ЭРЦ ГЕРЦОГА ФРАНЦА ФЕРДИНАНДА

ХОЛОДНОЕ ПИВО

СОДА

НАЖИВКА ДЛЯ РЫБЫ

Колин остановил машину около магазина, расстегнул ремень безопасности и сказал Гассану: – Ага, сода и наживка для рыбы – это как раз для эрцгер цога. Гассан расхохотался: – Ушам не верю, Колин шутку отмочил! Похоже, это место действует на тебя волшебным образом. Жалко, что здесь нам предстоит умереть страшной смертью. Нет, серьезно. Араб и полуеврей входят в магазин в Теннесси. Готовая фраза для анекдота про геев! Тем не менее он вошел в магазин вслед за другом. Стоявшая за прилавком девчонка – длинный прямой нос и карие глаза размером с малую планету – оторвалась от журнала «Жизнь знаменитостей» и вежливо произнесла: – Как дела? – Ничего так? А у тебя? – спросил Гассан. Колин в это время задумался над тем, найдется ли среди читателей журнала «Жизнь знаменитостей» хоть один достойный человек^[16]. – Неплохо, – ответила девчонка. Они обошли магазин, шаркая по пыльному полированному паркету и притворно интересуясь продуктами, напитками и живыми миногами в аквариумах, которые, очевидно, и были наживкой. Присев за стойкой с чипсами, Колин подергал Гассана за футболку и, сложив руки рупором, прошептал: – Поговори с ней. Точнее, не прошептал, потому что так и не освоил до конца искусство шепота, а просто сказал это чуть тише обычного. Гассан поморщился и в ответ прошептал по-настоящему: – Площадь Канзаса в квадратных милях? – Восемьдесят две тысячи двести, а что? – Просто забавно, что это ты знаешь, но не умеешь разговаривать шепотом. Связки, что ли, бережешь? Колин начал объяснять, что при шепоте голосовые связки тоже используются, но Гассан закатил глаза, а потом стал рассматривать картофельные чипсы, поэтому Колину пришлось взять все на себя. Он подошел к стойке и робко произнес: – Привет! Мы бы хотели увидеть эрцгерцога. Девочка, читавшая «Жизнь знаменитостей», улыбнулась. Ее чересчур длинный нос теперь уже не так бросался в глаза. У нее была широкая улыбка, в искренность которой хотелось верить, и Колину захотелось рассмешить ее, чтобы она улыбалась подольше. Но желание быстро прошло. – Экскурсии начинаются в начале каждого часа, цена одиннадцать долларов, но, если честно, этих денег экскурсия не стоит, – монотонно произнесла она. – Мы заплатим, – сказал Гассан, внезапно оказавшийся за спиной Колина. – Просто этот парень очень хочет увидеть эрцгерцога. – Он наклонился вперед и театрально прошептал: – Понимаешь, у него нервный срыв. Едва он выложил на прилавок двадцать два доллара, как девочка сунула их в карман шортов. – Жарко на улице, – заметила она. – Мы что, уже на экскурсии? – спросил Колин. – Ага. И к моему глубочайшему сожалению, я и есть ваш экскурсовод. Она вышла из-за прилавка. Невысокая. Худая. Внешность не то чтобы привлекательная, но глаз все же цепляла. – Давайте познакомимся. Колин Одинец. – Линдси Ли Уэллс, – ответила девчонка, протягивая ему миниатюрную ладошку; ногти были выкрашены в розовый цвет с металлическим отливом. Колин чуть сжал ее пальцы, как требовал этикет, и Линдси повернулась к Гассану. – Гассан Харбиш. Мусульманин-суннит. Не террорист. – Линдси Ли Уэллс. Христианка-методистка. И тоже не террористка. Девчонка снова улыбнулась. Колин думал о K. XIX и своем пропавшем кусочке, но улыбку этой девчонки невозможно было не заметить. Такая улыбка могла примирить войска и исцелить рак. Они долго молча шагали по траве высотой по колено, которая росла за магазином. Трава щекотала чувствительную кожу Колина, и ему хотелось спросить, нет ли здесь тропинки, по которой можно пройти, но он знал, что Гассан сразу начнет говорить о «зитцпинклерстве», и поэтому молчал, хотя ему было не очень-то приятно. Он подумал о Чикаго, где можно прожить много дней, ни разу не ступив на незаасфальтированную землю. Но, признаться, он очень скучал по тротуарам. Линдси Ли Уэллс бодро шагала впереди (типичная читательница «Жизни знаменитостей», даже не разговаривала с ними), а Гассан плелся рядом с Колином и, как ни странно, тоже молчал. Чтобы пресечь возможные разглагольствования друга о «хлюпиках», Колин решил перейти в наступление. – Я уже говорил сегодня, что тебе нужно учиться в колледже? – сказал он с вопросительной интонацией. Гассан закатил глаза: – Ну да, да, знаю. Слушай, хватит об этом! Ты учился на «отлично», и погляди, что с тобой стало. Ничего остроумного в голову не пришло. – Тебе надо начать учебу в этом году. Не можешь же ты вечно откладывать. Не обязательно записываться прямо сейчас, крайний срок – пятнадцатого июля. (Колин справился об этом в Интернете.) – Да, откладывать вечно я и правда не могу. Не хочу повторяться, но ты, наверное, не понял: я люблю тупо смотреть телик и толстеть. Это и есть дело моей жизни, Одинец. И знаешь, почему я люблю путешествия, чувак? Это тоже безделие, но под видом активности. И вообще, мой папа университетов не кончал, а у него денег куры не клюют. «А зачем курам клевать деньги?» – машинально подумал Колин, но вслух сказал: – Твой папа не сидит сложа руки. Он работает по сто часов в неделю. – Ну да. Спасибо папе – благодаря ему мне не нужно ни работать, ни учиться. Колин пожал плечами. Он не понимал друга. Зачем вообще жить, если хотя бы не попытаться сделать что-нибудь выдающееся? Как странно – верить в то, что Бог, он же Аллах, даровал тебе жизнь, и всю эту жизнь посвятить тому, чтобы пялиться в телевизор. Потом Колин подумал о том, что он, рискнувший отправиться в путешествие, чтобы избавиться от мыслей о девятнадцатой Катерине, бросившей его, и сейчас шагающий по южному Теннесси, направляясь к могиле эрцгерцога, которого застрелили в Сараеве, вряд ли имеет право считать что-либо странным. Он стал искать анаграмму для слов «что-либо странное» – от боли ноет… – и вдруг на самом деле взвыл от боли, споткнувшись о кротовую нору. Он даже не успел вытянуть руки, чтобы смягчить падение, – просто повалился вперед, будто ему выстрелили в спину. Первыми о землю ударились его очки. Затем – лоб, и конечно, его тут же вспорол маленький острый камешек. – Ой! – вскрикнул Колин. – Черт! – бросился к нему Гассан. Когда Колин открыл