Через час он вывел формулу: f(x) 5D³х² 2D

Итоговый результат игры: Холлис: 158 Колин: 521 Линдси: 193 Гассан: 0^[39]

После того как он позвонил родителям и сказал, что находится в Гатшоте, умолчав о том, что поселился у незнакомых людей, Колин допоздна работал над теоремой в отведенной ему комнате на втором этаже. Там стоял замечательный дубовый письменный стол с пустыми ящиками. Колину почему-то всегда нравились столы с пустыми ящиками. Работа над теоремой не ладилась. Но едва он начал волноваться, что его познаний в математике не хватит, чтобы справиться с задачей, как дверь отворилась. Подняв глаза, он увидел Линдси Ли Уэллс в пижаме салатового цвета. – Как твоя голова? – спросила она, присаживаясь на его кровать. Он закрыл правый глаз, потом открыл его и прижал палец к ранке: – Болит. Спасибо, что помогла. Скрестив ноги по-турецки, она пропела: – Вот для чего нужны друзья-а! – Но потом вдруг приняла серьезный вид. – Слушай, можно тебе кое-что рассказать? – спросила она и куснула большой палец. – Эй, я так же делаю, – воскликнул Колин. – Да? Странно. Это как палец сосать, только не так стремно. Но я так делаю только, когда одна, – сказала Линдси, а Колин подумал, что сейчас она не одна. – Ну так вот. Это тупой вопрос, но можно рассказать тебе о той фотографии, чтобы ты не подумал, что я стерва? Просто я тут лежала и думала, что вы с Гассаном, наверное, считаете меня стервой и обсуждаете это. – Ага, – сказал он, хотя, по правде говоря, у них с Гассаном было много других тем для разговоров. – Я была страшная. Не жирная, без скобок, без прыщей, но все равно страшная. Я сама не понимаю, кто решает, кто страшный, а кто нет – наверное, тайное общество мальчишек, собирающееся в раздевалке, потому что, насколько я помню, привлекательных четвероклассников не существует. – Это ты про Катерину I не знаешь, – прервал ее Колин. – Ха-ха-ха. Маньяк! Первое правило слушанья историй: не прерывать. В общем, я была страшная. Меня часто дразнили. Я не буду докучать тебе рассказом про то, как все было ужасно, но все было ужасно. И поэтому в восьмом классе я стала альтернативщицей. Мы с Холлис поехали в Мемфис, купили мне новую одежду, я сделала стрижку как в «Зельде», ну, это такое японское аниме, если не знаешь, покрасила волосы в черный, перестала выходить днем на улицу и стала полуэмо, полуготом, полупанком, полухипстершей. Честно говоря, я сама не понимала, что делаю, но это было не важно, потому что в средней школе города Милан, штат Теннесси, отродясь не видали ни эмо, ни готов, ни панков, ни хипстеров. Я была не такой, как все, вот и все. Я всех ненавидела, и все весь год ненавидели меня. А потом я перешла в старшие классы и решила заставить всех меня полюбить. Просто так решила, и все. И знаешь, это оказалось легко! Я стала крутой. Тот, кто ходит как крутой, разговаривает как крутой, одевается как крутой и ведет себя чуть-чуть нахально, как крутой, становится крутым. Но я не стерва. Популярность в моей школе – вообще не проблема. – Так, – сказал Колин, – говорят только популярные люди. – Ну, хорошо. Но я не просто какая-то бывшая чувырла, которая продала душу, чтобы встречаться с красавчиками и ходить на лучшие вечеринки в Гатшоте… Я… не продавала душу. – Казалось, она пытается оправдаться. – Ага. Но мне без разницы, – признался Колин. – Ботаны всегда говорят, что им плевать на популярность, но без друзей фигово. Лично мне «крутые ребята» в кавычках никогда не нравились – по-моему, они все придурки. Но, наверное, в чем-то я похож на них. Например, недавно я сказал Гассану, что хочу быть значимым – ну, чтобы обо мне помнили. И он сказал: «Слава – это новая популярность». Может, он прав, и я просто хочу прославиться. Сегодня я думал над этим. Может быть, я хочу, чтобы незнакомцы считали меня крутым, потому что мои знакомые меня таким не считают. В десять лет я ходил с классом в зоопарк и очень захотел писать, да? Кстати, в тот день мне несколько раз хотелось писать, наверное, из-за чрезмерной гидратации. Кстати, ты слышала, что правило восьми стаканов воды в день – научно необоснованная фигня?^[40] Такое часто встречается. Многое кажется правдой, потому что люди ленивы и нелюбопытны, и, кстати, «нелюбопытны» – это правильное слово, хотя кто бы мог подумать. – Так странно наблюдать за тем, как ты размышляешь, – сказала Линдси, и Колин вздохнул. Он знал, что не умеет рассказывать истории, что всегда перегружает их лишними деталями и отступлениями, которые интересны только ему. – В общем, мой пенис чуть было не откусил лев. Я к чему – такое никогда не случается с популярными ребятами. Никогда. Линдси засмеялась. – Из этого вышла бы отличная история, если бы ты умел рассказывать. – Она снова куснула большой палец, как делала только наедине с собой. И, прикрыв лицо рукой, призналась: – Я думаю, что ты крут, и хочу, чтобы ты думал так же про меня, – вот и вся популярность.

Конец начала После первого поцелуя Колин и Катерина I минуты две сидели молча. Катерина внимательно смотрела на Колина, а он пытался продолжить перевод Овидия, но столкнулся с беспрецедентной проблемой: он не мог сосредоточиться и все время смотрел на нее. Ее большие – слишком большие для такого юного лица – глаза пристально смотрели на него. Он подумал, что влюбился. Наконец она заговорила: – Колин. – Да, Катерина. – Нам нужно расстаться. Тогда Колин еще не осознавал важность момента. Он погрузился в чтение Овидия, молча оплакивая свою потерю, а Катерина наблюдала за ним еще с полчаса, пока родители не забрали ее домой. Но несколько Катерин спустя он уже с ностальгией вспоминал о Великой как об идеальном представителе феномена Катерин. Их трехминутный роман был эталоном неизбежного танго между Бросальщиком и Брошенным: борьба, покорение и возвращение домой.
