БРОСАЮЩАЯСЯ В ГЛАЗА НЕНАВИСТЬ

В любом случае, уже по объему цитаты, в которой Василевский делает все, чтобы обгадить Мехлиса, видно, что маршал Василевский Мехлиса, мягко скажем, очень не любил. И именно поэтому Василевский так мало написал о крупнейшем после Московской битвы сражении 1941 года - о Тихвинских оборонительной и наступательной операциях. Ведь представителем Ставки в этом успешном для РККА сражении был Мехлис, и, что интересно, он организовал победу над немцами как раз в лесисто-болотистой местности. Но об этом позже.

Сведения о Льве Захаровиче Мехлисе мне, к сожалению, придется брать из книги Юрия Рубцова «Alter ego Сталина». К сожалению потому, что автор о себе радостно пишет: «Лет десять назад, в конце 80-х, оценки героя книги были бы, безусловно, не столь жесткими. Не потому, конечно, что автор отличается повышенным конформизмом. Просто все мы за эти минувшие годы необычайно выросли, раздвинули собственные горизонты. Невозможно не ощутить на себе благотворное влияние заметного роста политической культуры общества, приобщения к демократическим ценностям - свободе выражения мысли, отсутствию идеологического прессинга, разномыслию - в противовес бытовавшему у нас единогласию, единодушию и единомыслию».

Опыт мне подсказывает, что читать умствования лица, «приобщенного к демократическим ценностям», глупо, но «за эти минувшие годы» перед лицами, которые «необычайно выросли, раздвинули собственные горизонты», раскрылись двери архивов, и Ю. Рубцов цитирует очень много документов о Л. З. Мехлисе, в связи с чем эти документы стали доступны осмыслению и без его помощи.

Так вот, как явствует из различных фактов, собранных Рубцовым, Мехлиса явно ненавидели большинство из тех, кто входит в стандартный набор «прославленных полководцев» РККА. Точно так же, как и Василевский, Мехлиса не любил маршал Жуков (хотя я не встречал, подчеркну это, никаких упоминаний о том, что Мехлис имел хоть малейшие конфликты с ними обоими). В противном случае нельзя объяснить, почему Жуков в своих мемуарах включил Мехлиса в эпизод, в котором маршал доблестно врет читателям о причинах своего снятия с должности начальника Генштаба РККА.

Такое же, к примеру, отношение к Мехлису маршала Конева. Вот что, например, рассказал в 1965 году Маршал Советского Союза Конев писателю Константину Симонову. При назначении на Степной фронт Сталин вдруг заинтересовался, как Иван Степанович оценивает тогдашнего начальника штаба фронта генерала М.В. Захарова. Конев положительно отозвался о Захарове, его поддержал и присутствовавший при разговоре маршал Жуков.

«Тогда Сталин расхохотался, - продолжал рассказ И. С. Конев, - и говорит:

- Ну вот, видите, какие мнения - высоко оцениваете его, хороший начальник штаба, а Мехлис поставил вопрос о его снятии, о том, что он ему не доверяет.

Так... я узнал, - заметил маршал, - еще об одном очередном художестве Мехлиса».

В связи с этим интересно, знал ли Сталин о художестве самого Конева, ведь Конев вынужден был бить морду своему начальнику штаба, будущему маршалу М. В. Захарову. О нравах штаба Конева вспоминает генерал-полковник Г. Ф. Байдуков, командовавший авиадивизией в составе Калининского фронта: «...вызвали на Военный совет фронта. Прибыли. Из избы выходит Матвей Захаров, начальник штаба, будущий маршал Советского Союза, вытирает кровь из носа: «Ударил, сволочь!» Так что Мехлис, может быть, и не сильно ошибался, не веря в этого полководца с битой мордой, но в данном случае характерно не это, а, казалось бы, немотивированная неприязнь Конева к Мехлису.

А вот Рубцов приводит воспоминания главного снабженца советских солдат, начальника тыла Красной Армии, генерала А. В. Хрулева.

«Хрулев приводит пример, когда на одном из совещаний с участием командующих и членов ВС фронтов Сталин задал вопрос, есть ли у кого претензии к материальному обеспечению? Промолчали все. «Только Мехлис сказал, - вспоминает мемуарист, - что тыл очень плохо работает, не обеспечивает войска полностью продуктами...» Гневный Сталин тут же вызвал на совещание Хрулева, предложил объясниться. Начальник тыла осмелился поинтересоваться, кто жалуется и на что? «А как вы сами думаете?» - последовал встречный вопрос.