глаза, он увидел мутные силуэты Гассана и Линдси. От девочки сильно пахло фруктовыми духами. Колин вспомнил, как они называются, – «Curve». Однажды он подарил их Катерине XVII, но ей они не понравились^[17]. – Кровь течет, да? – спросил Колин. – Хлещет, как из поросенка, – сказала Линдси. – Не шевелись. Она повернулась к Гассану и попросила: – Дай футболку. Но Гассан затряс головой. Наверное, из-за сисек, решил Колин. – Надави вот сюда, – показала девочка на лоб Колина, но Гассан продолжал трясти головой. Тогда Линдси сказала: – Ну ладно. – И она сняла блузку. Колин прищурился, но, кроме мутных пятен, все равно ничего не смог разглядеть. – Думаю, с этим лучше повременить до второго свидания, – сказал он. – Извращенец! – возмущенно фыркнула она, но по голосу Колин догадался, что она улыбается. Девочка осторожно обтерла блузкой его лоб и щеку, надавила на ранку над правой бровью, а потом прикрикнула: – А ну, перестань вертеть головой! Нам нужно удостовериться, что у тебя нет повреждения позвоночника или субдуральной гематомы. И то и другое маловероятно, но нужно быть осторожным, потому что ближайшая больница – в часе езды отсюда. Колин закрыл глаза и постарался не морщиться, а Линдси давила на рану все сильней. – Прижми блузку вот сюда. Я вернусь через восемь минут, – сказала она Гассану. – Может, врача позовем? – предложил Гассан. – Я фельдшер, – ответила Линдси и отвернулась. – Вау, и сколько же тебе лет? – удивился Гассан. – Семнадцать. Ну ладно, вру. Я только учусь на фельдшера. Восемь минут, честное слово. Она убежала. Если быть точным, Колину нравился не запах ее духов. Ему нравился тот аромат, который витал в воздухе даже после того, как Линдси ушла. В английском нет подходящего слова, но Колин вспомнил, как это называется по-французски: sillage – след или шлейф, остающийся, когда запах уже исчез. Гассан сел рядом с ним и осторожно надавил на рану: – Прости, что не пожертвовал своим бельишком. – Из-за сисек? – спросил Колин. – Ну, знаешь, я предпочитаю сначала узнать девушку поближе, а потом уже сиськи показывать. А где твои очки? – Когда Линдси сняла блузку, я и сам подумал об этом, – сказал Колин. – Значит, ты ее не разглядел? – Не разглядел. Увидел только, что у нее фиолетовый лифчик. – Фиолетовый, угу, – кивнул Гассан, и Колин тут же вспомнил, как K. XIX склонилась над ним на кровати в фиолетовом лифчике в тот момент, когда сообщила о своем решении бросить его. Он подумал о Катерине XIV, которая носила черный лифчик и черное все остальное. О Катерине XII, первой из Катерин, носившей лифчик, и вообще обо всех Катеринах, чьи лифчики он видел (если не считать бретелек, о четырех, если считать – о семи). Многие считали его мазохистом, которому нравится, когда его бросают. Но на самом деле это было не так. Он просто не мог предвидеть, куда заведут отношения, и теперь, лежа в траве с разбитой головой и не имея возможности как следует разглядеть, что его окружает, наконец осознал свою проблему: близорукость. Будущее было для него туманным, оставаясь при этом неизбежным. – Нашел, – сказал Гассан и неуклюже попытался надеть очки на Колина. Но надеть очки на чужую голову очень сложно, и Колин в итоге сам водрузил их на переносицу, радуясь обретенному зрению. – Эврика! – тихо сказал он.

Катерина XIX: Конец конца Она бросила его восьмого числа двенадцатого месяца, когда до годовщины их отношений оставалось всего-то двадцать два дня. В тот день они окончили школу – школы, правда, были разными, – и их родители, которые были старыми друзьями, заказали для них столик в ресторане. Больше всего Колину нравилось, что они должны были остаться наедине. Предвкушая это, он побрился и побрызгался дезодорантом «Ливень», который нравился Катерине, и она всегда прижималась к его груди, чтобы насладиться ароматом. Ближе к вечеру Колин заехал за Катериной на Сатанинском катафалке, и они поехали на юг на Лейкшор-драйв; окна в машине были открыты, и было слышно, как волны озера Мичиган бьются о каменистый берег. Колину всегда нравилась панорама Чикаго. Хотя он был атеистом, при виде четких силуэтов небоскребов, первых в Америке, он испытывал то, что по латыни называется mysterium tremendum et fascinans – мистерией благоговейного страха и восхищения, от которой что-то переворачивалось в животе. В деловом центре города им пришлось потратить десять минут на поиски паркомата, и в конце концов Колин, к неудовольствию Катерины, заплатил восемнадцать долларов за место в подземном гараже. – Могли бы и на улице припарковаться, – сказала она, вызывая лифт. – Ну, деньги у меня есть. Мы и так задержались. – Зачем тратить деньги зря? – Раз так, хочу сразу предупредить: я собираюсь потратить пятьдесят долларов на суши, – ответил он. – То есть потратиться на тебя. Дверцы лифта открылись. Колин вошел вслед за Катериной, прислонился к деревянной стенке и раздраженно вздохнул. Они почти не разговаривали до тех пор, пока не вошли в ресторан. Заказанный родителями столик был около туалета. – За окончание школы и прекрасный ужин, – сказала Катерина, поднимая стакан кока-колы. – За конец привычной жизни, – ответил Колин, и они чокнулись. – Боже, Колин, это же не конец света! – Именно. Это конец света, – мрачно заявил он. – Похоже, ты боишься, что не станешь самым умным студентом Северо-Западного университета? – Катерина вздохнула, и он внезапно ощутил острую боль в животе. Теперь-то он по нимал – это был первый знак того, что скоро кусочек его пропадет. – Почему ты вздыхаешь? – спросил он. Подошла официантка с прямоугольным подносом; на подносе были маки по-калифорнийски и негири с копченым лососем. Катерина взяла палочки, Колин – вилку. Он мог поддержать беседу на японском, но так и не выучился есть палочками. – Почему ты вздыхаешь? – снова спросил он. – Да просто так, отстань. – Нет, скажи. – Ну… ты все время боишься, что тебя бросят или обойдут, и ты ни капли благодарности не испытываешь за то, что имеешь в жизни. Ты с отличием окончил школу и будешь бесплатно учиться в прекрасном университете. Ладно, может, ты больше не вундеркинд. Ну и хорошо. По крайней мере, ты уже не