Антисемитизм рассудочный или политический 3 часть

«Народный приговор» сделан. Он грозит страшными бедами двум народам. Но безумны те, кто думают взять его «в лоб», скрутить, накричать на него, переупрямить «громкими словами». Словами, которых чудовище, по счастью, не слышит; потому что если бы оно их услышало, то пришло бы в еще большую ярость. Ибо слова, которыми хотят его успокоить, — лживы! При всей своей тупости и ограниченности чудовище все же понимает, когда ему лгут. К его уху и сердцу дойдут только правдивые слова, да и то не сразу: первых смельчаков, которые будут говорить ему правду, оно растерзает. Но затем правдивая речь, бесстрашно повторяемая, все-таки дойдет до цели. Правдивым словам чудовище, если не сразу, то когда-нибудь преклонит ухо. Нужно, чтобы оно хоть на одно утверждение рявкнуло: «Да, это правда; этот не врет!» После этого оно выслушает остальное.

* * *

Об этом будет сказано ниже больше. Сейчас я хочу сказать только: надо признать то, что было. Голое отрицание, то есть утверждение, что евреи ни в чем не виноваты — ни в российской революции, ни в консолидации большевизма, ни в ужасах коммунизма — есть самый худший путь. Это путь тех «бандерильеров», которые раздражают быка красными плащами. Хорошо, если за бандерильерами стоит бесстрашный «эспада», который одним ударом толедского клинка положит быка на месте. Но что-то не видно такого тореадора на арене антисемитизма.

Уже большой шаг вперед, если можно это огульное обвинение еврейства во всех бедах, свалившихся на Россию, в известной мере дифференцировать. Хорошо уже, если можно найти «оттенки»; ибо тогда, в зависимости от этих оттенков, можно знать, с кем и как говорить.

Первое, самое грубое (примитивная психология), весьма далекое приближение к истине есть следующее:

1) Все жиды — коммунисты.

Из этой грубой скорлупы, явно несостоятельной, ибо легко указать, помимо эмигрировавших евреев, массу евреев, которые страдают под игом коммунистической советской власти, страстно ее ненавидят и борются с ней, — вылупливается ядро значительно более продуманное:

2) Не все жиды коммунисты, но все коммунисты — жиды.

Это утверждение уже значительно ближе к истине. Но и оно может быть подорвано тоже нехитрыми и немудрыми доводами. Целый ряд виднейших коммунистов — не евреи. Кроме того, в каждой деревне найдется сколько угодно коммунистов и других национальностей.

Поэтому из этого «плода недолгой науки» вылупливается следующее зернышко:

3) Не все жиды — коммунисты; не все коммунисты — жиды; но в коммунистической партии евреи имеют влияние, обратно пропорциональное их численности в России.

Откровенно говоря, я думаю, что это зернышко совсем близко к истине. И хотя внешним диктатором был сначала Ленин, а потом Сталин, я пока что остаюсь при этом мнении.

Старые антисемиты

Итак, я посильно, но крайне бледно, изложил психологию антисемитов послереволюционных, то есть, так сказать, неофитов антисемитизма. Их очень яркие и очень страстные чувства я излагаю несовершенно потому, что я лично к ним не принадлежу; я, как уже было сказано выше, антисемит старый, закоренелый в своих убеждениях, но, «по множеству лет», в течение которых с еврейским вопросом приходилось сталкиваться, я — антисемит, кое-что передумавший. Эти думы, вероятно, придется и антисемитам более юным передумать в свое время.

Быть может, будет небесполезно, ввиду того, что эта работа посвящена ответу на вопрос «что вам в нас не нравится?», быть может будет небезынтересно рассказать, как я лично стал антисемитом. И это потому, что я, как мне кажется, — «один из многих».