[восемь]

Тому, кто всю свою жизнь прожил в Чикаго, трудно понять некоторые особенности провинциальной жизни. Взять хотя бы злополучного петуха. Раньше Колин думал, что кукарекающий петух – просто литературно-киношное клише. Если писателю нужно, чтобы герой проснулся на заре, он, по старой литературной традиции, придумывает кукарекающего петуха. Писатели описывают все не так, как бывает на самом деле, думал Колин. Они никогда не говорят всей правды, им важен смысл. Сам он считал, что правда настолько же важна, как и смысл, и, наверное, именно поэтому не умел рассказывать истории. В то утро он узнал, что петухи кукарекают не на заре. Начинают они гораздо раньше – часов в пять утра, а то и в четыре. Колин заворочался в постели, вглядываясь в полумрак. Чувствовал он себя довольно сносно. Да, он устал и жутко злился на петуха. Но ему было хорошо. А потом он вспомнил, что К. XIX бросила его, и подумал, что сейчас она сладко спит в своей комнате и он ей не снится. Колин нащупал мобильник и включил его. Пропущенных звонков не было. Снова прокукарекал петух. – Заткнись, жопа, – пробормотал Колин. Но петух продолжил кукарекать, и на рассвете его крики слились с приглушенным бормотанием: в соседней комнате Гассан читал утреннюю молитву. Спать было невозможно, и у Колина образовалось достаточно времени, чтобы подумать обо всем на свете: от Катерины (ему хотелось бы знать, когда она в последний раз вспоминала о нем) до количества грамматически правильных анаграмм слова «Кукареку»^[41]. Примерно в семь часов, когда петух (возможно, не один) истошно кукарекал уже третий час, Колин поплелся в ванную, из которой можно было попасть в комнату Гассана. Гассан уже стоял под душем в кабине: несмотря на всю роскошь дома, собственно ванны в ванной комнате не было. – Доброе утро, Гасс. – Слышь, чувак, – завопил Гассан, – Холлис уснула в гостиной, пока смотрела «Магазин на диване». У нее дом за миллиард долларов, а она на диване спит. – Штранные люди, – сказал Колин, не вынимая зубной щетки изо рта. – Да брось ты! Холлис меня обожает. Я для нее – совершенство, а ты – гений. Если здесь мне будут платить пятьсот долларов в неделю, мне еще долгое время не придется работать. Дома я на пятисотку пять месяцев проживу, чувак! А на то, что заработаю у Холлис за лето, протяну, пока мне тридцатник не стукнет! – Твоя неамбициозность поразительна, – поморщился Колин и пошел к себе. Высунув руку из кабины, Гассан схватил полотенце с вышивкой ХЛВ и стал вытираться. Потом открыл дверь в в комнату Колина: – Слушай, кафир. Серьезно. Отстань уже со своим колледжем. Позволь мне быть счастливым. Поддевать друг друга – нормально, но есть же предел. – Прости, может, я и правда пережал. Колин натянул футболку с логотипом «Умных детей», которую еще вечером вручила ему Холлис. – Ты мне про этот колледж уже не первый день талдычишь. – А давай придумаем слово на случай, если зайдем слишком далеко. Первое попавшееся. Допустим, ты скажешь его, и я пойму, что уже перебор. Какое-то время Гассан задумчиво смотрел в потолок и наконец выдал: – Чупакабра. – Ну, чупакабра так чупакабра, – согласился Колин, подбирая анаграммы в уме. Анаграммы посыпались, как из рога изобилия^[42]. – Анаграммы небось ищешь, жопа с ручкой? – спросил Гассан. Колин кивнул. – Может, потому она тебя и бросила? Вечно ищешь анаграммы, а все остальное тебе по фигу. – Чупакабра, – сказал Колин. – Ага, проняло! Я просто хотел, чтобы ты слово опробовал. Ладно, пойдем перекусим. Я голоден, как толстяк из лагеря для худеющих. Когда они спускались по спиральной лестнице, ведущей в гостиную, Колин спросил, понизив голос (что ему почти удалось): – Как ты думаешь, с чего это Холлис решила дать нам работу? Гассан остановился: – Она просто хочет, чтобы я был счастлив. Между нами, жиртрестами, есть связь, чувак. Мы вроде тайного общества. У нас куча всего, о чем ты не знаешь. Рукопожатия со смыслом, особые танцы. А еще у нас есть тайные логовища, куда мы спускаемся по ночам и обжираемся там тортами и жареной курицей. Думаешь, почему Холлис все еще спит, кафир? Потому что мы с ней всю ночь наяривали масляный крем. Короче, она устроила нас на работу, потому что толстяк всегда доверяет толстяку. – Ты не толстяк. Просто упитанный. – Чувак, ты же видел мои сиськи. – Да ничего такого, не преувеличивай. – Ничего такого? – Гассан задрал футболку, демонстрируя волосатую грудь. Сиськи и правда были – первого размера. Парень довольно ухмыльнулся, опустил футболку и зашагал вниз.

Холлис в гостиной не было. После завтрака Гассан и Линдси болтали и смотрели The Today Show, а Колин читал одну из книг, которыми наполнил рюкзак перед отъездом из дому. Избранное Байрона, включавшее поэмы «Лара» и «Дон Жуан». Стихи ему нравились. Когда Линдси отвлекла его, он в шестой раз перечитывал строчку «Нет, вечность не дает тебе забыть!». – Чего читаешь, умник? – спросила Линдси. Колин поднял книгу. – Дон Жван, – прочитала она. – Что, учишься у опытных соблазнителей, чтобы девочки не бросали? – Жуан. Произносится «Дон Жуан»^[43], – поправил ее Колин. – Не интересно, – заметил Гассан. Линдси закатила глаза. Наконец появилась Холлис Уэллс. На ней было нечто вроде греческой туники в трогательный цветочек. Налив себе кофе, она стала рассказывать о своей задумке: – Хочу собрать устные свидетельства очевидцев об истории Гатшота для будущих поколений. Раньше я поручала брать интервью работникам фабрики, но ничего хорошего из этого не вышло. Все только и судачили о том, кто что сказал, а что не сказал. Но вам, надеюсь, все равно, любила ли Элли Мэй своего мужа, когда вышла за него в тридцать седьмом году. Поэтому я решила поручить эту работу вам. И помогать вам будет Линдси, потому что она вызывает доверие. – Я честная, – кинула Линдси. – Нет сомнений, дорогая. В общем, если жителей нашего городка разговорить, то их уже не остановишь. Мои условия: шесть часов интервью каждый день. Но постарайтесь вытащить из них настоящую историю города. Хочу сделать это для своих внуков, а не для того, чтобы сплетни разносить. – Херня, – кашлянув, пробормотала Линдси. Холлис вытаращила глаза: – Линдси Ли Уэллс, сию же секунду положи четвертак в матюгальник! – Говно, дерьмо, херня. – Выдав эту тираду, Линдси подошла к камину и положила доллар в стеклянную банку. – У меня нет мелочи, Холлис, – объяснила она. Холлис сердито посмотрела на дочь, а Колин не смог удержаться от смеха. – Ладно, идите, – сказала Холлис. – Возьмете интервью и к ужину возвращайтесь. – Подожди, а кто откроет магазин? – спросила Линдси. – Я пошлю Колина. – Но я же должен брать интервью, – удивился Колин. – Другого Колина, – пояснила Холлис. – Бойфренда, – она вздохнула, – Линдси. На работу он все равно не ходит. Ну, идите, идите.

За рулем Сатанинского катафалка сидел Гассан. – Нет, вы слышали, – сказала Линдси. – «Бойфренда – вздох – Линдси». Она все время так говорит: «Бойфренда – вздох – Линдси». Трагедия какая! Ладно, слушайте, высадите меня у магазина, о’кей? Гассан поднял глаза к зеркалу заднего вида: – Ни за что! Так обычно ужастики начинаются. Мы тебя высадим, зайдем в незнакомый дом, и через пять минут какой-нибудь психопат оттяпает мне яйца своим мачете, а его жена-шизофреничка заставит Колина отжиматься на горячих углях. Нет уж. Ты поедешь с нами. – Но я же не видела Колина со вчерашнего дня! – Вообще-то Колин сидит рядом со мной и читает «Дон ЖУАНА». А, ну да, ты же встречаешься с Другим Колином, также известным как ДК. На самом деле Колин уже отложил книгу и слушал Гассана. Ему казалось, что Гассан его защищает. Но с Гассаном никогда нельзя сказать наверняка. – Я к чему, – продолжил Гассан. – Мой друг Колин – главный Колин. Равных ему нет. Колин, скажи «уникальный» на всех языках, какие знаешь. Колин легко справился с задачей: – Unico, unico, einzigartig, unique, уникальный, singularis, farid…^[44] Его накрыло волной признания, и даже спина зачесалась, будто там крылья прорезались. Линдси улыбнулась – Колин видел это в зеркале. – Ох, вокруг сплошные Колины… А что, неплохо: один будет говорить со мной по-французски, а другой – по-французски целовать. Посмеявшись над собственной шуткой, она сказала: – Ну ладно, поеду с вами. Мне вовсе не хочется, чтобы Колину оттяпали яйца. Ни тому, ни другому. Но потом все равно отвезете меня в магазин. Проехав мимо забегаловки, которую Линдси назвала «Taco Hell», хотя никакой вывески там не было, они свернули в переулок и остановились около одноэтажного домишки. – Сейчас все на работе, – объяснила она. – Но Старнс должен быть дома. Старнс встретил их у порога. У него не было нижней челюсти, но он все же попытался улыбнуться. – Как дела? – спросил он, обращаясь к Линдси. – Я всегда рада тебя видеть, Старнс, – сказала она, обнимая его. Глаза старика загорелись, и Линдси представила ему своих приятелей. Заметив, что Колин смотрит на его лицо, Старнс коротко объяснил: – Рак. – И добавил: – Ну, проходите, проходите. В доме пахло пылью и необструганными досками. И еще – смутными воспоминаниями, подумал Колин. Совсем как в подвале дома K. XIX. Этот запах напомнил ему о том времени, когда она его любила (хотелось бы верить в это), и он снова ощутил сильную боль в животе. Он зажмурился и подождал, пока она пройдет. Но боль не проходила.