Хрулев пишет далее: «Отвечаю: «Скорее всего, это Мехлис». Как только я произнес эти слова, в кабинете раздался взрыв хохота». Он еще более усилился, когда по требованию Верховного Главнокомандующего Мехлис изложил суть претензий: «Вы все время нам не отпускаете лавровый лист, уксус, перец, горчицу». Тут и Сталину стала ясна вздорность претензий Льва Захаровича».

Что-то я в данном случае не верю в эту байку Хрулева ни на копейку. Даже при подготовке Берлинской операции Сталин не вызывал к себе Рокоссовского, Жукова и Конева одновременно и, тем более, с членами Военных советов - ведь это же означало бы, что Сталин обезглавил бы сразу три фронта. Так что это «одно из совещаний» - выдумка Хрулева.

Надо понять, что Мехлис очень портил жизнь Хрулеву такими телеграммами:

«...проверив положение в 4-й армии, Мехлис телеграфирует 4 января начальнику тыла Красной Армии генералу Хрулеву: «Положение с продфуражом нетерпимое. На 2-е января, по данным управления тыла, в частях и на складах армии мяса - 0, овощей - 0, консервов - 0, сухарей - 0... Кое-где хлеба выдают по 200 грамм... Что здесь - безрукость или сознательная вражеская работа?»

И уж лучше бы Хрулев в качестве примера привел именно это требование Мехлиса, поскольку примером с уксусом и перцем он выставил себя некомпетентным идиотом.

Дело в том, что основной пищей солдата являются мучные продукты, как наиболее калорийные, и мясо. Но это пресные продукты, и без кислоты и специй они очень быстро начинают плохо усваиваться организмом, они приедаются. В мирной жизни необходимое количество кислот мы получаем из овощей, особенно квашеных, Запад - с сухим вином. Но за войсками не потащишь бочки с квашеной капустой и солеными огурцами, во время войны такие деликатесы ели только наши прославленные полководцы.

А как быть с солдатской потребностью в пищевой кислоте, с тем, чтобы хлеб и каша ему не приедались?

Начиная с Петра I, очень долгое время царь обязан был поставлять солдатам только хлеб и крупу, грубо - около килограмма хлеба в пересчете на муку и 100 грамм крупы в сутки. На остальное давались деньги, и солдаты артелью закупали овощи, мясо и прочее. В мирное время они сами сажали огороды. Но уже с 1846 года к обязательной выдаче солдатам подлежали: 22 грамма соли, 1 грамм перца и 62 грамма уксуса в сутки. А во флоте, в плавании, уксуса давалось полбутылки в сутки на матроса.

В пятом издании «Справочной книжки для офицеров», отпечатанной в 1913 году, в разделе «Продовольствие в военное время» черным по белому вписано: «2) Сверх всего этого командирами корпусов и равными по власти может быть для сохранения здоровья людей отпущено (в расчете на сутки и в пересчете на граммы): уксуса - 62 грамма; лимонной кислоты - 1 грамм».

Вот и смотрите: политический комиссар Мехлис это знает, а тот полководец, кто за снабжение солдат Красной Армии едой получал деньги и ордена, - и после войны «не в курсе дела».

Интересно и другое. Мехлис до мая 1942 года был на фронтах представителем Ставки Верховного Главнокомандования, но ведь и полководцы Василевский с Жуковым тоже были в этих же должностях. Что же это они не испытывают по отношению к Мехлису хотя бы профессиональной солидарности?

ПРЕДСТАВИТЕЛИ СТАВКИ

Давайте немного о представителях Ставки. Дело в том, что все они после войны возглавили Советскую Армию, а бывшие командующие фронтами были у них в подчинении. Посему командующему фронтом нужно было иметь определенное мужество, чтобы в своих мемуарах рассказать то, что он к этим представителям испытывал во время войны. Я такое мужество встретил только у маршала Рокоссовского, да и то эту часть его воспоминаний цензура вырезала. А он писал:

«Зачем же Ставка опять начала применять то же, но под другим названием - представитель Ставки по координированию действий двух фронтов? Такой представитель, находясь при командующем одним из фронтов, чаще всего, вмешиваясь в действия комфронтом, подменял его. Вместе с тем за положение дел он не нес никакой ответственности, полностью возлагавшейся на командующего фронтом, который часто получал разноречивые распоряжения по одному и тому же вопросу: из Ставки - одно, а от ее представителя - другое. Последний же, находясь в качестве координатора при одном из фронтов, проявлял, естественно, большую заинтересованность в том, чтобы как можно больше сил и средств стянуть туда, где находился сам. Это чаще всего делалось в ущерб другим фронтам, на долю которых выпадало проведение не менее сложных операций. Помимо этого, уже одно присутствие представителя Ставки, тем более заместителя Верховного Главнокомандующего, при командующем фронтом ограничивало инициативу, связывала комфронтом, как говорится, по рукам и ногам. Вместе с тем появлялся повод думать о некотором недоверии к командующему фронтом со стороны Ставки ВГК.

...Подводя некоторые итоги оборонительного сражения на Курской дуге войск Центрального фронта, мне хочется отметить характерные моменты, о которых я и раньше упоминал, поскольку считаю их принципиальными и они меня всегда беспокоили. Первый из них - роль представителей Ставки. У нас был Г. К. Жуков. Прибыл он к нам вечером накануне битвы, ознакомился с обстановкой. Когда зашел вопрос об открытии артиллерийской контрподготовки, он поступил правильно, поручив решение этого вопроса командующему фронтом.

Утром 5 июля, в разгар развернувшегося уже сражения, он доложил Сталину о том, что командующий фронтом управляет войсками твердо и уверенно, и попросил разрешения убыть в другое место. Получив разрешение, тут же от нас уехал.

Был здесь представитель Ставки или не было бы его - от этого ничего не изменилось, а, возможно, даже ухудшилось. К примеру, я уверен, что если бы он находился в Москве, то направляемую к нам 27-ю армию генерала С. Т. Трофименко не стали бы передавать Воронежскому фронту, значительно осложнив тем самым наше положение.

К этому времени у меня сложилось твердое убеждение, что ему, как заместителю Верховного Главнокомандующего, полезнее было бы находиться в Ставке ВГК».

Короче, сидел бы ты лучше в Москве, полководец Жуков!

Что-то мне подсказывает, что такое же отношение к представителям Ставки было у всех командующих фронтами, - лучше бы они все сидели в Москве! И подсказывает вот почему. Почти все эти представители написали мемуары, и ни один из них не вспомнил случая, чтобы какой-то командующий фронтом просил Сталина задержать этого представителя Ставки у него на фронте. Хотя бы на час. Если бы такое было, то эти представители вспомнили бы об этом обязательно. Как мне кажется, как только представитель Ставки, сытно поев и выпив на посошок, садился в машину, командующий фронтом вместе со штабом радостно крестились.

Так вот, Мехлис в конце Тихвинской наступательной операции оказался представителем Ставки и на только что образованном Волховском фронте, которым командовал тогда генерал Мерецков. Характеризуя Мехлиса, уже маршал Мерецков, казалось бы, и хочет сказать о нем правду, но в то же время вынужден его обгадить:

«Это был человек честный, смелый, но склонный к подозрительности и очень грубый... Он воспринимал все весьма упрощенно и прямолинейно и того же требовал от других. Способностью быстро переориентироваться в часто меняющейся военной обстановке он не обладал и наличие этой способности у других рассматривал как недопустимое по его понятиям «применение к обстоятельствам».

Что значит это мерецковское «очень грубый»? Грубее остальных полководцев Красной Армии?

Вот, скажем, начальник генштаба сухопутных войск Германии Ф. Гальдер в своем дневнике за 1941-1942 годы ни разу не вспомнил о советском полководце Жукове, - это в понимании немцев был такой полководец, фамилию которого не было смысла запоминать. А вот о генерале Белове и его кавалерийском корпусе Гальдер вспоминает аж семь раз: здорово 1-й Гвардейский кавкорпус попортил немцам крови. И вот как описывает в своих воспоминаниях полковник А. К. Кононенко визит заместителя командующего Западным фронтом Жукова, генерала Г. Ф. Захарова в штаб 1-го Гвардейского кавкорпуса:

«Злоба туманила его и так не весьма ясный рассудок. Захаров говорил, то повышая тон, то снижая его до шепота с каким-то змеиным присвистом, злоба кипела и клокотала в нем...

«Меня прислали сюда, - сказал Захаров, - чтобы я заставил выполнить задачу любыми средствами, и я заставлю вас ее выполнить, хотя бы мне пришлось для этого перестрелять половину вашего корпуса. Речь может идти лишь о том, как выполнить задачу, а не о том, что необходимо для ее выполнения»...