Глава II

Прошлое

Студенческие» волнения

В своей первой юности я антисемитом не был. Во второй Киевской гимназии, где я воспитывался, этого духа не замечалось. Хороший товарищ был хорошим товарищем вне зависимости от того, был ли он Эллином или Иудеем. Не было «слепого» антисемитизма и у нас в семье. «Киевлянин» вел твердую линию в том смысле, что он был совершенно независим от каких бы то ни было еврейских влияний, но вместе с тем газета была свободна и от власти всезаслоняющих страстей. Мне кажется, что в ту эпоху, когда политическое затишье обозначало штиль перед еще не видимой бурей, то есть в начале 90-х годов, «Киевлянин» в еврейском вопросе готов был стать на тот путь, на который я пошел в 1915 году, когда подписал так называемую «Великую Хартию Прогрессивного Блока». Эта «акция», как известно, была тогда мудро формулирована Милюковым так: «вступление на путь постепенного снятия ограничений с евреев…»

Антисемитом я стал на последнем курсе университета. И в этот же день, и по тем же причинам я стал «правым», «консерватором», «националистом», «белым», ну словом тем, что я есть сейчас…

В 1899 году петербургские студенты устроили на улицах столицы какие-то политические демонстрации. Полиция потребовала демонстрации прекратить; студенты не подчинились. Вызвали казаков. Казаки разогнали их нагайками.

В то время я был весьма далек от политики и достаточно небрежен в отношении университета. Но случилось так, что я пришел в Alma Mater в тот день, когда в Киеве были получены известия о петербургских событиях. Длиннейшие коридоры университета были заполнены жужжащей студенческой толпой Меня поразило преобладание евреев в этой толпе. Было ли их более или менее, чем русских, я не знаю, но несомненно они «преобладали», го есть они руководили этим мятущимся месивом в тужурках.

Чем господа студенты занимались? Они придумали оригинальный способ протестовать против действий казаков решено было не учиться Сие было, конечно, не умно и выходило по поговорке в огороде бузина, а в Киеве… баклуши бьют. Но каждый барон, а тем более студент, может иметь свою фантазию, можно и не учиться, если это нравится и если считать, что Всевели-кое Войско Донское или славная Кубань понесут от студенческого безделья какой-то урон. Я лично ничего не имел против того, чтобы студенты, которые желающие, «протестуя против насилия», вместо того, чтобы идти в аудитории, гуляли по коридорам.

Но когда «забастовщики», «протестуя против насилия», сами учинили самое явное и наглое насилие, вышвырнув из аудитории профессоров и небастующих сту-дентов; когда они стали бить не баклуши, а своих собственных товарищей за то, что они их взглядов на борьбу с казачеством не разделяли, то я возмутился духом велие. Меня весьма мало интересовали лекции сами по себе в то время; но нарушение «принципа свободы труда» оскорбило меня до самых entrailles. И я вступил в яростную борьбу за правду и право, против насилия и лжи. Ложь, между прочим, была в том, что «чистая, святая молодежь» подделала фотографические карточки, на которых было изображено избиение студентов казаками; эти карточки выдавались за моментальные снимки «с натуры»; я, как опытный любитель-фотограф, легко установил, что эти карточки были не снимками с натуры, а рисунки, сделанные руками человеческими и затем снятые фотографическим аппаратом.

Итак, насильниками и лжецами оказались в киевском университете св. Владимира «левые» и «евреи»; причем последние руководили первыми. Возмутясь ложью и насилием, я вступил в борьбу с этим национально-политическим содружеством.

Но тут же я должен оговориться, что не все евреи были левыми, то есть революционерами. Отдельные студенты евреи были на нашей стороне и боролись вместе с нами, плечо о плечо, со скудоумием серой студенческой массы, уже захваченной тайными «заплечных дел мастерами» В своей последующей жизни эти студенты-евреи, отстаивавшие элементарные человеческие права (элементарную свободу учиться или не учиться по своему желанию), очень много потерпели.

Ибо, в противоположность распространенному взгляду, в то время было выгодно, прибыльно и почетно быть левым Сонное русское правительство редко приводило в движение карающую машину правосудия или административных взысканий. Это обыкновенно делалось в крайних случаях — после совершенно недопустимых безобразий, или же в минуты нелогичных вспышек гнева, явно обозначавших слабость. Очень легко было, конечно, не переходя известных граней, совершенно безопасно «плавать» в качестве борца за «освободительное движение» (каковое на самом деле, как теперь все убедились, несло не освобождение, а высший тип тирании). Такой борец мог, ничем не рискуя, срывать сладкую пену жизни в виде «восторгов толпы» и более вещественных доказательств «народной любви».