Начало конца Катерина XIX еще не была девятнадцатой, когда они в третий раз остались наедине. Хотя все говорило о благоприятном исходе, он не мог решиться спросить ее, не против ли она встречаться с ним, и уж точно не мог наклониться и поцеловать ее. Колину этот шаг всегда давался с трудом. На сей счет у него была своя теория, которая называлась Теорией минимизации возможности отказа (ТМВО).

Наклон корпуса с целью поцеловать кого-либо или просьба об этом чреваты возможностью отказа, поэтому наклоняться или просить должен тот, для кого отказ наименее вероятен. В случае школьных гетеросексуальных отношений такой человек – неизменно девочка. Вдумайтесь: мальчики хотят целовать девочек. Всегда. Не считая Гассана. Редко встретишь придурка, который думал бы: «Ну, сегодня я целоваться с девочками не буду». О поцелуях нормальный мальчик перестает думать, только если с ним случится что-то совсем уж непредвиденное, например, волосы на голове загорятся. Девочки же, когда дело доходит до поцелуев, непредсказуемы. Иногда они хотят целоваться, иногда – нет. Девочки – неприступные крепости непредсказуемости. Следовательно, именно девочки всегда должны делать первый шаг, поскольку a) им отказывают гораздо реже, чем мальчикам, и б) в этом случае девочкам не придется целоваться, если они этого не хотят.

К несчастью для Колина, поцелуи не поддавались логике, поэтому, если честно, его теория не работала. Но Колин всегда так долго тянул с первым поцелуем, что ему почти не отказывали. В ту пятницу он позвонил после школы Катерине XIX и пригласил ее на следующий день попить кофе; она согласилась. Две их первые встречи тоже прошли в этой кофейне и были исполнены такого сексуального напряжения, что от малейшего прикосновения Катерины у Колина бегали мурашки по спине. Он специально клал руки на стол, потому что хотел, чтобы она коснулась их. Кофейня располагалась в паре миль от дома Катерины и через четыре дома от дома Колина. Она называлась «Кафе Сель Мари», и там подавали лучший кофе в Чикаго, но Колину было все равно, потому что ему кофе не нравился. Точнее, ему нравилась сама идея – бодрящий напиток много веков ассоциировался с интеллектуальными обладателями изысканного вкуса. Но на вкус этот напиток напоминал ему желудочный сок с кофеином. Однако Колин нашел способ избавиться от неприятного вкуса, добавив в чашку тройную дозу сливок, из-за чего Катерина весь вечер подшучивала над ним. Сама она, разумеется, пила черный кофе. Все Катерины пили кофе без сливок. Вероятно, они ценили в нем то же, что и в расставаниях: горечь. Несколько часов спустя, когда они выпили четыре чашки кофе на двоих, Катерина захотела посмотреть с ним кино. – Называется «Семейка Тененбаум». Про семью гениев, – сказала она. Они сели в электричку и поехали на юго-восток, к Ригливиллю, а потом прошли пять кварталов пешком к двухэтажному дому Катерины. Она отвела его в подвал. Пол сырого подвала с низким потолком (стовосьмидесятипятисантиметровый Колин едва не упирался в него) был устлан вздувшимся линолеумом. Окон не было, а из мебели – только старый диван. На этот диван они и плюхнулись, с головой погрузившись в кино. Колину фильм понравился, он много смеялся; и ему, конечно, понравилось, что герои фильма, умные дети, со временем превратились в интересных, талантливых взрослых, хотя и с причудами. Когда фильм закончился, они с Катериной еще долго сидели в темноте. Этот подвал был по-настоящему темным местечком, потому что в Чикаго везде и всюду проникал серо-оранжевый свет. – Саундтрек классный, – сказала Катерина. – Песни супер. – Ага, – кивнул Колин. – И герои ничего так, даже этот жуткий папаша. – Да, – согласилась Катерина. В темноте он видел только ее светлые волосы и контур лица. Через тридцать минут после начала фильма он взял Катерину за руку. Рука вспотела, но ему нравилось так сидеть. – Этот папаша, конечно, эгоист, но с кем не бывает, – продолжила Катерина. – Ага. – Теперь-то я понимаю, что эти вундеркинды собой представляют… – Это кино, а не жизнь. Например, все вундеркинды в этой картине привлекательные, – сказал он. – Те вундеркинды, которых я знаю, – тоже, – рассмеялась она. Колин посмотрел на нее и… нет. Он боялся, что она откажет ему. – Они в этом фильме все талантливы от рождения. А я – нет. Я с трех лет работал над собой по десять часов в день, – не без гордости сказал он, умолчав, правда, о том, что все это – изучение языков, шлифовку произношения, запоминание фактов, тщательный анализ любого встретившегося ему текста – воспринимал как работу. – Я понимаю, что ты все на свете знаешь, но какие у тебя есть таланты, кроме знания языков? – вдруг спросила Катерина. – Ну, я хорошо разбираюсь в шифрах… И в лингвистических трюках вроде анаграмм. Искать анаграммы – мое любимое занятие. Могу подобрать анаграмму для чего угодно. Он никогда раньше не рассказывал Катеринам об анаграммах. Ему казалось, что это им скучно. – Для чего угодно? – Дно – лед, я гогочу, – скороговоркой произнес он, и она засмеялась. – А Катерина Картер? Слабо? Ему так хотелось обнять ее и поцеловать в темноте полные, нежные губы. Но… он не был уверен. Сердце колотилось. – Карета кретина Р. Ой, нет. Картина «Катер Ре»… Она засмеялась и положила руку ему на колено. У нее были нежные пальцы. Сырой подвал вдруг наполнился ее запахом. От нее пахло фиалками, и он понял, что уже почти пора, но… не мог решиться. Он тянул время. Он хотел еще немного потянуть, потому что поцелуи – это приятно, но предвкушение еще приятнее. – Как это у тебя получается? – спросила она. – Практика. Я давно этим занимаюсь. Сначала пытаюсь сложить из букв слово, например, карате – ракета, а потом… Тебе, наверное скучно? – вдруг спросил он, надеясь, что это неправда. – Вовсе нет. – А потом пытаюсь составить фразу. Это просто трюк. – Ладно. Анаграммы – раз. А все-таки другие таланты у тебя есть? – спросила Катерниа, и Колин, собрав в кучку все свое мужество, сказал: – Ну, еще я неплохо целуюсь.