Он по очереди вызывал к телефону командиров полков и дивизий, атаковавших шоссе, и, оскорбляя их самыми отборными ругательствами, кричал: «Не прорвешься сегодня через шоссе - расстреляю!»

Он приказал судить и немедленно расстрелять пять командиров, бойцы которых не смогли прорваться через шоссе... Этот человек, который по ошибке стал военачальником, природой предназначался на роль палача или пациента нервно-психиатрической клиники...»

19 сентября 1941 года член Военного совета 13-й армии Ганенко написал Сталину письмо с жалобой на командующего Брянским фронтом прославленного полководца Еременко:

«...Еременко, не спросив ни о чем, начал упрекать Военный совет в трусости и предательстве Родины.

На мои замечания, что бросать такие тяжелые обвинения не следует, Еременко бросился на меня с кулаками и несколько раз ударил по лицу, угрожая расстрелом. Я заявил - расстрелять он может, но унижать достоинство коммуниста и депутата Верховного Совета не имеет права. Тогда Еременко вынул «маузер», но вмешательство Ефремова помешало ему произвести выстрел. После этого он стал угрожать расстрелом Ефремову. На протяжении всей этой безобразной сцены Еременко истерически выкрикивал ругательства. Несколько остыв, Еременко стал хвастать, что он, якобы с одобрения Сталина, избил несколько командиров корпусов, а одному разбил голову...»

А вот письмо представителя Ставки маршала артиллерии Воронова Сталину, который во время войны имел кодовые псевдонимы, в данном случае - Иванов.

«Москва. Тов. Иванову.

Вынужден Вам доложить следующее. За два года войны единственный командующий фронтом - это генерал армии т. Конев никогда не бывает доволен работой своих командующих артиллерией фронта, всегда с ними груб и нетактичен, всегда их третирует в присутствии подчиненных, всегда стремится использовать «на побегушках», не хочет видеть в командующем артиллерией фронта своего заместителя и ближайшего помощника, до сих пор не хочет понять, что командующий артиллерией фронта - крупная величина во фронте и от его работы зависит очень многое. Обычно тов. Конев не хочет заслушать своего артиллериста, сам все решает, сам всех дергает и делает вид, что он все знает.

За эти же два года, как правило, командующие артиллерией фронта, работающие в подчинении тов. Конева, просили у меня перевода на любую должность, лишь бы избавиться от совместной службы с тов. Коневым. Так было с генерал-майором артиллерии т. Матвеевым, генерал-лейтенантом артиллерии т. Ничковым, генерал-полковником артиллерии тов. Камера, и вот вчера получил ходатайство от командующего артиллерией Степного фронта генерал-лейтенанта артиллерии тов. Фомина. До работы с тов. Коневым тов. Фомин считался знающим и умеющим воевать командиром, очень опытным, твердым, волевым и умеющим организовать бой командиром. Вот что он пишет мне в своем письме: «Бранит меня, еще более мой аппарат и артиллеристов вообще. Вынужден доложить, что в такой атмосфере я работать не могу и по-честному докладываю, что зря занимаю здесь место. Такого я еще не видал. Не успел я дописать письмо, как случилось из ряда вон выходящее: план артнаступления на один из дней августа в 53-й армии, где я был сам, найден т. Коневым... преступным. Генерал Лебедев (командующий артиллерией 53-й армии) был выгнан, я при всех был матерно выруган, назван обманщиком и еще бог знает кем и сейчас жду приезда прокурора, который и меня, и Лебедева должен «упечь» под суд. Слушать меня Конев не захотел, заявил, что не верит мне. Сцена была унизительная и оскорбительная до самых человеческих, командирских и артиллерийских глубин (ведь план был, конечно, грамотен). Все это произошло потому, что пехота замедлила с выполнением задачи дня. Через 2 часа после происшедшего оказалось, что пехота задачу выполнила, благополучно заняв указанные ей пункты и села. Подобного издевательства и хамства я еще не видел вообще. Сейчас я совершенно выбит и просто не знаю, что же мне делать. Ясно только одно, что здесь я не могу оставаться. Исключительно тяжело сознавать, что все это произошло в период успешного прохождения Харьковской операции. Прошу просьбу удовлетворить, если до получения Вашего решения я не буду съеден этим взбалмошным, совершенно распоясавшимся человеком».