Наоборот, тем, кто боролся с надвигающимся безумием, приходилось весьма сурово. Надо было стать частью правительства, то есть быть офицером или чиновником, чтобы как-нибудь преуспевать в жизни. Людям же «свободных профессий», чтобы плыть в этом море, необходимо было прежде всего быть материально независимыми. Ибо уже настолько была в то время распространена известного рода партийность в мире адвокатском, писательском, артистическом, ученом, что неразделявшие оппозиционно-революционных доктрин сейчас же попадали на черную доску: перед ними закрывались все двери.

И если я, не поступив ни на какую службу, мог себе позволить роскошь «сметь свое суждение иметь», то в значительной мере потому, что я был материально независим. (Прошу извинения у читателя, что занимаю его внимание своей персоной.) Те студенты-евреи, о которых я говорю, не имели никакого состояния; на государственную службу поступить не могли. По окончании университета им пришлось идти в свою среду, то есть в среду либеральных профессий. И там им показали 1а mere de Kouzka. И евреи, и русские…

Увы, разве в самое последнее время не повторилось почти то же самое на наших глазах? Разве мы не знаем горькой трагедии отдельных евреев, поступивших в Добровольческую Армию? Над жизнью этих евреев-добровольцев висела такая же опасность от неприятельской пули, как и со стороны «тыловых героев», по-своему решавших еврейский вопрос.

Таким образом, как явствует из вышеизложенной моей автобиографии, мой антисемитизм был чисто политического происхождения. На студенческой скамье я ощутил и понял, чем грозит России революция, и стал по мере сил бороться с нею. Но так как во главе революционного движения (по всем моим ощущениям, наблюдениям и сведениям) стояли евреи, то бороться с таковыми обозначало для меня: «бить по голове гидру революции».

«Освободительное движение»

Чем дальше в лес, тем больше дров… Я кончил университет в 1900 году, а через пять лет 1905 год показал даже слепым подкладку так называемых «студенческих волнений». Никаких студенческих волнений по существу никогда не было, потому что это были не студенческие, а революционные волнения. Опытные и дальновидные революционеры, искушенные в бунтарском искусстве, захватив в свои руки «мальчиков в синих околышах», двинули их в качестве авангарда против исторической русской власти.

Каковы были цели этого революционного движения, называемого «освободительным»? Свобода?

Я думаю, что сейчас всем все ясно. Но в то время было, конечно, много людей, которые искренне верили в то, что они борются за высокие идеалы. Бедные: более грубого обмана мир давно не видел. Истинная цель «освободительного движения» и сейчас еще не известна; и она обнаружится, может быть, через много лет. Но явственная цель, цель, поставленная перед наиболее энергичной головой этого движения, то есть перед еврейством, была ясна для всех, кто хотел видеть: Равноправие.

Когда Сергей Юльевич, так удачно заключивший «полусахалинский мир», был в Америке, то пожать его руку явился не только машинист паровоза, который вез будущего графа Витте, но и банкир, Яков Шиф. Сей миллионщик сказал русскому вельможе следующее:

— Передайте Вашему Государю, что если еврейский народ не получит прав добровольно, то таковые будут вырваны при помощи революции.

В 1915 году оный Яков Шиф перевел на нужды русской революции 12 миллионов долларов, на каковые деньги, надо думать, она, революция, и совершилась. Когда сие произошло, Яков Шиф приветствовал радостной телеграммой нового русского министра иностранных дел, Павла Николаевича Милюкова, причем сей последний, то есть русский министр иностранных дел, имел неосторожность ответить американскому еврею-миллионщику почтительно-благодарственной телеграммой.[2]

* * *

Но я забежал вперед. Сейчас я хочу сказать, что «освободительное движение» 1905 года было на мой взгляд движение позорное, антипатриотическое, антигосударственное и антирусское.[3]

Ибо лозунгом этого движения было пораженчество; ибо вожаки этого движения, кто тайно, а кто и открыто, радовались нашим неуспехам в Японской войне; ибо «освободители России» делали все, что возможно, чтобы помочь неприятелю. Во главе этого будто бы освободительного движения, которое на деле несло России рабство, стояли евреи.