[девять]

– Устраивайтесь поудобнее. Холлис предупредила, что вы придете взять у меня интервью, – сказал Старнс, и Колин сел на пыльный диван, похожий на тот, на котором он впервые поцеловался с K. XIX. В комнате не было кондиционера, и, положив цифровой диктофон на кофейный столик, Колин почувствовал, как по шее скатилась первая капля пота. День обещался быть длинным и жарким. – Когда ты приехал в Гатшот? – спросила Линдси. – Я родился здесь^[45] в тысяча девятьсот двадцатом. Родился, вырос, жил здесь, здесь и умру, – сказал старик и подмигнул Линдси. – Ой, Старнс, не говори так, – покачала головой Линдси. – Что я без тебя буду делать? – Полагаю, гулять с этим мальчишкой Лайфордом, – ответил Старнс. Развернувшись к ребятам, он добавил: – Я вообще-то невысокого мнения о его папаше. – Да ты просто ревнуешь, – засмеялась Линдси. – Расскажи нам о фабрике, Старнс. Эти парни там не были. – Фабрика открылась за три года до моего рождения, а я там работал с четырнадцати годков. Не будь ее, работал бы на ферме, как мой папаша. Тогда мы выпускали все: футболки, носовые платки, банданы – короче, трудились на износ. Но твоя семья всегда к нам хорошо относилась – сначала доктор Динцанфар, а потом Корвилл Уэллс, его зять. Да и этот прохиндей Алекс, который тебе приходится папашей, уж прости, Линдси. Теперь вот Холлис о нас заботится. Я проработал на фабрике шестьдесят лет. Это мировой рекорд. В честь меня даже назвали комнату отдыха, вот как. – Старнс улыбнулся верхней губой. Дом уже напоминал баню – так было жарко. Да, не легко нам достанутся обещанные баксы, подумал Колин. – Чаю хотите? – спросил Старнс и, не дожидаясь ответа, встал и прошел на кухню. Чай у Старнса оказался горько-сладкий, немного похожий на лимонад, только для взрослых. Колину чай очень понравился, и он выпил несколько чашек. Старнс говорил и говорил, прерываясь только на то, чтобы выпить лекарство (один раз) и сходить в туалет (четыре раза; старики почему-то очень любят ходить в туалет). – Во-первых, запомните, в Гатшоте мы никогда не бедствовали. Даже во время Великой депрессии я не голодал, потому что доктор Динцанфар увольнял с умом – не больше одного человека из каждой семьи. Внезапно Старнс переменил тему: – Этот городок зовется Гатшотом со времен царя Гороха, а ты, Линдси, наверное, и не знаешь почему? Линдси кивнула, а Старнс, казалось, обрадовался: – Ясное дело! Ну, тогда ты вообще ничего не знаешь! В старину, еще до моего рождения, бои за деньги были вне закона. А если кому чесалось нарушить закон, Гатшот для этого был самым подходящим местом. Я и сам пару раз попадал за решетку. В 1948-м напился, в 1956-м хулиганил, а в 1974-м угодил в кутузку на два дня за незаконное использование оружия, когда укокошил змеюку Кэролайн Клейтон. Ну откуда мне было знать, что она домашняя? Я зашел в дом Кэролайн, чтобы забрать молоток, который одолжил ей полгода назад, и вдруг вижу: по кухне ползет крысиная змея. Что бы ты сделал на моем месте, сынок? – спросил он Колина. Колин задумался. – Вы вошли в чужой дом, не постучавшись? – спросил он. – Я стучался, но ее не было дома. – Это тоже преступление, – заметил Колин. – Вторжение в частные владения. – Хорошо, что тебя там не было, сынок, а то б ты меня арестовал, – заметил Старнс. – Видишь змею – убей ее. Так меня воспитали. Так что я ее пристрелил. Надвое перешиб. И в тот же вечер Кэролайн Клейтон заявилась ко мне в дом. Сейчас-то она уж померла, царствие ей небесное. Она кричала и причитала, что я, мол, убил Джейка, а я ей говорю, не трогал я никакого Джейка, я только пришиб чертову крысиную змею. Но оказалось, что Джейк – это змея, которую она любила как ребенка. Своего-то у ней не было, замуж она так и не вышла. Страшная была, как смертный грех, храни ее Господь. – А змее, наверное, было все равно, что она страшная, – заметил Колин. – У них ведь очень плохое зрение. Старнс повернулся к Линдси Ли Уэллс: – Твой друг – просто ходячая энциклопедия. – А то, – сказала она с выраженным южным акцентом. – Так о чем я? – спросил Старнс. – О Гатшоте. О боксе. О старых временах, – выпалил Колин. – А, ну да. Пока здесь не появилась фабрика, в Гатшоте было несладко. Глухой фермерский городишко. Деревня, по сути. Моя мама говорила, что у него и названия-то не было. Я вам про боксеров рассказывал? Парни со всей Америки приезжали сюда и бились за пять – десять долларов. Чтобы хоть как-то обойти запрет, они придумали правило: нельзя бить ниже пояса и ниже плеч. Это был гатшотский^[46] бокс, небось слышали о таком. Город этим прославился, отсюда и название. Колин вытер потный лоб тыльной стороной ладони, но только размазал влагу. Потом сделал несколько глотков чая. – Мы с Мэри поженились в 1944-м, – продолжил Старнс, – я тогда должен был идти на фронт. Колин подумал, что Старнсу не помешал бы урок мистера Холтсклоу, который учил их английскому в одиннадцатом классе и рассказывал о смысловых связках. Из самого Колина рассказчик был никудышный, но ему, по крайней мере, было известно о связках. Правда, слушать Старнса все равно было интересно. – Воевать я так и не пошел, отстрелив себе два пальца на ноге. Да, я трус, но и что с того? Я уже старый, так что могу признаться честно. Но вообще-то войны я не боялся. Война меня никогда не пугала. Мне просто не хотелось ехать к черту на кулички, чтобы там воевать, вот и все. Тогда у меня была дурная репутация. Я, конечно, притворился, что прострелил пальцы случайно, но все знали правду. От этой репутации я так и не избавился, но теперь те люди, что укоряли меня, мертвы и не смогут вам ничего рассказать, так что верить вам придется мне: они тоже были трусами. Все люди – трусы. Но мы с Мэри поженились и, видит Бог, любили друг друга. До самого конца. Я ей не очень-то нравился, но она меня любила, если вы понимаете, о чем я. Колин и Гассан переглянулись. Глаза у них были круглыми от ужаса. Они оба боялись, что поняли, о чем говорит Старнс. – Она умерла в 1997 году. Инфаркт. Она была хорошая, а я дурной, но она умерла, а я вот живу. Потом он показал им фотографии; они столпились за его спиной, а он медленно перелистывал морщинистыми руками страницы фотоальбома. Самые старые фотографии уже выцвели, и Колин подумал, что люди на карточках даже в молодости выглядят старыми. На глазах у Колина рождались и вырастали дети, а у их родителей появлялись морщины и выпадали волосы. И везде, со дня свадьбы и до ее пятидесятилетней годовщины, Старнс и Мэри на фотографиях были вместе. В моей жизни будет так же, подумал Колин. Обязательно будет. В нашей с Катериной жизни. И не только это. После меня останется больше, чем фотоальбом, где на всех фотографиях я буду старым. Колин понял, что шесть часов уже истекли, потому что Линдси Ли Уэллс встала и сказала: – Ну, нам пора, Старнс. – Лады, – сказал он. – Рад был вас видеть. И, Линдси, ты очаровательна. – Кондиционер не нужен, приятель? Тут ужасно жарко, а Холлис его для тебя в два счета раздобудет, – сказала она. – Мне и так неплохо. Холлис и без того много для меня сделала. Старнс встал и проводил их к двери. Колин пожал трясущуюся руку старика.