ребенок. Ну, теоретически. Колин жевал. Ему нравилась водоросль, которой были обмотаны роллы: в меру жесткая, с терпким привкусом соленой океанской воды. – Ты не понимаешь, – сказал он. Катерина положила палочки на край блюдца с соевым соусом и с безграничной досадой посмотрела на него: – Почему ты все время так говоришь? – Потому что это правда, – ответил он. Катерина ловко орудовала палочками, но она не понимала его. Колин не был вундеркиндом – он оставался им. Он хотел спросить Катерину, любит ли она его по-прежнему, но поборол в себе это желание, потому что больше слов «Ты не понимаешь» ее раздражали только слова «Ты меня любишь?». Через семь секунд он все-таки решился: – Ты все еще любишь меня? – Да ладно тебе, Колин! Школа позади, мы счастливы. Радуйся! – Ты боишься мне признаться? – Я люблю тебя. – Она ни разу не говорила ему эти слова в таком порядке. – А из слова «суши» можно сделать анаграмму? – спросила она. – Ус… ус… – замялся он. Катерина улыбнулась: – Ты не устаешь от моих дурацких вопросов? – Нет. Я от тебя никогда не устаю, – сказал он. Ему захотелось добавить, что иногда ему кажется, будто она его не понимает, что он переживает, когда они ссорятся, и что она давно не говорила, что любит его. Но он промолчал. – Придумал бы к «усу» еще что-нибудь, и мы могли бы поиграть в «Представь ситуацию». Игру изобрела Катерина. Колин подбирал анаграмму, а Катерина – придумывала ситуацию, в которой эти слова могли бы встретиться. – Ладно, – сказала она. – Обойдемся усом. Значит, один парень поехал рыбачить и поймал сома. Сом, конечно, отравлен пестицидами и всякой дрянью, но парень все равно везет его домой, потому что решил, что, если хорошенько его зажарить, ничего не будет. Он его моет, чистит и оставляет на кухонном столе, потому что ему позвонили. Поговорив, он кладет трубку, возвращается на кухню и видит, что его маленькая сестренка держит в руке большой кусок сырого сома и жует. А потом показывает на голову этой рыбины и говорит: «Вот это ус!» Они засмеялись, и у Колина улучшилось настроение. Позже они на цыпочках прошли в его дом. Колин поднялся наверх, чтобы сказать маме, что он вернулся, умолчав, правда, о Катерине, хотя это, возможно, было важно. Они забрались в постель, стянули рубашки и стали целоваться. Потом Катерина спросила: – Ты правда расстроился из-за того, что окончил школу? – Не знаю. Я не уверен, что моя жизнь стала бы лучше, если бы я все сделал по-другому – например, поступил бы в университет в десять, как, кажется, хотел папа. Мы тогда наверняка не были бы вместе. И я бы не познакомился с Гассаном. Многие вундеркинды пашут, пашут, пашут – и загоняют себя в тупик еще похлеще, чем я. Но некоторые становятся Джоном Локком^[18] или Моцартом… А у меня больше нет шансов стать Моцартом. – Кол, тебе всего семнадцать… – Катерина снова вздохнула. Она часто вздыхала, но ничего плохого не могло случиться, потому что было так приятно, когда она клала голову ему на плечо, а он убирал шелковистые светлые пряди с ее лица. Опустив взгляд, он увидел фиолетовую бретельку ее лифчика. – Это как в той истории про зайца и черепаху, K^[19]. Я усваиваю все быстрее, чем другие, но они тоже учатся. Стоит чуть замешкаться, и они догоняют. Я знаю, что мне семнадцать. Но мое время уже прошло. Катерина засмеялась. – Нет, правда, – сказал он. – Есть же исследования. Вундеркинды достигают пика в двенадцать-тринадцать лет. А что сделал я? Год назад выиграл телевикторину? Это и есть след, который я оставил в истории человечества? Она села и пристально посмотрела на него. Потом прикусила нижнюю губу и произнесла: – Колин, может, проблема в нас? – О, черт, – огрызнулся он. Так все и началось. А когда все закончилось, Катерина продолжала шептать, а Колин молчал – потому что шептать не умел и ему не хотелось разбудить родителей. Была еще одна причина – у него сперло дыхание. Ему казалось, что их расставание – единственное, что происходило сейчас на всей этой темной, безмолвной планете. И одновременно – будто его не происходило вовсе. Он задумался над тем, что все важное, непостижимое и трагическое – парадоксально. Это неправда, когда человек говорит «мне не больно», испытывая удары судьбы. Больно, и еще как! В животе его словно ледяной ком смерзся. – Я очень сильно тебя люблю и хочу, чтобы ты любила меня так же, – сказал он тихо. – Тебе не нужна девушка, Колин. Тебе нужен робот, который умеет говорить только «Я тебя люблю». Ему стало еще больнее, а потом под ребрами кольнуло, и он физически ощутил, как пропал кусочек его самого. Катерина постаралась уйти как можно быстрее, чтобы не причинять ему боли, но когда она сказала, что ей пора, он расплакался. И тогда она прижала его голову к своей груди. Колин чувствовал себя смешным и жалким, но все же хотел, чтобы так продолжалось как можно дольше; он не сомневался в том, что ее отсутствие причинит ему еще более острую боль, чем само расставание. Но она все же ушла, и, оставшись один, он принялся искать анаграммы для слов «мой пропавший кусочек», тщетно пытаясь уснуть.
[шесть]

Так бывало всегда: он искал и искал ключи от Сатанинского катафалка, а потом говорил: – Ладно, поеду на автобусе, – и по пути к выходу обнаруживал ключи. Ключи появляются в тот самый момент, когда решаешь ехать на автобусе; Катерины появляются тогда, когда ты уже не веришь в то, что в мире найдется еще одна Катерина; и, конечно, озарение приходит в тот момент, когда ты уже смирился с тем, что оно никогда не придет. Колин изо всех старался запомнить пришедшую в голову мысль. Он по-прежнему лежал на спине, и то, что он сейчас ощущал, казалось ему приятней тысячи оргазмов. Эврика… – Что, озарение пришло? – взволнованно спросил Гассан. – Мне нужно это записать, – сказал Колин и сел. Голова раскалывалась, но он все же сунул руку в карман и вытащил маленький блокнот, который всегда носил с собой. Карандаш, лежавший в блокноте, сломался пополам, но писал все равно прилично. Он все еще чертил, когда услышал шаги, и, подняв глаза, увидел Линдси Ли Уэллс. На ней была футболка с надписью «Гатшот!». В руках у нее была аптечка с красным крестом.