Убеждение, что во главе «освободительного движения» стоят евреи, складывалось не только потому, что кадетской партией в то время, можно сказать, правил Винавер; и не только потому, что Герценштейн готовил свое крылатое словечко о погроме русской культуры, той культуры, которая дала нам Пушкина и все, что он привел за собою (испепеление огнем этих «дворянских гнезд» Герценштейн называл «иллюминациями»); и не только потому, что Троцкий-Бронштейн был ближайшим заместителем Хрусталева-Носаря,[4]смастерившего «общеполитическую всероссийскую забастовку» — нет, не только поэтому…

А потому, что всюду и везде — в собраниях, союзах, организациях, манифестациях, съездах, которые тогда входили в моду (например, адвокатский съезд в Киеве) и в особенности в печати — заправилами явными или закулисными были евреи.[5]

Меня всегда удивляло, когда люди удивлялись, каким образом после февральской революции 1917 года всюду очутились евреи в качестве руководителей (эта же традиция перешла и к большевикам, когда совершилась революция октябрьская). Эти удивляющиеся люди как будто бы проспали четверть века! Они не заметили, как еврейство за это время прибрало к своим рукам политическую жизнь страны. Когда собралась Государственная Дума и в Таврическом Дворце появилась так называемая «ложа печати», то иные остряки немедленно окрестили ее «чертой оседлости». Трудно было придумать название более удачное. Действительно, если судить по корреспондентам, присланным в парламент, русская печать в то время была в еврейских руках. И как бы для того, чтобы это еще более пояснить недогадливым, влиятельнейшая петербургская газета, орган кадетской партии под редакторством П. Н. Милюкова, выходила с ежедневным подзаголовком: «Основана Баком».

Нынешние «Последние Новости», заменившие покойницу «Речь», стали хитрее: не открывают, кто их основал и поддерживает.

* * *

Итак вот откуда мой антисемитизм. Еврейство завладевало политической Россией. Тот процесс, который теперь все видят и которым объясняется нынешний советский антисемитизм, в своих основных чертах совершился уже тогда. Мозг нации (если не считать правительства и правительственных кругов) оказался в еврейских руках и привыкал мыслить по еврейской указке.

Этот факт сам по себе был бы достаточен для обоснования политического, я хочу сказать — национального, русского антисемитизма. Ибо в националистическом мире не философствуют слишком глубоко. Существует несколько истин, которые признаются за незыблемые (хотя в иной плоскости их можно сколько угодно «зыбить», то есть оспаривать, так как из соображений «чистого разума» они не вытекают). К числу таких истин «националистического мира» относится и нижеследующая аксиома.

Каждая нация, раса, народ имеет право на место под Солнцем. Хороша она или плоха, но тем фактом, что она существует, она имеет ярлык на продолжение своего бытия. Слишком вежливые англичане в тех случаях, когда человека очень длительно и за все решительно упрекают, говорят: «Извините меня, пожалуйста, что я родился на свет. В этой тонкой насмешке вся суть национализма. Народ народился на свет Божий, он существует, он хочет жить и дальше. И хочет быть таким, как он есть. Это не значит, что он не должен совершенствоваться; но это обозначает, что совершенствуясь, он все же не хочет терять своей индивидуальности, своего «я», своих особенностей, которые отличают его от других народов, наций, рас. Естественно, что если что-нибудь или кто-нибудь тем или иным способом эту народную или расовую индивидуальность уничтожает, стирает, подменяет, то народ, который не закончил своей «национальной стадии» развития, может и должен защищаться против «засильников».

Русский народ, разумеется, не составляет исключения. Он народился, существует и на мой взгляд еще не исчерпал своего бытия. Поэтому, в силу вышеизложенной политической аксиомы, он имеет право существовать и далее. И притом в качестве именно русского, а не какого-либо иного народа.

