поведения намеренной системы, например механической или физической, но подход с точки зрения намерений может быть самым удобным или самым эффективным или, во всяком случае, успешным подходом, который применим к объекту, являющемуся намеренной системой» (Dennett, I979).

Деннетт (Dennett, 1983) утверждает, что этологи и другие исследователи, изучающие поведение животных с когнитивных позиций, нуждаются в описательном языке и в таком методе, который допускал бы разные трактовки и поддавался бы эмпирической проверке. Он полагал, что теория «систем с намерениями» может выполнить эту роль. Деннетт приводит следующие примеры из работы Сейфарта и его коллег (Seyfarth et al, 1980):

«Зеленые мартышки при обнаружении различных хищников издают различные сигналы тревоги. Если эти крики, записанные на магнитную ленту, проиграть в отсутствие хищников, обезьяны будут вести себя в соответствии с этими сигналами. На сигнал о леопарде они будут прятаться на деревьях, на сигнал о змее - смотреть вниз. Взрослые обезьяны издают тревожные сигналы в основном при обнаружении леопарда, африканского воинственного орла и питона, а детеныши сигнализируют криком о «леопарде», заметив любое млекопитающее, об «орле» - при виде многих птиц, а о «змее», сталкиваясь с различными объектами, напоминающими змей. С возрастом и опытом обезьяны начинают лучше классифицировать хищников».

Приняв в качестве исходной позиции представление о наличии намерений у зеленых мартышек, мы рассматриваем животное как «систему с намерениями» и считаем, что у него имеются и предположения, и желания, и разумность - те качества, которые присущи системам соответствующего типа или порядка. Рассматривая поведение обезьяны по кличке Том, которая в присутствии другой обезьяны издает тревожный крик, характерный для обнаружения леопарда, мы можем следующим образом описать его как поведение системы нулевого порядка (т. е. не имеющей намерений). Том склонен к трем типам тревоги: боязни леопарда, орла и змеи, каждая из которых вызывает характерные звуковые реакции, которые издаются животным автоматически, без учета их влияния на других обезьян.

При описании намерений первого порядка можно предположить, что Том хочет заставить другую обезьяну, Сэма, залезть на дерево. Том использует особый голосовой сигнал, чтобы вызвать эту реакцию у Сэма. При описании намерений второго порядка мы делаем следующий шаг и утверждаем, что Том хочет, чтобы Сэм поверил, что поблизости находится леопард и поэтому он должен залезть на дерево. При описании намерений третьего порядка можно утверждать, что Том хочет, чтобы Сэм поверил в то, что Том хочет, чтобы Сэм залез на дерево.

Деннетт утверждает, что вопрос о том, какой порядок намерения считать подходящим,- вопрос эмпирический. Например, представим себе, что одинокий самец зеленой мартышки бродит между группами этих животных и, не слыша других обезьян, молча прячется на деревьях, когда видит леопарда. В этой ситуации мы будем вынуждены отвергнуть описание поведения обезьяны как системы с нулевым уровнем намерений. Зеленые мартышки могут распознавать голоса каждого из членов своей группы, поэтому если через громкоговоритель воспроизвести записанный на магнитофоне тревожный крик Тома о близости леопарда в такой ситуации, когда Сэм может видеть Тома, тогда у нас могли бы появиться основания отказаться от объяснения поведения с точки зрения намерения третьего порядка. Если бы мы увидели, что Сэм в этих обстоятельствах действительно влез на дерево, то такое поведение было бы нерациональным, а рациональность - это, как мы предполагаем, свойство «системы с намерением» (Dennett, 1983).

Предположение, что такие системы рациональны, дает нам возможность разработать исследовательский прием, который Деннетт (Dennett, 1983) называет «методом Шерлока Холмса».

В рассказе «Скандал в Богемии» противник Шерлока Холмса спрятал очень важную фотографию в комнате, и Холмс пытался узнать, где она находится. Холмс попросил Уотсона бросить в комнату дымовую шашку и громко крикнуть: «Пожар!» Противник Холмса в это время находился в комнате по соседству с той, где Холмс вел наблюдения. Как и следовало ожидать, на этот крик противник бросился в комнату и вытащил фотографию из того места, где она была спрятана. Не каждый мог бы разработать столь остроумный план, позволяющий управлять поведением своего противника, но когда вся эта ситуация уже описана, то кажется очень легким предугадать действия этого противника (Cherniak, I981).