Линдси склонилась над ним, предупредила: «Будет щипаться» – и вонзила в рану длинную ватную палочку, которую предварительно обмакнула, как показалось Колину, в соус чили. – Ай! – крикнул он и заметил, что на ресницы больших карих глаз Линдси падают капли пота. – Знаю, прости. Все, готово. Зашивать не надо, но маленький шрам останется. Ничего? – Что мне еще один шрам? – рассеянно сказал Колин. – У меня такое чувство, будто меня ударили прямо в мозг. – Сотрясение мозга не исключается, – заметила Линдси, бинтуя его. – Какой сегодня день недели? Где ты находишься? – Сегодня вторник, а я в Теннесси. – Кто был младшим сенатором от штата Нью-Гэмпшир в 1873 году? – спросил Гассан. – Бэйнбридж Уодли, – ответил Колин. – По-моему, у меня нет сотрясения мозга. – Серьезно? – спросила Линдси. – Ты знаешь, кто был младшим сенатором? Колин кивнул. – Ага, – сказал он. – Я всех сенаторов помню. А этого запомнить совсем легко, потому что только родители, которые люто ненавидят своего сына, могут назвать его Бэйнбриджем Уодли. – Да ну, – засмеялся Гассан. – Быть Уодли – это уже и так стремно! А он еще и Бейнбридж – неудивительно, что бедняга так и не стал президентом. – Зато президентом стал мужик по имени Миллард Филлмор. Ни одна любящая мать не назовет своего сына Миллардом, – добавила Линдси. Она так легко нашла с ними общий язык, что Колин уже готов был пересмотреть свою теорию относительно тех, кто читает журнал «Жизнь знаменитостей». Гассан сел рядом с Колином и выхватил у него из рук блокнот. Бросив в него мимолетный взгляд, он сказал: – Ну вот, я-то обрадовался, а все твое великое открытие заключается в том, что тебе нравится, когда тебя бросают? Черт, Колин, да я бы и сам мог тебе об этом сообщить. – Любовь можно изобразить в графике! – попытался оправдаться Колин. – Погоди. – Гассан посмотрел на блокнот, а потом снова на Колина. – И ты говоришь, это сработает для кого угодно? – Ну да. Любовь – это же предсказуемая штука, верно? Вот я и ищу способ ее предсказывать. Формулу, с помощью которой можно было бы для любой пары, пусть даже и для незнакомых друг с другом людей, определить, сколько они будут вместе, если вдруг начнут встречаться, и кто кого бросит, когда они расстанутся. – Это невозможно, – сказал Гассан. – Возможно. Зная закономерности поведения людей, можно предугадать будущее. – Ага, ясно, – кивнул Гассан. – Что ж, это интересно. – Большего комплимента Колину он и сделать не мог. Линдси Ли Уэллс выхватила блокнот из рук Гассана. Прочитав написанное, она спросила: – Что такое К. XIX? – Не что, а кто, – ответил Колин. – Катерина XIX. Я встречался с девятнадцатью девочками по имени Катерина. Они долго-долго смотрели друг другу в глаза; потом улыбка Линдси сменилась тихим смехом. – Ты что? – спросил Колин. Она мотнула головой, продолжая смеяться: – Ничего. Пойдем смотреть на эрцгерцога. – Нет, скажи, – настаивал Колин. Ему не нравилось, когда от него что-то скрывали. – Ничего. Просто… я встречалась только с одним мальчиком. – А что в этом смешного? – спросил Колин. – Смешно то, – объяснила она, – что его тоже зовут Колин.

Середина начала К третьему классу неспособность Колина к «социальной адаптации» стала так очевидна, что в Кальмановской школе он бывал не больше трех часов в день. Остаток дня он проводил с Китом Картером, который обучал его с детства. Кит водил «вольво» с номерным знаком БЕЗУМН. И хотя Кит был уже взрослым, он до сих пор собирал волосы в хвостик. Еще он отращивал (или пытался отрастить) густые усы, и ему это почти удалось: когда он закрывал рот, они спускались до нижней губы, правда, рот он закрывал очень редко. Кит любил поговорить, и Колин Одинец был благодарным слушателем. Вообще-то Кит был другом отца Колина и преподавателем психологии. И если уж совсем начистоту, его интерес к Колину был не вполне бескорыстным – за годы наблюдения за мальчиком Кит написал о нем несколько научных статей. Колину нравилось, что он настолько особенный, что им интересуются ученые. Но Кит был не просто ученым – кроме него, у Колина не было друзей. Когда Кит приезжал, они с Колином шли в похожий на кладовку кабинет на третьем этаже Кальмановской школы, и Колин мог читать там все, что захочется. По пятницам они с Китом весь день обсуждали то, чему Колин научился за неделю. Учиться с Китом Колину нравилось гораздо больше, чем в обычной школе. Кит никогда не играл с ним в «Нежного человека». У Безумного Кита была дочка, Катерина, и ей было столько же лет, сколько Колину, хотя на самом деле она была на восемь месяцев старше. Катерина ходила в другую школу, за городом, и познакомились они не сразу. Родители Колина часто приглашали Безумного Кита с женой в гости, чтобы обсудить за ужином «прогресс Колина» и тому подобное. После ужина взрослые подолгу сидели в гостиной и смеялись. Кит обычно кричал, что домой не доедет, потому что перебрал вина и теперь его нужно запить кофе. Когда Колин учился в третьем классе, одним холодным ноябрьским вечером к ним в гости пришла Катерина. (С родителями, разумеется.) Поужинав курицей с рисом под лимонным соусом, они пошли в комнату Колина. Он лег на кровать и принялся учить латынь. Не так давно Кит сказал ему, что двадцатый президент США Джеймс Гарфилд, не отличавшийся особым умом, умел писать одновременно на латыни и на греческом: на латыни – левой рукой, а на греческом – правой. Колин собирался повторить это достижение^[20]. Катерина, миниатюрная блондинка, унаследовавшая от отца хвостик и интерес к вундеркиндам, молча наблюдала за ним. Колина это не напрягало, потому что люди часто наблюдали за тем, как он учит что-то, будто хотели узнать тайну его успехов. (По правде говоря, тайна заключалась в том, что он был внимательнее других и уделял учебе больше времени.) – Когда ты успел выучить латынь? – Я усердно учился, – ответил он. – Зачем и почему? – спросила она, присаживаясь на кровати у его ног. – Она мне нравится. – Почему? – спросила девочка. Колин задумался. Тогда он еще не знал об игре в «почемучку» и старался отвечать на вопросы серьезно. – Потому что она делает меня лучшим, не похожим на других. И потому что у меня есть способности. – Почему? – пропела Катерина. – Твой папа говорит, что это из-за того, что я хорошо запоминаю, потому что