Тов. Иванов. Я Вас прошу дать указания тов. Коневу о немедленной перестройке вообще своих отношений с подчиненными и генералами и особенно с генералами-артиллеристами. Ведь должен же тов. Конев, в конце концов, понять, что Харьковскую операцию он успешно решил не штыком и винтовкой, а артиллерией, минометами, танками и авиацией, что собранные под руководством Конева артиллерийские генералы не меньше т. Конева преданы Родине и жаждут победы, и что артиллерия работала в Степном фронте и работает хорошо не только благодаря крупным артиллерийским познаниям самого тов. Конева. Пора же положить конец незаслуженным издевательствам над генералами со стороны т. Конева. Очень прошу для подтверждения моего вам доклада хотя бы по телефону опросить тов. Камера о его совместной работе с т. Коневым, он вам должен сказать всю правду. Дальше терпеть нельзя, так как такие взаимоотношения тов. Конева с подчиненными прямой вред делу.

Прошу Вашего разрешения отозвать тов. Фомина, но я затрудняюсь данное время доложить Вам новую кандидатуру, который бы мог работать с тов. Коневым. 3.9.43 г. Воронов».

Так что - Мехлис был таким же грубым, как и эти коллеги Мерецкова, к которым у Мерецкова нет претензий? Да нет, что-то не похоже, поскольку на самом деле Мехлис учил подчиненных ему политработников, что командир: «...должен быть справедливым отцом бойца. Не допускать незаконных репрессий, рукоприкладства, самосудов и сплошного мата». «Подчинять людей, не унижая их», - требовал он.

Но в оценке Мехлиса Мерецковым главное не это, главное то, что Мерецков в своих мемуарах «забыл» вспомнить, что когда Тихвинская наступательная операция закончилась и Сталин решил забрать с Волховского фронта представителя Ставки Мехлиса (чтобы направить его на Крымский фронт), то Мерецков 5 января 1942 года обратился к Сталину с просьбой оставить Мехлиса на Волховском фронте, и Сталин уважил просьбу и продлил Мехлису командировку до 13 января. Это единственный известный мне случай, когда командующий фронтом хотел, чтобы представитель Ставки был у него на фронте! И если говорить в принципе - «по-крупному», то тут есть одно объяснение: Мехлис за всю войну был единственным настоящим представителем Ставки Верховного Главнокомандования, а все остальные «представители» были всего лишь генерал-адъютантами Сталина, а чтобы дотянуться до «представителя Ставки», им не хватало ни культуры, ни храбрости, ни смелости, ни честности, ни любви к своей Родине.

Теперь давайте немного об этих подробностях.

О ХРАБРОСТИ

Напомню, что храбрость - это способность человека действовать в условиях непосредственной опасности для жизни, а смелость - это способность принимать рискованные решения. Конечно, если человек трус, то в условиях непосредственной опасности для жизни он смелых решений не примет, его, скорее всего, либо парализует страхом, либо он бросится удирать или вымаливать себе жизнь. Но полководцы могут принимать решения и в условиях, когда их жизни ничего не грозит, и вот тут-то им и нужна смелость, но о ней ниже. А сейчас о храбрости наших полководцев.

Дам пример из воспоминаний Толконюка, чтобы было понятно, что такое смелость в сочетании с храбростью. Август 1942 года, 50-я стрелковая дивизия, которой командовал генерал-майор Н. Ф. Лебеденко, должна была наступать в прорыв, проделанный для нее танковой бригадой.

«После поспешной подготовки и короткого огневого налета началась атака. Бабье и Цветки встретили атакующих шквалом огня: из противотанковых орудий, пулеметов и автоматов. Шесть танков загорелось. Но остальные с ходу перевалили оба населенных пункта и скрылись за скатом высоты. Пехота, постепенно отставая от танков, продолжала продвигаться. За бугром простирался лес с большими прогалинами. В центре полосы наступления дивизии виднелась прямоугольная поляна шириной метров восемьсот. Она с обеих сторон ограждалась густым высоким лесом и упиралась тоже в лесной массив, но не очень густой. Поляна тянулась километра на полтора в глубину. Командир дивизии перенес свой наблюдательный пункт к основанию поляны и решил для развития успеха ввести через эту поляну полк второго эшелона. Мы с генералом Никитой Лебеденко стояли у разрушенной немецкой землянки, наблюдая за полем боя. Полк густыми цепями вошел на поляну. Его фланги справа и слева едва не упирались в лесные опушки. Вдруг на правом фланге полка вдоль всей опушки взметнулись разноцветные ракеты, и сразу же вся опушка зарябила вспышками пулеметных и автоматных очередей. Это противник обрушился огнем по правому флангу полка. Полк оказался под губительным огнем на открытой местности. Пули свистели и над нашими головами.