Однако, как будет видно из следующего рассказа, метод Шерлока Холмса тоже не гарантирует от ошибок. Будучи аспирантом, я проводил опыты на голубях, вызывая у них фрустрацию либо тем, что давал им пищу нерегулярно (иногда давал, иногда нет), либо тем, что показывал им пищу, которую они не могли достать. Один из этих голубей обычно вел себя по отношению ко мне довольно агрессивно, и у меня сложилось впечатление, что ему не нравится, как я с ним обращаюсь. Однажды я невольно провел на нем эксперимент Шерлока Холмса: я позволил этому голубю вылететь из клетки. Он мгновенно подлетел к сплетению электрических проводов, обеспечивающих работу аппаратуры, и начал выдергивать их клювом. Почувствовав легкое потрясение и чувство вины, я вышел из комнаты, чтобы выпить кофе. Вернувшись обратно, я понял по поведению голубя, что он воспринял провода как гнездовой материал и что его агрессивное отношение ко мне было связано с ранними стадиями полового поведения.

Тем не менее такой подход в некоторых обстоятельствах может оказаться полезным. Например, в опытах Примака и Вудрафа (Premack, Woodruff, 1978) Сэди указывала на ящик с пищей, когда в комнату входил человек, помогающий ей получать пищу, и указывала на пустой ящик, когда входил человек, который не делился с ней пищей. Каким образом мы смогли бы проверить положение о том, что Сэди намеревалась обмануть человека, который не делился с ней пищей? Деннетт (Dennett, 1983) предлагает следующее.

Мы создаем для всех шимпанзе совершенно иную ситуацию: они имеют дело с прозрачными пластмассовыми ящиками. Обезьяны должны были понять, что поскольку они - и любой другой - могут видеть через стенки ящика, то и кто-нибудь другой тоже может видеть и, следовательно, узнать, что именно находится внутри ящика. Затем мы можем провести одноразовый эксперимент на новое поведение, в котором будем использовать прозрачный пластмассовый ящик и непрозрачный ящик, а пищу положим в первый из них. Затем входит экспериментатор-конкурент и дает возможность Сэди увидеть, что он смотрит в правильном направлении - на пластмассовый ящик. Если Сэди и в этой ситуации показывает на непрозрачный ящик, то, к сожалению, она действительно не улавливает изощренной идеи обмана. Конечно, и этот эксперимент задуман еще недостаточно совершенно. Прежде всего Сэди могла указать на непрозрачный ящик от отчаяния, не видя лучшего выхода. Чтобы усовершенствовать этот эксперимент, нужно было предоставить обезьяне возможность выбрать еще какой-то вариант поведения, который казался бы ей более подходящим только в том случае, если бы первый вариант поведения она считала безнадежным, как в описанном выше случае. Кроме того, не могла ли Сэди прийти в замешательство от странного поведения экспериментатора-конкурента? А не удивляло ли ее то обстоятельство, что конкурент, не обнаружив пищи там, куда она указала, сразу сел в углу комнаты и начал «дуться», вместо того, чтобы проверить другой ящик? И не должна ли была она удивиться, обнаружив, что ее трюк «сработал»? Ее должно было заинтересовать: неужели ее конкурент-экспериментатор такой бестолковый? Итак, необходимы дальнейшие, гораздо лучше продуманные эксперименты с Сэди и другими существами.

ДЛЯ ЗАПОМИНАНИЯ

1. Невербальная коммуникация наблюдается у человека как часть его повседневного поведения и имеет много общего с коммуникацией животных.

2. Язык нельзя определить как нечто присущее только человеку, поскольку коммуникация животных характеризуется многими чертами, напоминающими язык.

3. Человекообразные обезьяны не могут научиться говорить, но они способны научиться общению с человеком при помощи знаков, символизирующих слова.

4. Согласно представлениям Хомски (Chomsky, 1972), способность человека к языку связана со специфическим типом психической организации, а не просто с более высокой степенью интеллекта.

5. Вопрос о том, является ли когнитивность неотъемлемой частью языка высших обезьян, зависит от того, различают ли они такие категории, как «знание как» и «знание что».

6. Хотя и считается, что в поведении человека важную роль играют психические образы, они, по-видимому, не обязательно необходимы для управления сходными формами поведения у животных.

Рекомендуемая литература

Gardner В. Т., Gardner R. А. (1969). "Teaching sign language to a chimpanzee", Science, 165,664-672.

Griffin D.R., 1982. Animal Mind - Human Mind, Berlin, Springer - Verlag.

Passing ham R.E., 1982. The Human Primate, New York, Freeman.

Rumbaugh D.M., 1977. Language Learning by a Chimpanzee, New York, Academic Press.

Terrace H.S., 1979. Nim, London, Eyre Methuen.