Он открыл окна и разогнал свой Катафалк, чтобы стало хоть немного прохладнее. – По-моему, с меня шестьдесят фунтов пота сошло, – сказал Гассан. – Ты только что получил сто долларов почти на халяву, такого в Гатшоте отродясь не было, можно и попотеть, – засмеялась Линдси. – Эй, нет, Колин, не поворачивай! Довези меня до магазина. – Мы будем тусоваться с Другим Колином под кондиционером? Линдси мотнула головой: – Еще чего! Вы меня высадите и сгинете куда-нибудь часа на два, а потом мы что-нибудь придумаем для Холлис. – Жалко, – сказал Гассан слегка раздраженно. – Нам будет не хватать твоей красоты и веселых шуток. – Ой, прости, – ответила она. – Я пошутила. Ты мне нравишься, Гассан, а вот этого умника я не выношу. Колин взглянул на заднее сиденье через зеркало. Линдси улыбалась ему. Он знал, что она шутит, но все равно разозлился, и это было заметно по его глазам. – Колин, я пошутила! – Когда девчонка называет его невыносимым, обычно это ее последние слова, – объяснил Гассан, словно Колина не было рядом. – Он на такое обижается. – Чупакабра, – сказал Колин. – Согласен. Высадив Линдси, они поехали в «Хардис» и перекусили двойными чизбургерами. Первые полчаса Колин читал Байрона, а Гассан, вздыхая, повторял «Ну ты и зануда», до тех пор, пока Колин не отложил книгу. У них оставался еще целый час свободного времени. Стоя посреди парковки, от битумного покрытия которой поднимались волны жара, Гассан обтер лоб и сказал: – Думаю, надо двигаться в сторону магазина. Они приехали на пятьдесят минут раньше, чем условились, и поднялись по лестнице в зал, где работал спасительный кондиционер. Линдси Ли Уэллс сидела за прилавком. Не на стуле, а на коленях своего бойфренда. – Привет, – сказал Колин. Выглянул из-за спины Линдси, ДК кивнул и выдал дежурную фразу: – Как жизнь? – Так себе, – ответил Колин. – Повезло вам, что с Линдси живете. Линдси весело усмехнулась. – Когда-нибудь мы будем жить вместе, – сказала она. – Если вы ее тронете, убью, – внезапно сказал ДК. – Ну, это клише, – прокричал Гассан из кондитерского отдела. – А если мы случайно до нее дотронемся? Ну, проходя мимо по коридору? ДК нахмурился. – Что ж, – сказал он, – было весело. Но у нас с Линдси важный разговор, так что, если вы не против… Чтобы разрядить обстановку, Колин сказал: – А, извините. Мы… э-э-э… пойдем погуляем. – Держите, – сказала Линдси, бросив им ключи. – В грузовике Колина есть кондиционер. – Только никуда не уезжайте, – буркнул ДК. Уже в дверях Колин услышал, как ДК спросил: – Кто из них гений – тощий или жирный? Но что ответила Линдси, он не разобрал. Когда они шли к пикапу, Гассан сказал: – Ну и слон этот ДК, а? Слушай, жирный пойдет в поле пописать. – А тощий подождет жирного в кабине, – ответил Колин. Он забрался в машину, повернул ключ зажигания и на полную мощность включил кондиционер. Гассан вернулся и сел ряд с ним. – Слушай, она такая разная. С ним – милашка, с нами – свойская девчонка, матюгается только так, а со Старнсом почему-то разговаривает с южным акцентом. – Ты что, в нее втрескался? – спросил Колин. – Нет, просто мысли вслух. Повторяю в последний раз – я не хочу встречаться с девушками, на которых не собираюсь жениться. Встречаться с Линдси – это харам^[47]. Ну и кроме того, у нее большой нос. Не люблю носатых. – По-моему, ты и так все время харамствуешь. Гассан кивнул: – Да, но как. Вот, собаку завел. Я же не курю крэк, не обсуждаю других за спиной, не краду, не вру маме и не кувыркаюсь с девочками. – Это моральный релятивизм. – Ничего подобного. По-моему, Аллаху плевать, есть у меня собака или нет и ходит ли женщина в шортах. Ему важно, чтобы я был хорошим человеком. Слова «хороший человек» тут же напомнили Колину о Катерине XIX. Скоро она должна была уехать из Чикаго в летний лагерь в Висконсине, где каждое лето работала консультантом. Это был лагерь для детей-инвалидов. Там их учили ездить на лошадях. Катерина была хорошим человеком, очень хорошим, и он по ней безумно ску^[48]. Однако пустота внутри говорила ему, что она не тоскует о нем. Наверное, даже облегчение почувствовала. Если бы она думала о нем, то позвонила бы. Если только… – Я ей позвоню. – Худшая идея в мире, – тут же отозвался Гассан. – Хуже некуда. – Неправда. Что, если она ждет, пока я ей позвоню, как я жду, что позвонит она? – Да, но ты – Брошенный. Брошенные не звонят. Ты сам это знаешь, кафир. Брошенные никогда, никогда не звонят. Исключений нет. Совсем. Не звони. Никогда. Нельзя. Колин сунул руку в карман. – Не делай этого, чувак. Ты выдергиваешь чеку гранаты. Ты облит бензином, а телефон – зажженная спичка. Колин раскрыл телефон. – Чупакабра, – сказал он. Гассан воздел руки: – Это нельзя зачупакабрить! Это какое-то злоупотребление чупакаброй! Я чупакабрю твой звонок Катерине! Колин закрыл телефон и, погрузившись в раздумья, стал покусывать большой палец. – Ладно, – сказал он, убирая телефон в карман. – Не буду. Гассан тяжело вздохнул: – Еле пронесло. Слава Аллаху за двойную обратную чупакабру. Они недолго посидели молча, а потом Колин сказал: – Я хочу домой. – В Чикаго? – Нет, к Линдси. Но нам еще сорок минут тут сидеть. Гассан кивнул. Потом, помолчав немного, сказал: – Ладно. Приступ астмы у жирдяя. Старый, но проверенный трюк. – Чего-чего? Гассан закатил глаза: – Ты глухой? Приступ астмы у жирдяя. Самый старый трюк в жирдяйском арсенале. Подыграй мне. Они вышли из машины, и Гассан начал громко хрипеть. Каждый его вдох был похож на крик умирающей утки. ИИИИХХХХХ; выдох; ИИИИХХХХХ; выдох. Он прижал руку к груди и забежал в гатшотский магазин. – Что это с ним? – встревоженно спросила Линдси. Продолжая хрипеть, Гассан ответил сам: – ИИИИХХХХХ. Приступ. ИИИИХХХХХ. Астмы. ИИИИХХХХХ. Жуткий. ИИИИХХХХХ. – О, черт! – воскликнула Линдси, спрыгнула с колен ДК, схватила аптечку и принялась искать лекарство от астмы. Другой Колин молча сидел на стуле и, вне всякого сомнения, был не рад непрошеным гостям. – Все будет хорошо, – сказал Колин. – С ним такое бывает. Нужно отвезти его домой, там есть ингалятор. – Холлис не любит, когда гости отвлекают ее от работы, – сказала Линдси. – Ничего, сделает исключение, – отрезал Колин. Гассан хрипел по дороге домой и продолжал хрипеть, взбегая по лестнице Розового особняка. Дожидаясь, пока он вернется из своей комнаты, Колин сидел в гостиной с Линдси. Они оба слышали, как Холлис на кухне говорит: – Это американский продукт. Сделанный руками американских граждан. Это рыночное преимущество. Люди покупают то, что сделано в Америке. У меня есть исследование… Раньше Колин думал, что Холлис целыми днями смотрит «Магазин на диване», поручив управление фабрикой другим, но, судя по всему, она все же работала. Словно в подтверждение его мыслей Холлис вышла и сказала: – Пожалуйста, не мешайте мне, когда я работаю, – хотя никто и не думал мешать. Линдси сообщила, что у Гассана приступ астмы, а он забыл с утра прихватить свой аэрозоль. Холлис бросилась в его комнату, Колин бежал следом за ней и кричал: – Надеюсь, тебе уже лучше, Гассан, – чтобы предупредить друга. Когда они добрались до комнаты Гассана, тот уже мирно лежал в постели. – Простите, забыл лекарство, – сказал он слабым голосом. – Больше такого не повторится. Они поужинали гамбургерами и тушеной спаржей на заднем дворе. Задний двор дома Колина в Чикаго был размером двенадцать на десять футов, а этот – с целое футбольное поле. По левую руку от них тянулся густой лес с редкими просветами каменистых полян. По правую, до самого соевого поля (Колин узнал от Старнса, что здесь выращивают сою), тянулась ухоженная лужайка. Гатшот казался Колину бескрайним, и ему нравилось это. Солнце садилось, и Линдси поставила в центр стола ведерко с антимоскитной свечой. Закончив есть, она