Я, повинуясь инстинкту самосохранения, плюхнулся на землю, а генерал продолжал стоять, игнорируя опасность. «Ложитесь, товарищ генерал!» - дернул я его за полу шинели. Но он даже не шевельнулся. Пуля сбила фуражку с генеральской седой головы, но он не стал ее поднимать, а весь как бы загоревшись, не отводил глаз от кипящей боем поляны. Без какой бы то ни было команды, с ходу, правофланговый батальон развернулся вправо и с криком «ура» кинулся на лес, из которого стрекотала свинцовая смерть. После кратковременного жаркого боя полк продолжал наступление вслед за танковой бригадой, далеко уже оторвавшейся от пехоты.

В самый разгар этой неожиданной схватки с врагом я наблюдал, лежа в траве, как пожилой генерал Н. Ф. Лебеденко спокойно стоял под градом пуль, приговаривая: «О цэ бой! Давно не бачыв такого славного бою...»

Дело не в храбрости Лебеденко, это само собой разумеется, а дело в его смелости: ведь он мгновенно принял рискованное, но единственно верное решение - не ложиться!

Он стоял на виду проходящего мимо него полка, немцы в засаде пристреляли поляну и прицельно могли ее простреливать метров на 400 - это минимум. Если бы полк залег - а это первое, что пришло в голову всем, - то немецкая засада фланговым огнем выбила бы половину полка в лучшем случае. Правильным было решение не ложиться, а броситься на немцев в атаку и преодолеть тот десяток метров, который был от правофлангового батальона до засады. И если бы генерал залег, то залег бы и весь полк, но генерал стоял! Что оставалось офицерам правофлангового батальона, как не скомандовать: «Огонь вправо и вперед!»? Было ли это решение старого генерала осмысленным или уже давно его честь приняла за него смелое решение никогда не ложиться, когда его солдаты атакуют во весь рост, но в любом случае это было смелое решение, и оно резко уменьшило потери полка в том бою.

Я уже об этом неоднократно писал, но это то, что следует подчеркивать каждый раз, - после прихода к власти хрущевцев была дана команда как угодно клеветать на Сталина, но из архивов запрещалось выносить хотя бы строчку документов, свидетельствующих о трусости, подлости и других негативных качествах не то что советских генералов той войны, но даже офицеров. Кадровое воинство СССР стало вне критики - ее запретила хрущевская цензура.

Но помимо этой была и другая трудность в исследовании вопроса храбрости полководцев. Они были слишком объединены Министерством обороны, они были знакомы друг с другом и посему просто не могли написать о подлости и трусости коллег. Не могли написать это прямо, но ведь многие из них были очень неглупыми людьми, а посему были способны высказать свое отношение к коллегам между строк.

Возьмем, к примеру, их отношение к генералу В. Н. Гордову, Герою Советского Союза. Его в 1950 году расстреляли вместе с маршалом Куликом за создание антисоветской организации, а при Хрущеве, само собой, немедленно реабилитировали и объявили жертвой сталинизма. После этого ну какая цензура разрешила бы нашим полководцам написать правду об этой «жертве сталинизма»? Все обязаны были писать или хорошо, или ничего.

А теперь давайте попробуем прочесть между строк воспоминания двух советских военачальников. Вот воспоминания маршала В. И. Чуйкова «Начало пути», изданные в 1959 году. Прошло всего шесть лет после того, как Гордов был реабилитирован, посему максимум негативного, что цензура разрешила Чуйкову прямо сказать о Гордове, звучит так: «...обстановки на фронте не знает. Он принимал желаемое за действительное...» Вместе с тем Чуйков почему-то очень подробно описывает, как летом 1942 года 64-я армия, которой он первоначально командовал, по железной дороге выдвигается к Сталинграду, и как он по пути заехал в штаб 21-й армии, якобы узнать обстановку. Но эта обстановка ему и даром не была нужна, поскольку его-то армия ехала дальше и даже соседом 21-й никогда не была. Вот и спросите себя, зачем он вставил в свои мемуары вот этот эпизод: «Штаб 21-й армии был на колесах: вся связь, штабная обстановка, включая спальный гарнитур командарма Гордова, - все было на ходу, в автомобилях. Мне не понравилась такая подвижность. Во всем здесь чувствовалась неустойчивость на фронте, отсутствие упорства в бою. Казалось, будто за штабом армии кто-то гонится и, чтобы уйти от преследования, все, с командармом во главе, всегда готовы к движению»? К чему это?