Разумеется, под словом «русский народ» я не разумею одних только северян, то есть великороссов. Эти последние имеют, конечно, полное право называться русскими, ибо они бесспорно русские, но все же они имеют это право не столь полное, как южане. Эти последние имеют право на «русскость» полнейшее, ибо слово «Русь» преимущественно связано с Киевом. Разумеется, я отметаю все «украинские» россказни, как лживый вздор, который в свое время будет ликвидирован проснувшейся гордостью южнорусского населения. Оно не позволит, чтобы его обманывали, как малого ребенка. Русским народом я считаю великороссов, малороссиян и белоруссов, а также и всех тех иных кровей, российских граждан, которые подверглись процессу ассимиляции и считают себя русскими.

Русский народ такой же, как и другие народы; и так же хочет еще жить. Его отличие от некоторых западных народов — только в том, что русская раса меньше сложилась. В нее вошло много нерусских кровей, и эта смесь еще не совсем превратилась в сплав. Амальгамирование еще идет; и вот почему русское национальное самосознание еще не очень твердо. И вот почему, должно быть, русские иногда так легко отрекаются от своего национального имени. Классический пример этого мы видели в Киеве в 1918 году, когда некоторая часть русской интеллигенции и аристократии, по требованию немцев, перекрасилась в «украинцев». Другой, еще более разительный пример, дают нам «евразийцы», здесь в эмиграции: эти отреклись от отца с матерью без всякой реальной надобности, только для того, чтобы совсем без драки попасть в большие забияки.

Но все это временное — старая, мертвая зыбь. Процесс консолидации русского национального самоутверждения идет. Смеясь над усилиями пресловутого интернационала, русский национализм именно теперь захватывает некоторые круги, еще недавно, казалось, совершенно безнадежные.

Так вот, исходя из этой политической истины, что каждый народ имеет право жить полной национальной жизнью, свободно развивая именно свои природные задатки, русский антисемитизм уже имеет полное оправдание. Имеет, конечно, в том случае, если еврейство этому свободному процессу мешает.

Для меня наличность «еврейского засилья» в русском интеллигентном классе была уже ясна в начале века. Евреи, кроме университетов, захватили печать и через нее руководство умственной жизнью страны.

Результатом этого засилья была энергия и вирулентность «освободительного движения» 1905 года, каковому движению еврейство дало «спинной хребет», костяк — подобно тому, как офицеры дали костяк армии Деникина.

* * *

Я утверждаю, что еврейское засилье, явственно обозначившееся в политической жизни страны в 1905 году, само по себе было достаточно, чтобы оправдать русский антисемитизм в форме противодействия этому процессу. Но, может быть, меня лично только эти наблюдения не вырвали бы из dolce far niente скромной помещичьей жизни, которой я предавался. Может быть, я рассуждал бы так: ну что же, если мы такие лодыри, что даже думать самостоятельно нам лень, то пусть нас ведут евреи; мы же «рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв».

Но случилось нечто, что теперь очень многим хорошо знакомо. Многие участники Белой борьбы помнят, конечно, что заставило их пойти «под знамена»: революция оскорбила глубокие тайники души — нечто святое, нечто запрятанное до поры до времени, но что вырвалось вдруг пламенем наружу. Скрежеща зубами шепталось: если и это стерпеть, то уже нельзя называться человеком. Чтобы сохранить в себе человека, люди ринулись в ряды под песню.

«Смело мы в бой пойдем

За Русь святую…»

Увы. Так как в том лагере, откуда шли нестерпимые оскорбления и заушения, заправилами и вдохновителями, словом, «спинным хребтом» оказались евреи, то сама собой сложилась и вторая часть песни:

«И всех жидов побьем.

Сволочь такую…»

Это звучит терпко; но из песни, говорят, слова не выкинешь. А она, песня, в свое время распевалась на всем пространстве «Вооруженных сил Юга России».