я внимателен и мне интересно. – Почему? – Потому что знания – это важно. Например, я недавно узнал, что римский император Вителлий однажды съел тысячу устриц за день. Неслыханное чревоугодие^[21], – употребил он наверняка неизвестное Катерине слово. – А еще важно много знать, потому что это делает тебя особенным. Еще можно читать книги, которые обычные люди не понимают, например «Метаморфозы» Овидия, которые он написал на латыни. – Почему? – Потому что он жил в Риме, когда там говорили и писали на латыни. – Почему? Этот вопрос загнал его в тупик. Почему Овидий жил в Древнем Риме в 20 году до нашей эры, а не в Чикаго в 2006 году нашей эры^[22]? Остался бы Овидий Овидием, если бы жил в Америке? Нет, не остался бы, потому что тогда он был бы коренным американцем, или американским индейцем, или первопоселенцем, или аборигеном, у которых тогда вообще не было письменности. Так почему Овидий был значимым – потому что он был Овидием или потому что жил в Древнем Риме? – Это хороший вопрос, – сказал Колин, – и я попробую найти на него ответ позже. – Так говорил Безумный Кит, если не знал ответа. – Хочешь быть моим мальчиком? – вдруг сказала Катерина. Колин подскочил и вытаращился на нее, а она опустила свои ярко-голубые глаза. Позже он назовет ее Катериной I, Катериной Великой, Катериной Великолепной, хотя она была заметно ниже его. Катерина сжала губы и казалась серьезной. Колина охватило какое-то неясное чувство. Нервные окончания пустили по коже мурашки. Диафрагма затрепетала. Но это, конечно, была не любовь, хотя и не дружеское чувство. Наверное, это было то, что ребята в школе называли «нра-нра». – Да-да, хочу, – сказал он. Катерина повернула к нему свое круглое веснушчатое лицо, наклонилась, сложила губы трубочкой и чмокнула в щеку. Для него это был первый поцелуй. Губы у Катерины были шершавые и холодные, и он вспомнил о приближающейся зиме. Если разобраться, этот поцелуй был не таким приятным, как вопрос о том, хочет ли он быть ее мальчиком.
[семь]

Внезапно за склоном холма возникло кладбище. Сорок с чем-то могил окружала каменная стена высотой по колено, поросшая скользким мхом. – Здесь покоится прах эрцгерцога Франца Фердинанда, – голосом мымры-экскурсоводши, давным-давно заучившей свою речь наизусть, произнесла Линдси Ли Уэллс. Колин и Гассан прошли за ней к двухметровому обелиску, перед которым лежал букет поблекших роз из розового шелка. Цветы были искусственными, но все равно казались увядшими. – Ой, да вы, наверное, и так все знаете, – сказала девочка, бросив взгляд на Колина. – Но я вам все же расскажу эту историю. Эрцгерцог родился в декабре 1863 года в Австрии. Он был племянником австро-венгерского императора Франца-Иосифа, но это не имело никакого значения. То есть не имело до тех пор, пока единственный сын императора, Рудольф, не вздумал пустить себе пулю в висок, – а именно это и случилось в 1889 году. И Франц Фердинанд внезапно стал наследником престола. – Его называли самым одиноким человеком в Вене, – сказал Колин. – Ага. Он никому не нравился, потому что был ботаном, – подтвердила Линдси. – Только в отличие от большинства ботанов он даже не был умным. Обычный хлюпик весом в сорок килограммов, ну, что-то вроде того. В семье его считали рохлей, а в венском обществе держали за идиота – всамделишного, у которого слюни изо рта текут. А потом он окончательно все испортил, женившись по любви. В 1900 году он сыграл свадьбу с девушкой по имени София, хотя все считали ее дурнушкой-простушкой. Но в его защиту скажу: он ее и в самом деле любил. На экскурсиях я обычно об этом не говорю, но, судя по тому, что я читала о Франце Фердинанде, у него с Софией был самый счастливый брак за всю историю монархии. Это очень милая история, если не считать того, что в четырнадцатую годовщину их свадьбы – двадцать восьмого июня – их обоих застрелили в Сараеве. Сербский террорист Гаврило Принцип. Император запретил хоронить их в Вене. Он даже не пришел на похороны. Но ему, видимо, было не совсем плевать на племянника, потому что спустя месяц он предъявил ультиматум Сербии, развязав тем самым Первую мировую войну. Экскурсия окончена, – улыбнулась она. – Буду благодарна за чаевые. Колин и Гассан вежливо похлопали, Колин подошел к обелиску, на котором было написано: «Эрцгерцог Франц Фердинанд. Будь ему пухом, земля, пусть он и взвалил на тебя тяжелое бремя». Да, тяжелое бремя. В миллион тонн. Колин прикоснулся к граниту, который, несмотря на палящее солнце, оставался холодным. Мог ли эрцгерцог что-то изменить? Если бы он не думал только о своей любви, если бы не был таким хлюпиком… Как же он похож на меня, подумал он. В сущности, у эрцгерцога, были две проблемы: на него всем было плевать (по крайней мере, до тех пор, пока его убийство не развязало войну) и у него в груди или в животе в тот злополучный день образовалась дыра. Но он, Колин, заполнит дыру в своей груди, и люди узнают о нем. Он использует свой талант для чего-то гораздо более интересного и важного, чем анаграммы и перевод с латыни. И его снова накрыло волной озарения: да! да! да! Он использует свое прошлое – и прошлое эрцгерцога, и все бесконечное прошлое, – чтобы повлиять на будущее. Он впечатлит Катерину XIX – ей нравилось считать его гением – и сделает мир безопаснее для Брошенных во всех уголках мира. И тогда он станет значимым. На грешную землю его вернул Гассан: – И как же это австрийского эрцгерцога занесло в штат Теннесси? – Мы его купили, – сказала Линдси Ли Уэллс. – Году в двадцать первом. Владельцу замка, где он был похоронен, нужны были деньги, и он выставил Франца Фердинанда на продажу. – Ну и почем нынче мертвый эрцгерцог? – поинтересовался Гассан. – Говорят, обошелся в тридцать пять сотен. – Дороговато, – сказал Колин, не отнимая руки от обелиска. – Доллар с тех пор подорожал почти в десять раз, то есть по нынешнему курсу это будет тридцать пять тысяч долларов. А сколько же экскурсий по одиннадцать баксов вам удалось провести? – Ладно, ладно, впечатлил, – вместо ответа закатила глаза Линдси. – Знаешь, у нас тут есть такие штуки, калькуляторы называются. Может, слышал? На них что угодно можно вычислить. – А я и не пытался никого впечатлить! – начал оправдываться Колин. Тут глаза Линдси загорелись, она сложила