Другого ответа нет - маршал Чуйков между строк внятно заявляет, что Гордов был трус.

А вот посмотрите, как ту же характеристику Гордову между строк дает маршал Рокоссовский. Вот он описывает, как принял Донской фронт, выделенный из Сталинградского фронта, и знакомится с войсками.

«Прибыв на командный пункт 66-й армии, я не застал там командарма. Встретивший меня начальник штаба армии генерал Ф. К. Корженевич доложил, что командарм убыл в войска. ...Меня несколько удивило, что командующий армией отправился в войска, не дождавшись меня, хотя и знал, что я к нему выехал. Корженевич хотел вызвать командарма на КП, но я сказал, что сам найду его, а заодно и познакомлюсь с частями.

Я побывал на командных пунктах дивизий, полков. Добрался до КП батальона, но и здесь не удалось встретиться с командармом. Сказали, что он находится в одной из рот. Я решил отправиться туда.

Нужно сказать, что в этот день здесь шла довольно оживленная артиллерийско-минометная перестрелка, и было похоже на то, что противник подготавливает вылазку в ответ на атаку, проведенную накануне войсками армии. Где в рост по ходу сообщения, а где и согнувшись в три погибели по полузасыпанным окопам добрел я до самой передовой. Здесь и увидел среднего роста коренастого генерала. После церемонии официального представления друг другу и краткой беседы я намекнул командарму, что вряд ли есть смысл ему лазать по ротной позиции, и порекомендовал выбрать более подходящее место, откуда будет удобнее управлять войсками. Родион Яковлевич Малиновский замечание выслушал со вниманием. Угрюмое лицо его потеплело.

- Я сам это понимаю, - улыбнулся он. - Да уж очень трудно приходится, начальство нажимает. Вот я и отправился подальше от начальства».

Задайте себе вопрос: зачем Рокоссовский написал, что Малиновский прятался от начальства на передовой? Ведь на момент написания мемуаров Рокоссовским Р. Я. Малиновский был министром обороны СССР и вполне мог обидеться. И снова остается один ответ - Рокоссовский хотел показать, что то начальство, которое было у Малиновского до него, Рокоссовского, фронта боялось и ближе штаба армии или дивизии к передовой не подходило. И те, кто это поймут, тут же полюбопытствуют, - а кто же это был начальством Малиновского до Рокоссовского? И выяснится, что это был генерал Гордов. Два маршала эпизодами из 1942 года между строк говорят о Гордове одно и то же - трус. И надо ли искать дополнительные документы о том, за что Сталин снял Гордова с командования Сталинградским фронтом?

Гордов является хорошим примером для показа того, что такое смелость и что являлось лекарством от трусости. Но об этом чуть позже, а сейчас я хочу закончить тему того, как читать мемуары. Дело в том, что мемуаристы, как и все писатели, о чем бы ни писали, всегда дают характеристику и себе, вне зависимости оттого, что именно они хотели сообщить читателю и какой именно свой образ они хотели читателю навязать.

Вот, к примеру, маршалу Василевскому можно было просто сообщить читателям, что 30 июля 1941 года он был назначен заместителем начальника Генштаба РККА. Василевский, видимо, решил, что при такой простоте изложения читатели не оценят всю значимость этого события - не оценят того, насколько его ценили Сталин и начальник Генштаба РККА маршал Шапошников. И Василевский не скупится на слова:

«30 июля для рассмотрения мероприятий, проводимых по усилению обороны Ленинграда, в Ставку вызвали главкома Северо-Западного направления К. Е. Ворошилова и члена военного совета А. А. Жданова. В обсуждении вопроса принимал участие и Б. М. Шапошников. По возвращении из Ставки в Генштаб (это было около 4 часов утра 31 июля) Борис Михайлович объявил мне, что в Ставке среди других вопросов стоял вопрос об усилении аппарата командования Северо-Западного направления и что Ворошилов по окончании заседания предложил назначить меня на должность начальника штаба. Б. М. Шапошников поинтересовался моим мнением. Я совершенно искренне считал, что если Климента Ефремовича не удовлетворял в этой должности такой способный, всесторонне подготовленный оперативный работник, как М. В. Захаров, то уж я, безусловно, вряд ли ему подойду. Б. М. Шапошников предупредил меня, что вечером Ставка вновь будет заниматься Северо-Западным направлением и что, видимо, вопрос о моем назначении будет решен. Он рекомендовал использовать оставшееся время для более детального изучения оперативной обстановки на этом направлении.