ушла, ушел и Гассан, а Колин снова вернулся к мыслям о К. XIX. Он взглянул на свой телефон, чтобы проверить, нет ли пропущенных вызовов, и решил, что пора звонить родителям. В Чикаго, третьем по величине городе Америки, сигнал почему-то был слабым, но в Гатшоте, штат Теннесси, связь оказалась на пять баллов. Трубку взял папа. – Я в том же городе, что и вчера. В Гатшоте, – начал Колин. – Живу у женщины по имени Холлис Уэллс. – Спасибо, что позвонил. Я ее знаю? – спросил папа. – Нет, но она есть в телефонном справочнике. Я проверял. У нее тут своя фабрика. Наверное, мы тут еще пару дней поживем, – соврал Колин. – Жить у незнакомых людей опасно, Колин. Вообще-то Колин собирался соврать: снимаю комнату в отеле, работаю в ресторане, осваиваюсь потихоньку, – но он сказал правду. – Она милая. Я ей доверяю. – Ты каждому встречному доверяешь. – Пап, я семнадцать лет прожил в Чикаго, и меня ни разу не ограбили, не пырнули ножом, не похитили, я не падал на рельсы, не… – Поговори с мамой. – Папа Колина говорил так всегда. Прошло немного времени (Колин ясно представил, как родители разговаривают и папа зажимает трубку рукой), и он услышал маму. – Ты счастлив? – спросила она. – Это слишком сильное слово. – Счастливей, чем раньше? – уточнила мама. – Чуточку, – признал Колин. – По крайней мере, я не лежу на полу лицом вниз. – Мы с папой хотим поговорить с этой женщиной, – сказала мама. Колин вошел в дом и передал трубку Холлис, сидевшей в гостиной. После того, как папа поговорил с Холлис, было решено: ему можно остаться. Колин знал: мама всегда хотела, чтобы в его жизни были приключения. Она хотела, чтобы он рос нормальным ребенком. Колин подозревал даже, что она была бы рада, если бы он однажды приперся домой в три часа ночи, распространяя запах алкоголя, потому что это было нормально. Нормальные дети поздно приходят домой; нормальные дети пьют на улице с друзьями теплое пиво; у нормальных детей друзей больше одного. Но папа Колина хотел, чтобы его сын был выше всего этого, но, должно быть, теперь он осознавал, что гения из Колина не получится. Колин зашел в комнату Гассана, чтобы сказать ему о разрешении родителей остаться, но Гассана там не оказалось. Тогда он принялся блуждать по огромному дому и в конце концов, спустившись на нижний этаж, очутился у закрытой двери, из-за которой доносился голос Линдси. Колин прислушался. – Да, но как у него это получается? Он что, все на свете запоминает? – сказала Линдси. – Нет, не совсем. Смотри. Представь, что мы с тобой сели читать книгу, например о президентах, и прочли в ней, что Уильям Говард Тафт был самым толстым президентом и однажды застрял в ванной^[49]. Если нашим мозгам вдруг покажется, что это интересно, мы это запомним, так? – Линдси засмеялась. – Когда мы с тобой читаем книжку, то запоминаем из нее, например, три интересные вещи. Но Колину интересно все! Когда он читает книгу о президентах, то запоминает все, потому что ему вообще все интересно! Честное слово, я видел, как он читает телефонный справочник. Представь, он такой: «О! Двадцать четыре Тышлера. Как интересно!» Колина охватило смятение. Получалось, что его талант одновременно и высмеивают и преувеличивают. Наверное, то, что говорил Гассан, было правдой. Но он мог запомнить телефонный справочник вовсе не потому, что считал его выдающимся литературным произведением. У его интереса было разумное объяснение. Например, взять историю про Тышлеров, которая была сущей правдой (Гассан все правильно запомнил). Tischler по-немецки – «плотник», и, когда они с Гассаном в тот день листали телефонный справочник, Колин подумал: как странно, что в Чикаго ровно двадцать четыре немецких плотника, а круглосуточный маникюрный салон на углу Оукли и Лоуренс называется «Ногти 24/7». Можно подумать, что это не ногти, а гвозди… Потом он подумал, нет ли в телефонном справочнике Чикаго семи плотников на каком-нибудь другом языке, и выяснилось, что Карпинтеро ровно семь. Это показалось ему интересным, но не потому, что он мог отличить интересное от скучного, а потому, что его мозг непроизвольно находил связи между самыми разными вещами. – Однако это не объясняет, почему он хорошо играет в скрэббл, – заметила Линдси. – Со скрэбблом у него сложилось, потому что он шарит в анаграммах. Но чем бы он ни занимался, он делает это с дьявольским усердием. Возьмем печатание. Он научился печатать только в девятом классе, когда мы уже дружили. Наш учитель английского требовал, чтобы мы печатали свои эссе, и Одинец выучился печатать за две недели. Но он не стал печатать всякую ерунду, потому что так виртуозно печатать не выучишься. Вместо этого он каждый день после школы садился за компьютер и перепечатывал пьесы Шекспира. И он их перепечатал все до единой. А потом перепечатал «Над пропастью во ржи». И продолжал перепечатывать и перепечатывать, пока не стал гением перепечатывания. Колин подумал о том, что всю жизнь только этим и занимался: составлял анаграммы; плевался фактами, которые почерпнул из книг; запомнил девяносто девять знаков всем известного числа; перепечатывал то, что было написано другими. Его единственной надеждой на личное достижение была теорема. Открыв дверь, он увидел, что Гассан и Линдси сидят на разных сторонах зеленого кожаного дивана в комнате, большую часть которой занимал бильярдный стол, покрытый розовым сукном. Они играли в компьютерный покер, глядя в огромный плоский экран, висевший на стене. Колин сел между ними. Линдси и Гассан болтали о покере, о прыщах, о HD и DVD, а Колин достал блокнот и стал строить графики своего прошлого. Усовершенствованная формула дала верный результат еще для двух K.: девятой и четырнадцатой. Продолжая писать, он не заметил, как ребята начали играть в бильярд. Ему нравилось, как карандаш скребет по бумаге. Когда он так сосредотачивается, это не могло не дать результата. Часы пробили полночь. Колин поднял глаза и увидел, что Линдси, стоя на одной ноге, немыслимым образом перегнулась через стол, пытаясь загнать шар в лузу. Гассана в комнате не было. – Привет! – сказал Колин. – О, ты вернулся к жизни! – сказала Линдси. – Ну, как твоя теорема? – Неплохо. Но я пока не знаю, работает она или нет. А где Гассан? – Спать пошел. Я тебя спрашивала, не хочешь ли ты сыграть, но ты меня, похоже, не услышал, так что я решила поиграть сама с собой. И знаешь, я выигрываю с разгромным счетом. Колин встал и принюхался: – У меня, кажется, аллергия взыгралась. – Может, это на Принцессу? Вообще-то это ее комната. Тише, она спит! – сказала Линдси. Колин встал, заглянул под стол и обнаружил там большой лохматый клубок шерсти, казавшийся продолжением ковра. – Она все время спит. – У меня аллергия на шерсть, – предупредил Колин и сел на ковер, хотя это было нелогично. Линдси ухмыльнулась: – А, ну понятно. – Подогнув ноги, она села рядом с Колином и теперь казалась выше его. – Гассан сказал, что ты умеешь составлять анаграммы… – Ага, – кивнул Колин. Рука Линдси (ногти она теперь выкрасила в синий цвет) внезапно коснулась его предплечья, и Колин напрягся от удивления. Он повернулся к ней, но она снова положила руку на колени. – Значит, – продолжила она, – ты гениально придумываешь слова из других слов, но не можешь выдумать новые слова, так? Да, это была сущая правда. Наборщик, а не писатель. Вундеркинд, а не гений. Было так тихо, что он слышал, как дышит Принцесса. И он снова почувствовал, что внутри не хватает кусочка. – Я хочу сделать что-нибудь значимое. Или быть кем-то значимым. Я просто хочу что-то значить. Линдси наклонилась к Колину так, что он почувствовал запах ее фруктовых духов, а потом легла на спину рядом с ним, касаясь макушкой его шортов. – Получается, что мы с тобой противоположности, – сказала