руки рупором у рта и крикнула: – Эй! По склону холма спускались трое ребят и девочка. – Это из нашей школы, – объяснила Линдси. – И мой парень. Она побежала к ним, а Гассан и Колин быстро перекинулись информацией. – Я студент по обмену из Кувейта, мой папа – нефтяной барон, – сказал Гассан. Колин мотнул головой: – Слишком банально. Я – испанец. Беженец. Мои родители погибли от рук баскских сепаратистов. – Слушай, если уж я не знаю, кто такие эти баскские парашютисты, то им уж точно невдомек. Ладно, я только что приехал в Америку из Гондураса. Меня зовут Мигель. Мои родители сколотили состояние на бананах, а ты мой телохранитель, потому что профсоюз сборщиков бананов назначил награду за мою голову. – Круто, но ты же не знаешь испанского, – заметил Колин. – В Гондурасе на испанском говорят. Ладно. Меня похитили эскимосы на Юкон… нет, фигня. Мы – двоюродные братья из Франции. Окончили школу, отправились в путешествие и в первый раз приехали в США. – Это скучно, но у нас нет времени. Так, кто из нас говорит по-английски? Я? – спросил Гассан. – Ладно, так и быть. Теперь Колин слышал голоса, но главное – видел, как Линдси Ли Уэллс смотрит на высокого мускулистого парня в майке Tennessee Titans^[23]. У него была белозубая улыбка и короткие волосы, уложенные гелем. Успех игры, которую они задумали, зависел от этой девчонки – если она не проговорится, все будет о’кей. – Уже близко, – сказал Гассан. – Как тебя зовут? – Пьер. – Ладно. А я – Сэлинджер. Нет, лучше по-французски. Салинже! – Вы на экскурсию, да? – спросил парень Линдси вместо приветствия. – Да. Меня зовут Салинже, – сказал Гассан. Произношение у него было не идеальное, но вполне сносное. – А это мой кузен Пьер. Мы впервые в ваша страна и хотим смотреть эрцгерцога, который начал – как это по-английски? – Первый земляной война. Колин взглянул на Линдси. Она жевала апельсиновую жвачку, едва сдерживая улыбку. – Я – Колин, – представился футболист, протягивая руку. Гассан наклонился к другу и шепнул: – Его зовут Другой Колин, – а потом продолжил: – Мой кузен плохо говорить английский. Я его перевозчик. Другой Колин засмеялся, засмеялись и два его приятеля. Одного из них звали Чейс, а другого Фултон. – Чейса мы назовем Джинсы Слишком Узки, а Фултона – Коротышка, Жующий Табак, – шепнул Гассан Колину. – Je m’appelle Pierre, – выпалил Колин. – Quand je vais dans le metro, je fais aussi de la musique de prouts^[24]. – У нас тут часто бывают иностранные туристы, – сказала высокая, в стильном обтягивающем топике девочка. У этой девочки были просто огромные сиськи. Она была необыкновенно привлекательной, но такая привлекательность а-ля «малышка-с-отбеленными-зубами-и-анорексией» привлекала Колина меньше всего. – Кстати, меня Катрина зовут. Не то, подумал Колин, но близко. – Amour aime aimer amour!^[25] – громко произнес он. – Пьер… – укоризненно произнес Гассан. – У него болезнь говорения плохих слов. Во Франции мы говорим «туреттс». Не знаю, как сказать на английский. – У него синдром Туретта? – спросила Катрина. – MERDE!^[26] – радостно прокричал Колин. – Да! – воскликнул Гассан. – По-английски то же, что и геморрой. Это мы узнать вчера, когда у Пьер гореть попка. У него туретта и геморрой, но он славный парень. – Ne dis pas que j’ai des hemorroides! Je n’ai pas d’hemorroide^[27], – возмутился Колин, одновременно продолжая игру и пытаясь заставить Гассана сменить тему. Гассан посмотрел на Колина, кивнул и сказал Катрине: – Он сказал, что твое лицо прекрасно, как геморрой. Тут Линдси Ли Уэллс рассмеялась и сказала: – Ну ладно, хватит. Колин повернулся к Гассану: – Но почему геморрой? Как тебе это в голову взбрело? Другой Колин (ДК), Джинсы Слишком Узки (ДСУ), Коротышка, Жующий Табак (КЖТ) и Катрина пооткрывали рты. – Чувак, мой папа в прошлом году ездил во Францию, – объяснил Гассан, – и он рассказывал, как у него выскочил геморрой. Ему пришлось идти к врачу, показывать на попу и повторять «Огонь!» по-французски, а потом оказалось, что по-английски и по-французски геморрой будет одинаково. Да и не знаю я других французских слов. И потом, это ж умора – у тебя синдром Туретта и геморрой. – Проехали, – сказал Колин и покраснел. – Дико смешно, – сказал ДК. – Холлис они понравятся, да? Линдси снова засмеялась и встала на цыпочки, чтобы поцеловать его. – Здорово я тебя провела, зайчик? – Ну, это они меня провели. – Увидев, что Линдси притворно надула губки, он наклонился и поцеловал ее в лоб. Колин подумал, что с ним тоже такое бывало, – только губы обычно надувал он. С кладбища они пошли все вместе. Потная футболка Колина липла к спине, в висках все еще пульсировало. Теорема Предсказуемости Катерин, вспомнил он о своем озарении. Даже в названии было что-то настоящее. Он так долго ждал прорыва, что теперь ему хотелось остаться в тишине, наедине с карандашом, бумагой и калькулятором. Например, в машине. Он осторожно дернул Гассана за штаны и многозначительно посмотрел на него. – Нам нужен энергетический напиток, – сказал Гассан. – А потом мы, пожалуй, поедем. – Тогда я открою магазин, – кивнула Линдси и повернулась к ДК. – Пойдем с нами, милый. Ее приторно сладкий голос напомнил Колину о K. XIX. – Я бы пошел, – сказал ДК, – да там на лестнице Холлис сидит, а мы с Чейсом сегодня работу прогуляли. Так что нам лучше не попадаться ей на глаза. ДК повернул Линдси к себе и крепко обнял. Линдси поцеловала его. Потом, подмигнув новым знакомым, красавчик направился к красному пикапу, стоящему в отдалении. Свита последовала за ним. Когда Линдси, Гассан и Колин подошли к магазинчику, на его ступенях сидела крупная женщина в цветастом платье. Она разговаривала с мужчиной, у которого была пугающе косматая борода. – Значит, Старнс стрижет газон, – услышал Колин, – а потом отключает газонокосилку, задумывается и кричит мне: «Холлис! Что с этим чертовым псом?» Я ему говорю, что у пса воспалились анальные железы и из них только что откачали гной. Старнс покумекал немного и выдал: «Так пристрели этого пса и заведи другого, с нормальными железами». А я ему: «Старнс, если уж в этом городе нет приличных мужиков, я, пожалуй, ограничусь любовью к своей собаке». Бородатый мужчина чуть не лопнул от смеха, а рассказчица наконец заметила Линдси. – С экскурсии? – спросила