В 1905 году было решительно то же самое. Конечно, слепые не видели, не понимали, что идет. Наивно они верили в какое-то «освободительное движение». Но мы знали правду. Мы знали, что идет революция — беспощадная, жестокая, которая уже изрыгает хулу на все святое и дорогое, которая затопчет Родину в грязь, если сейчас же, теперь же, не ожидая ни минуты долее, не дать ей… «в морду».

И кулаки сжимались. И оглушительная пощечина была этому самому «освободительному движению» отвешена. И так как командиру — первая чарка и первая палка, то оплеуха своим главным весом пришлась по еврейству, которое было у «освободительного движения» «за офицерский корпус».[6]

Столыпин и евреи

«Освободительное движение» 1905 года еще и потому не разыгралось в революцию, которая наступила двенадцать лет спустя, что вырождение русского правящего класса тогда не подвинулось еще так далеко. В нем нашлись еще живые силы, сумевшие использовать народное патриотическое движение, то есть «низовую контр-революцию» до организованного отпора разрушителям и поджигателям России. В частности нашелся Столыпин — предтеча Муссолини. Столыпин по взглядам был либерал-постепеновец; по чувствам — националист благородной, «пушкинской», складки; по дарованиям и темпераменту — природный «верховный главнокомандующий», хотя он и не носил генеральских погон. Столыпин, как мощный волнорез, двуединой системой казней и либеральных реформ разделил мятущуюся стихию на два потока. Правда, за Столыпина стало меньшинство интеллигенции, но уже с этой поддержкой, а главное, черпая свои силы в сознании моральной своей правоты, Столыпин раздавил первую русскую революцию.

Но он не успел построить мост к еврейству. Еврей Мордко Богров его убил в том самом Киеве, откуда, как верил Столыпин, «свет национальной идеи озарит всю Россию».

А жаль. По-моему, «мост» готовился. Перед смертью Столыпин носился с мыслью о «национализации капитала». Это было начинание покровительственного, в отношении русских предприятий, характера. Предполагалось, что казна создаст особый фонд, из которого будет приходить на помощь живым русским людям. Тем энергичным русским характерам, которые однако не могут приложить своей энергии, так как не могут раздобыть кредита. Того кредита, той золотой или живой воды, которой обильно пользовался каждый еврей только в силу… «рождения», то есть в силу принадлежности своей к еврейству.

В некоторых кругах существовало убеждение, что именно за этот проект «еврейство» убило Столыпина. Если бы это было так, то это обозначало бы, что еврейство Столыпина не поняло.

Я сказал, что у Столыпина была двуединая система: в одной руке — пулемет, в другой — плуг. Залпами он отпугивал осмелевших коршунов: но мерами органического характера он стремился настолько усилить русское национальное тело, чтобы оно своей слабостью не вводило во искушение шакалов.

Эта психология должна была проникать и в его отношение к еврейскому вопросу. Он не мог не считать «ограничения» евреев временными и развращающими русское население. Последнее привыкало жить в оранжерейной атмосфере, в то время, как евреи воспитывались в суровой школе жизни. Кроме того, эти ограничения отнюдь не защищали русское население в самой важной области — там, где формируются текущие идеи, дух времени… Как я уже говорил, здесь еврейство захватывало командные высоты. Поэтому перед Столыпиным и в еврейском вопросе стояла задача: органическими мерами укрепить русское национальное тело настолько, чтобы можно было постепенно приступить к снятию ограничений.

Если таковы были действительно намерения Столыпина, то вместе с тем он не мог, конечно, не понимать, какой вой поднимут его враги справа, если он «вступит на путь» (а врагов у него было достаточно не столько в «хижинах», сколько — во «дворцах»). Поэтому и с этой точки зрения он должен был обеспечить свой правый фланг. Значит, в общем, если Столыпин имел в виду снятие ограничений, он должен был усиливать способность к отпору русского народа. Таков, вероятно, был скрытый смысл «национализации капитала».[7]

Убив Столыпина рукою Богрова, я думаю, евреи поспешили. Поспешили не только на беду всем нам, но и самим себе. Кто знает, что было бы, если бы Столыпин остался жить и руководил бы русским правительством в мировую войну.