она. – По-моему, быть значимым – это плохая идея. Я не хочу выделяться из толпы, потому что, стоит высунуться, и вся жизнь идет наперекосяк. И чем ты известнее, тем хуже живешь. Сам подумай, как плохо живется знаменитостям. – Ты поэтому читаешь «Жизнь знаменитостей»? Линдси кивнула: – Именно! Это называется как-то по-немецки, слово на языке вертится… – Schadenfreude, – подсказал Колин. – Наслаждение страданиями других. – Да! Ну так вот, – продолжила Линдси, – например, возьмем наш Гатшот. Холлис вечно твердит, что, если я останусь в Гатшоте, со мной ничего хорошего не случится, и, возможно, она права. Но ничего плохого тоже не случится, и я на такой вариант согласна. Колин не ответил, но подумал, что Линдси Ли Уэллс, несмотря на всю свою крутость, была какой-то… тряпкой. Но прежде чем он нашел нужные слова, чтобы это выразить, Линдси села и затараторила: – Понимаешь, историям нужны начало, середина и конец. У твоих историй нет сюжетов. Они такие – вот я тут вспомнил, а вот еще подумал, и так далее. Так не пойдет. Ты, Колин Одинец, начинающий рассказчик, и тебе нужен стройный сюжет. Кроме того, тебе нужна мораль. Или тема, или как там это называется. А еще – любовь и приключения. Про это тоже не забудь. Если твоя история – про то, как ты писал в клетку льва, придумай себе подружку, которая заметит, какая огромная у тебя писька, и в самый последний момент оттолкнет льва, чтобы спасти твою восхитительную письку. – Колин покраснел, но Линдси продолжила: – В начале – ты хочешь писать; в середине – ты писаешь; в конце храбрая юная дева, которой движет горячая любовь к большим писькам, спасает твою письку от голодного зубастого льва. А мораль этой истории в том, что героическая подружка и большая пиписька – то, что выручит даже в самой сложной ситуации. Закончив смеяться, Колин положил ладонь на руку Линдси, потом убрал и сказал: – Моя теорема будет рассказывать истории. У графика тоже есть свое начало, середина и конец. – Алгебра – это совсем не романтично, – ответила Линдси. – Погоди, сама все увидишь.

Начало середины Катерина I ему никогда особенно не нравилась. Он расстраивался из-за их расставания только потому, что так полагалось. Дети играют в домик, в войнушку, в любовь. Я хочу с тобой встречаться, ты меня бросила, мне грустно. Но все это было понарошку. Папа Катерины был наставником Колина, и поэтому Колин и Катерина периодически виделись на протяжении нескольких лет. Они хорошо ладили, но он вовсе не пылал к ней жгучей любовью. Он не сох по ней, и ему совсем не хотелось снова, снова и снова^[50] встречаться с девочками с таким же именем. И все же именно это случилось. Сначала все это казалось чередой странных совпадений. Он встречал очередную Катерину, она ему нравилась. И он ей – тоже. А потом все заканчивалось. Но потом, когда это перестало быть простым совпадением, образовались две полосы, одну из которых (полосу свиданий с Катеринами) он хотел продлить, а другую (полосу расставаний) – прервать. Но отделить одно от другого оказалось невозможно. Это повторялось снова и снова и вскоре стало почти рутиной. Каждый раз его по очереди охватывали одни и те же чувства: злость, сожаление, тоска, надежда, отчаяние, тоска, злость, сожаление. Расставания, а особенно расставания с Катеринами, – монотонная штука. Вот почему люди так быстро устают от рассказов Брошенных об их бедах: расставания – это предсказуемо и скучно. Они хотят остаться друзьями; хотят свободы; дело всегда в них и никогда в тебе; а потом ты чувствуешь боль, а они – облегчение; для них все кончено, а для тебя – только начинается. К тому же Колин заметил еще одну важную закономерность: Катерины каждый раз бросали его потому, что он им просто не нравился. Все они приходили к одному и тому же выводу: он был недостаточно крут, недостаточно красив или недостаточно умен – короче говоря, недостаточно значим. И это происходило с ним снова и снова, пока окончательно не наскучило. Но монотонность не избавляет от боли. В третьем веке нашей эры власти Рима наказали святую Аполлонию, раскрошив ее зубы щипцами. Колин часто вспоминал об этой истории, когда рассуждал о монотонности расставаний. У нас тридцать два зуба. Если выдирать их друг за другом, то скоро это станет предсказуемым, даже скучным. Но все равно будет больно.
[десять]

Колин так сильно устал, что на следующее утро встал в восемь, даже не услышав петуха. Спустившись вниз, он обнаружил, что Холлис спит на диване в гостиной в ярко-розовом халате, а по ее груди и полу разбросаны документы. Колин осторожно прошел мимо, мысленно добавив «халат» в список слов, для которых анаграмму подыскать невозможно. Гассан сидел на кухне и завтракал яичницей с овсяной кашей. Не сказав ни слова, он протянул Колину записку на почтовой бумаге с тиснением «Холлис Л. Уэллс. Ген. директор и президент, „Гатшот Текстайлс“». Мальчики! Я, наверное, еще сплю, но, надеюсь, что вы встали вовремя. В девять часов вам нужно быть на фабрике. Спросите Зеке. Прослушала ваше интервью со Старнсом – вы хорошо справились, но я решила кое-что поменять. Мы никогда не успеем взять шестичасовое интервью у всех жителей города. Поэтому я хочу, чтобы вы ограничились четырьмя вопросами. 1) Где бы вы хотели жить, если бы могли жить где угодно? 2) Чем бы вы занимались, если бы не работали на фабрике? 3) Когда ваши родственники поселились здесь? И еще: 4) Что особенного в Гатшоте? Для хорошего интервью этого будет достаточно. На фабрике вас уже ждут. Линдси вас проводит. Увидимся вечером, Холлис. P. S. Я пишу эту записку в полшестого утра, так что меня не будите. – Клевая шевелюра, кафир. Ты выглядишь так, будто не ту вилку в розетку сунул. – Ты знаешь, что в 1887 году волосы Николы Теслы встали дыбом на целую неделю, когда он пропустил через себя пятьдесят тысяч вольт, чтобы доказать… – Кафир, – сказал Гассан, положив вилку на тарелку, – это совершенно, ни капельки неинтересно. Вот если Никола Тесла, кем бы он ни был, завел многолетний роман с одноногим цыпленком и волосы у него на голове встали дыбом от страсти к этому цыпленку, тогда, конечно, поделись со мной этой уморительной историей. Но не рассказывай мне про электричество, кафир. Ты сам это знаешь^[51]. Порыскав в лабиринте шкафчиков, Колин нашел тарелку, чашку и ложку. Переложил яйца со сковородки на свою тарелку и налил воды из хитроумного устройства типа «нажмите рычажок, и польется вода». – Ну, как тебе яйца? – спросил Гассан. – Отлично, чувак. Очень вкусно. Ты круто готовишь. – Еще бы. Вот почему Папочка такой жирный. Кстати, с сегодняшнего дня я решил называть себя Папочкой. Каждый раз, когда Папочке нужно будет сказать «я», Папочка будет говорить «Папочка». Нравится? – О да! Нравится! – Что нравится? – спросила Линдси Ли Уэллс, входя в кухню. Она была одета в салатовую пижаму, волосы небрежно собраны в хвостик. Колин заметил, что она выглядит необычно, но не сразу понял, в чем дело. А, так она без косметики… и стала еще красивее, чем раньше, – Колину всегда нравились девчонки без косметики. Он чихнул и заметил, что следом за Линдси ковыляет Принцесса. У Катерины XIX тоже была собака – маленькая такса по имени Огневушка Робертс. Катерина никогда не пользовалась косметикой, ей это было не нужно. Боже, как красиво раздувались ее светлые волосы, когда они гуляли у озера после школы! Какими прекрасными были смешливые морщинки в уголках ее глаз, когда он впервые сказал «Я люблю тебя»! Как быстро и уверенно она ответила: «И я тебя тоже»! Все дороги, все тропинки вели к ней. Она была ступицей колеса, связующим звеном всех его мыслей. Подняв глаза, Колин увидел, что Линдси читает записку Холлис. – Упс, дайте я хоть штаны натяну, – сказала она и отправилась приводить себя в порядок.