она. Линдси кивнула, и женщина продолжила: – Домой ты, гляжу, не торопишься. – Прости, – пробормотала Линдси. Кивнув на новых друзей, она сказала: – Холлис, это Гассан и Колин. Мальчики, это Холлис. – Известная также как мама Линдси Ли Уэллс, – объяснила Холлис. – Не хвастайся, Холлис, – засмеялась Линдси, открыла магазин, и все вошли в торговый зал, где – о счастье! – работал кондиционер. Холлис неожиданно развернула Колина и уставилась ему прямо в лицо. – Я тебя знаю, – сказала она. – А я вас нет, – ответил Колин и, чтобы его не сочли невежливым, пояснил: – Я вообще-то всегда запоминаю лица. – Он не шутит, – подтвердил Гассан, выглядывая из-за стойки с комиксами. – А вы газеты тут получаете? Линдси вытащила из-за прилавка вчерашний номер USA Today. Небрежно пролистав первые страницы, Гассан аккуратно сложил газету так, что была видна только маленькая черно-белая фотография мужчины с густыми волосами и в очках. – Ты знаешь этого мужика? – спросил он Колина. Колин прищурился: – Лично не знаю, но его зовут Гил Штабель, и он президент компании «Фортиском» – Молодец. Только он не президент «Фортиском». – Президент, – уверенно сказал Колин. – Ни фига. Теперь уже не президент. Он помер. Гассан развернул газету, и Колин прочел заголовок: «Президент „Фортиском“ погиб в авиакатастрофе». – «Умные дети»! – триумфально воскликнула Холлис. Колин посмотрел на нее с удивлением. Это шоу никто не смотрел, шло оно всего один сезон, и в Чикаго, городе, население которого перевалило за три миллиона, Колина никто не узнавал. Но здесь, в Гатшоте, штат Теннесси… – О! – вскричала Холлис. – Что ты здесь делаешь, вундеркинд? Колин задумался. А в самом деле, что? – У меня был нервный срыв, потом мы поехали в путешествие, увидели знак на дороге про могилу эрцгерцога и свернули сюда. Потом я поранил голову, и у меня было озарение. Потом мы встретили ее друзей, а теперь хотим вернуться в машину, но сначала купить… Гассан, что мы хотим купить? Холлис шагнула вперед и стала осматривать его забинтованный лоб. На лице ее сияла улыбка. Она не выдержала и потрепала волосы Колина. – Не спеши уходить, – сказала она. – Я приготовлю ужин. Гассан хлопнул в ладоши: – Здорово! Я как раз хочу есть. – Закрывай магазин, Линдс. Линдси закатила глаза, но, похоже, ничего не имела против предложения поужинать у них. – Ты езжай с Колином, – распорядилась Холлис, обращаясь к дочери. – А я поеду с… как там тебя зовут? – Я не террорист, – выпалил Гассан. – Ох, ты меня успокоил, – улыбнулась женщина. Холлис и Гассан ехали впереди в новом розовом пикапе, а Колин следовал за ними на своем Катафалке. Линдси сидела рядом с ним. – Шикарная у тебя тачка, – с сарказмом заметила она. Колин промолчал. Линдси Ли Уэллс ему нравилась, но иногда казалось, будто она нарочно действует ему на нервы^[28]. С Гассаном была та же проблема. – Спасибо, что ничего не сказала, когда я был Пьером, а Гассан – Салинже. – Ну, это было забавно. К тому же Колин иногда ведет себя как козел, и его не мешало проучить. – Ясно, – сказал Колин. Он всегда говорил так, когда сказать было нечего. – Так ты, значит, гений? – спросила она. – Я вундеркинд. Выдохшийся. – Ну и чем же ты хорош, кроме того, что все на свете знаешь? – Ну да, я знаю несколько языков и много забавных фактов. Умею играть словами. Так, ничего полезного. Он ощутил на себе ее пристальный взгляд. – Языки знать полезно, – сказала она. – Ты на каких говоришь? – Хорошо знаю одиннадцать. Немецкий, французский, латынь, греческий, голландский, арабский, испанский, русский… – Я поняла, – перебила его Линдси. – Кажется, meine Mutter denkt, dass sie gut fur mich sind^[29]. Поэтому мы и сидим сейчас в этой машине вместе. – Warum denkt sie das?^[30] – Ладно, мы только что доказали друг другу, что знаем немецкий. Она мне всю плешь проела, чтобы я поступила в колледж и стала… ну, не знаю, доктором, наверное. Только я никуда не поеду. Я уже решила. Останусь здесь. Может, она думает, что ты меня вдохновишь. – Врачи зарабатывают больше денег, чем фельдшеры, – заметил Колин. – Да, но мне деньги не нужны. Линдси замолчала. Слышно было только урчание мотора. Колин оторвался от дороги и посмотрел на нее. – Каждому человеку нужен дом, – объяснила она, – а мой дом здесь, мне здесь хорошо. Может, я и поступлю на курсы в Брэдфорде, чтобы Холлис успокоилась, но на этом точка. Дорога круто забрала вправо, и за небольшой рощицей возник городок. Вдоль неширокой улицы стояли маленькие, ухоженные домики с крылечками, на которых сидели люди и пили чай, хотя было жарче, чем в аду. Колин заметил заправку с забегаловкой Taco Bell, парикмахерскую и местный почтамт, который размером был с просторный шкаф. – А вон там – фабрика, – сказала Линдси, махнув рукой, и Колин увидел неподалеку кирпичный комплекс. «Разве фабрики такими бывают?» – удивился он. Ни громадных стальных хранилищ, ни труб, извергающих клубы вредного газа, ни пикетов «зеленых» – ничего. – И что же там делают? – Там работают. Все нормальные рабочие места в городе – там. Мой прапрадедушка открыл эту фабрику в 1917 году. Колин притормозил, пропуская вперед внедорожник. – И все-таки что там делают? – спросил он. – Ты будешь смеяться. – Не буду. – Поклянись. – Клянусь. – Это текстильная фабрика. Сейчас там изготавливают… э-э-э… шнуры для тампонов. Колин не стал смеяться. Вместо этого он подумал: у тампонов есть шнуры? Зачем? Из всех главных тайн Вселенной – касающихся ее происхождения, участия во всем этом Бога и т. д., – меньше всего он знал о тампонах. Для Колина тампоны были сродни медведям-гризли: он знал, что они существуют, но никогда не видел их собственными глазами, да ему не очень-то и хотелось. В машине повисла мертвая тишина. Колин ехал вслед за розовым пикапом по мощеной улочке, которая круто уходила вверх. Старому двигателю Катафалка приходилось работать из последних сил. Когда они взобрались на холм, стало ясно, что эта уютная улочка – на самом деле длинная дорога к самому большому частному дому из тех, которые Колину приходилось видеть. И дом этот был вырвиглазно розовым. Колин уставился на него, раскрыв рот, хорошо хоть успел поставить машину на тормоз. Линдси пожала плечами так, будто ей стало стыдно. – Не бог весь что, но это наш дом, – сказала она.