Я считаю этот пункт весьма важным и позволю себе на нем остановиться.

* * *

Итак, свою ставку в 1905 году еврейство проиграло. Ставка эта была поставлена на пораженчество. При каждой новой неудаче в войне России с Японией в освободительном лагере шел злорадный шепот: «Чем хуже — тем лучше». Жаждали разгрома Исторической России точно так, как теперь жаждут поражения советской власти. Ибо поражение обозначало революцию; а на революцию возлагались этими слепорожденными людьми, евреями и еврействующими, самые светлые надежды.

И были тяжкие военные поражения. И революция началась; но ее удалось отбить. Тем не менее штурмующим власть колоннам удалось «вырвать Государственную Думу», то есть народное представительство.

То обстоятельство, что манифест 17 октября был октроирован не из убеждения в его необходимости, а под угрозой революции, оказалось роковым для недолгого русского парламента. Это породило представление о своей силе у полупобедивших «парламентариев», продолжавших злобную против власти пропаганду с трибуны Государственной Думы — с одной стороны; с другой — осталось горькое чувство полупоражения, глухое нежелание признавать во всю глубину совершившиеся перемены строя; возникла скрытая враждебность к «новым людям», выброшенным на поверхность революцией 1905 года, хотя бы эти люди были друзья и сторонники Власти.

И был только один человек, которому это трудное положение «худого мира» оказалось по плечу. Этим человеком был Столыпин.

Для него характерен случай, который был мне рассказан.

* * *

Четверо молодых людей, одетых в форму кирасирского полка, пришли на прием к министру внутренних дел, который в то время жил на даче, на Аптекарском острове, в Петербурге. Через несколько минут дача взлетела на воздух: кирасиры оказались бомбистами; они принесли бомбы в своих касках.

Сорок человек погибло в этом взрыве. От дома остались руины. Из-под этих развалин выносили трупы и стонущих людей. Какой-то солдат тащил на руках тяжело раненную дочь министра, Наташу. Очнувшись от обморока, девочка спрашивала: «Что это, сон?» Сам Столыпин вышел из-под обломков окровавленный, засыпанный клочьями стен и людей, но невредимый. Когда его узнали, случайный доктор бросился к нему:

— Вы ранены?

— Нет, нет, я не ранен…

Случайный доктор (надо же было, чтобы этот доктор оказался Дубровиным, известным созидателем Союза Русского Народа, главою крайних правых, противником всяких реформ) зачерпнул воды из реки и помог министру умыться. И, может быть, именно потому, что Столыпин узнал Дубровина, он сказал, вытирая руки полотенцем и глядя на бесформенную груду, которая несколько минут тому назад была его домом:

— А все-таки им не сорвать реформ!!!

Если Дубровин это выдумал и Столыпин этого не говорил, то это тем более интересно: так, значит, противники реформ представляли себе русского Дуче. Он не отступит, его не испугаешь ничем. То, что он дает из России, он дает из убеждения, что так надо. Он свободен от всяческого страха, что нужно так или иначе повернуть руль, то он это сделает; и никто не посмеет его заподозрить, что он чего-либо испугался. Если прибавить к этому, что Столыпин погиб, никогда не изменив самому себе, после девяти неудавшихся покушений, то легко восстановить в памяти эту бронзовую фигуру последнего русского вельможи. Пусть памятник ему снесен: образ его бережно хранится в сердцах его знавших и любивших, и они донесут этот образ до иных времен, более благодарных и менее несправедливых.

* * *

Так вот, представим себе, что и десятое покушение не удалось бы; что пуля Богрова пролетела бы мимо; и Столыпин, дожив до мировой войны, был бы призван руководить Россией в это тяжелое время. В таком случае во главе русского правительства, вместо малозначащих людей, стоял бы человек масштаба Клемансо и Ллойд-Джорджа. И, разумеется, первое, что сделал бы этот большой человек, — он осуществил бы идею «внутреннего парламентского мира». Известно, что таковой мир был заключен во всех Палатах воюющих государств, что естественно: война требовала единения всех сил перед лицом врага.