Они сели в Сатанинский катафалк – Колин за рулем, рядом с ним Линдси, а Гассан сзади. На проходной «Гатшот Текстайлс» их встретил здоровяк с бородой, как у Санта-Клауса, только темной. Приобняв Линдси одной рукой, он спросил: «Как ты, моя девочка?», и она ответила: «На-армальна, как сам, Зеке?» Здоровяк засмеялся и пожал руку Гассану, потом Колину. Они прошли через шумный цех, где машины словно бы бились друг с другом, в комнатенку с маленькой пластмассовой табличкой на двери: «Комната отдыха имени Старнса Уилсона». Колин положил диктофон на видавший виды кофейный столик. Комната была уставлена мебелью, которую работники фабрики, судя по всему, больше не хотели держать дома: желто-желчный вельветовый диван, пара потрескавшихся черных кожаных кресел с торчащим поролоном и, кроме кофейного столика, пластмассовый стол с шестью стульями. Над двумя торговыми автоматами висел портрет Элвиса Пресли, нарисованный на бархате. Колин, Линдси и Гассан сели на диван, а Зеке – в одно из кожаных кресел. Он заговорил прежде, чем они успели задать ему один из вопросов от Холлис: – Йезекия Уилсон Джонс, сорок два года, разведен, два сына, Коди и Коби, одиннадцать и девять, оба отличники. Я вырос в Брэдфорде и переехал сюда в тринадцать лет, когда отец проиграл свою бензоколонку в покер – такое с моим папашей случалось регулярно. Он устроился на эту фабрику. Сам я начал работать здесь в летние каникулы, а когда закончил школу, стал работать полную смену, с тех пор и работаю. Я стоял на конвейере, потом перешел в отдел контроля качества, а теперь я начальник дневной смены. Мы здесь, ребята, что делаем – мы обрабатываем хлопок, обычно из Теннесси или Алабамы… – Он замолчал, сунул руку в карман потертых джинсов и вытащил алюминиевый квадратик. Развернул его, сунул в рот жевательную резинку и снова заговорил: – Одиннадцать лет назад я бросил курить и до сих пор жую «Никоретте» – на вкус как дерьмо, да еще и дорогущая. Не курите ребята. Ну, пойдемте фабрику посмотрим. За двадцать минут Зеке показал им, как хлопок превращается в полоски, как машина разрезает эти полоски, чтобы они получились длиной 5,4 сантиметра, и как эти полоски потом упаковывают и увозят. Четверть продукции, сказал он, поставляется напрямую самому крупному клиенту, фирме StaSure Tampons, а остальную отправляют на склад в Мемфисе, откуда она расходится по всему свету. – Ну, мне пора работать, но через двадцать минут я пришлю вам наших ребят, и вы сможете поговорить с ними во время перерыва. Кстати, ко мне вопросы будут? – Вообще говоря, да, – сказал Гассан. – Где бы вы хотели жить, если бы могли жить где угодно? Чем бы вы занимались, если бы не работали на фабрике? Когда ваши родственники поселились здесь? Ой, погодите, на этот вопрос вы уже ответили. А, вот еще: что особенного в Гатшоте? Зеке прижал нижнюю губу к зубам, обсасывая «Никоретте». – Жил бы я здесь, – сказал он. – А если б работал не на этой фабрике, так на другой. Ну, или открыл бы фирму по стрижке деревьев. У моего бывшего шурина есть такая, и дела у него идут неплохо. А чего в Гатшоте особенного? Ох, елки… Ну, например, у нас есть автомат с бесплатной колой. Нажимаешь кнопку – выпадает баночка. Такого почти нигде нет. Плюс у нас есть прекрасная мисс Линдси Ли, которую точно нигде больше не сыщешь. Ну ладно, ребята, пошел я, работать пора. Когда Зеке ушел, Линдси встала: – Было здорово, мальчики, но я – в магазин. Буду мечтательно смотреть в глаза своего парня. Заберете меня в полшестого, ладно? И она ушла. Для девочки, которой точно не поздоровилось бы, если бы Холлис узнала о ее проделках, Линдси вела себя очень уверенно. А это, подумал Колин, означает, что мы друзья. Что она доверяет ему и Гассану. Почти по чистой случайности и всего за два дня у Колина появилась первая в жизни подруга. За следующие даже не шесть, а семь часов Колин и Гассан взяли интервью у двадцати шести человек, задавая всем по четыре вопроса. Они выслушивали людей, которые хотели бы зарабатывать на жизнь, вырезая скульптуры цепной пилой или учительствуя в начальной школе. Колину показалось интересным, что все опрошенные – так же как и Линдси Ли Уэллс – хотели бы остаться в Гатшоте. Вопросы задавал в основном Гассан, поэтому Колин мог сконцентрироваться на своей теореме. Он был по-прежнему убежден, что романтические отношения предсказуемы и по сути своей монотонны, поэтому их можно свести к несложной формуле, которая могла бы предсказать результат встреч любой пары. Но он волновался, что его задатков гения не хватит, чтобы справиться с задачей. Он никак не мог придумать способ заставить теорему работать в случае остальных Катерин, не испортив того результата, которого он уже добился. В этот момент ему почему-то особенно не хватало K. XIX. Не хватало так же сильно, как когда он лежал в своей спальне, уткнувшись лицом в ковер. Пропавший кусочек причинял ему такую невыносимую боль, что он даже перестал думать о теореме, пытаясь понять, как то, чего нет, может болеть. Примерно в половине пятого к ним в комнату вошла девушка и сказала, что она единственная сотрудница «Гатшот Текстайлс», у которой еще не взяли интервью. Стянув с себя толстые перчатки, она подула на челку и выдала: – Говорят, один из вас гений. – Я не гений, – равнодушно пожал плечами Колин. – Ну, гениальнее тебя я лично никого не знаю. И у меня к тебе вопрос. Почему занавеска в душе все время засасывается внутрь, а не наоборот? – Это одна из главнейших тайн в истории человечества! – патетично воскликнул Гассан. – Вообще-то я знаю почему, – улыбнулся Колин. Он был рад снова чувствовать себя полезным. – Не может быть! – восхитился Гассан. – Серьезно? – Серьезно. Душ создает вихрь, ну, вроде урагана. А в центре этого урагана – зона низкого давления, которая засасывает занавеску внутрь и вверх. Есть исследования. Честное слово. – Интересно, – сказал Гассан. – Получается, в каждом душе есть свой ураганчик? – Именно. – Вот это да! – просияла девушка. – А я-то всю жизнь гадала, почему так. Ну, ладно. Меня зовут Катерина Лейн, мне двадцать два, и я здесь десятый месяц работаю. – Погоди, как пишется? – спросил Гассан. – Ка-те-ри-на Лейн. – Оп-па, – пробормотал Гассан. Присмотревшись к Катерине получше, Колин понял, что она недурна собой. Но нет, нет. Колину она не могла понравиться. И вовсе не из-за разницы в возрасте, а из-за K. XIX. Осознав, что он сидит напротив вполне привлекательной девушки по имени Катерина (не важно, что она старше его!) и не испытывает к ней ровным счетом никаких чувств, Колин понял, что дело плохо.