К парадному крыльцу с массивными колоннами вела широкая лестница. Они поднялись, Холлис открыла дверь, и вся компания зашла в огромную гостиную, где стоял такой длинный диван, что на нем можно было разместиться впятером. – Устраивайтесь как дома, отдыхайте. А мы с Линдси приготовим ужин. – Ты, наверное, и сама справишься, – сказала Линдси. – Справилась бы, но не хочу. Гассан сел на диван. – Эта Холлис – просто что-то, чувак! По дороге сюда она мне сказала, что владеет фабрикой, где делают шнуры для тампонов. Колин по-прежнему не видел в этом ничего смешного. – А ты знаешь, что актриса Джейн Мэнсфилд живет в розовом особняке? – спросил он, чтобы переменить тему, и стал обходить гостиную, читая надписи на корешках книг и рассматривая фотографии. Одна из них, над камином, особенно привлекла его внимание, и он подошел поближе. У Ниагарского водопада стояла Холлис – чуть моложе и стройнее себя нынешней. Рядом с ней была девочка, немного похожая на Линдси. На девочке было черное короткое пальто поверх старой изношенной футболки с логотипом Blink-182^[31], черные обтягивающие джинсы и начищенные до блеска мартинсы. Глаза ее были подведены толстыми линиями туши, тянувшимися до висков. – У нее есть сестра? – спросил Колин. – У кого? – У Линдси, – пояснил Колин. – Иди, покажу. Гассан подошел, окинул взглядом фотографию и сказал: – В жизни не видел такого жалкого позерства. Готы не слушают Blink-182, даже я это знаю! – Вам нравится стручковая фасоль? – спросила Линдси, и Колин внезапно понял, что она стоит у них за спиной. – Это твоя сестра? – спросил Колин. – Нет, – ответила она. – Я единственный ребенок в семье. Разве ты не видишь, как я эгоистична? – Он сам слишком эгоистичен, чтобы заметить это, – вмешался Гассан. – Тогда кто это? – спросил Колин. – Это я в восьмом классе. – Вау, – одновременно произнесли юноши, и обоим стало неловко. – Да, мне нравится стручковая фасоль, – быстро сказал Гассан. Когда Линдси ушла, Гассан повернулся к Колину, пожал плечами, ухмыльнулся и снова сел на диван. – Мне нужно работать, – сказал Колин. – Пойду поищу что-нибудь подходящее. Коридор с розовыми обоями вывел его в комнату с огромным деревянным столом, за которым мог бы подписывать указы президент. Колин сел, вытащил из кармана блокнот, с которым не расставался, сломанный карандаш и начал писать.

Теорема основывается на верности моего давнего предположения о том, что в мире существуют два вида людей: Брошенные и Бросальщики. Конечно, не все люди АБСОЛЮТНЫЕ Брошенные или Бросальщики, но каждый человек имеет склонность к определенному типу. Отсюда получаем следующую кривую:

Большинство людей расположатся на ней вблизи вертикальной разделительной черты; исключение (например, я) составляет очень небольшой процент. Человек с пятью баллами по этой шкале – ярко выраженный Бросальщик, а 0 баллов – мой результат. Следовательно, если результат Катерины Великой – 4 балла, а мой – 0, то итоговый дифференциал Бросальщика/Брошенного будет равняться минус 4. (Отрицательный результат свидетельствует о том, что к типу Брошенных принадлежит лицо мужского пола; положительный – что к нему принадлежит девушка или женщина.) Затем Колин стал искать формулу, которая отразила бы его роман с Катериной Великой (самый простой из его романов) таким, каким он был на самом деле: отвратительным, жестоким и коротким^[32]. Он писал, писал и писал уравнения. Марлевый бинт на его лбу промок от пота, и он сорвал его; из ранки потекла кровь, но Колин даже не заметил этого. Ему стало так жарко, что он снял футболку, не думая о том, то в комнату кто-то может войти. Его охватило чувство, что он наконец-то придумал что-то оригинальное. Конечно, он не первый заметил, что люди делятся на бросающих и брошенных. Но едва ли кому-то приходила в голову мысль о формуле, предсказывающей развитие романтических отношений. Любых! Он знал, что будет нелегко. Хотя бы потому, что он привык составлять анаграммы, а не воплощать идеи в виде цифр. Но он был уверен в своих силах. Он не отличался особыми способностями к математике^[33], но был всемирно известным экспертом по расставаниям. И он знал, что стоит на пороге какого-то важного открытия. А когда он докажет всем, что его вклад в науку весом, Катерина начнет тосковать по нему. И, как раньше, будет считать его гением.