Весь день я просидел, погрузившись в карты и бумаги. А глубокой ночью Борис Михайлович, вернувшись из Кремля, ознакомил меня с новым решением Ставки: я назначался начальником Оперативного управления и заместителем начальника Генштаба».

И в связи с этим эпизодом у наблюдательного читателя обязаны возникнуть вопросы.

Во-первых. Неужели Ворошилов был более требователен к подчиненным, нежели Сталин? Если квалификация Василевского удовлетворяла Сталина, то почему Василевский вдруг забеспокоился, что она не удовлетворит Ворошилова?

Во-вторых. Если М. В. Захаров (которому Конев бил морду за нерадивость) как штабной работник превосходил Василевского (по мнению самого Василевского), то почему это Василевский работал в Генштабе, а не Захаров?

В-третьих. Чуть позже, в цитате о Керченской операции Василевский сообщает о назначении его Сталиным исполняющим обязанности начальника Генштаба, и Василевский не высказывает ни малейшего сомнения, что он с этой должностью справится. Получается, что быть на фронте начальником штаба двух фронтов для Василевского не по уму, а быть в Москве начальником штаба десятка фронтов и десятка военных округов всего СССР для Василевского в самый раз.

Вот и получается, что Василевский боялся фронта, как огня, правда, трудно понять, чего в этом страхе было больше - отсутствия храбрости или отсутствия смелости.

Однако давайте поговорим и о лекарстве от страха.

О НАКАЗАНИЯХ

Вообще-то нет другого лекарства от страха, кроме наказания, а традиционным наказанием является наказание от собственной совести, но при этом для хорошего эффекта лечения совесть человека должна быть большой и сильной. А если совесть маленькая и хилая или ее вообще нет, то тогда лечиться человеку нечем, тогда его приходится лечить другим людям, но опять-таки при помощи того же самого лекарства - наказания.

У людей наказания самые разнообразные: от порки до расстрела, от призыва к совести до снятия с должности. Такой широкий ассортимент обусловлен целью наказания - предотвратить трусость в обществе. И, как и полагается наказанию, его тяжесть зависит оттого, насколько эта трусость вредит обществу. За одну и туже трусость в мирное время могут высмеять, а в военное - расстрелять.

Если наказание не заканчивается смертью наказуемого, то оно имеет две цели: предотвратить собственную трусость наказуемого и явиться примером, предотвращающим трусость других. Если труса казнят, то тогда преследуется только вторая цель.

Следует добавить, что биологически лекарством от страха является не собственно наказание, а тренировки в подавлении собственного страха, при этом угроза наказания всего лишь заставляет тренироваться. Такой вот пример: XVIII век, эпоха Екатерины II, ее бессменный фаворит князь Григорий Потемкин пишет наставления своему внучатому племяннику Николаю Раевскому. Начинаются они словами (выделено мною): «Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем...» Это старинный слог разговора, а сегодня сказали бы попроще, т.е. так, как я написал выше - тренируйся в подавлении собственного страха.

Но для массовой армии, комплектуемой из всего народа, несправедливо опираться в боях только на тех, у кого смелость врожденная. Вот поэтому у тех, у кого она не уродилась, храбрость должна взойти от страха наказания за трусость. А дальше тренировки храбрости - и ты честный солдат.

Честный потому, что если ты трус и хочешь, чтобы за тебя на фронте погиб кто-то другой, а ты отсиделся в тылу или в плену, то ты - подлец. И не жалуйся, если тебя расстреляют, поскольку для общества людей уничтожение подлеца - это благо. Еще большим благом является только случай, когда подлец преодолеет свой страх и станет честным человеком. Это, само собой, касается любого человека. Но в тысячу раз больше это касается кадрового военного. Если он трус, но поступил на службу, то значит он подлец, к которому не может быть никакой пощады. Ведь он, паразит, в мирное время объедал свой народ, какое же он имеет право трусить во время войны?

Беда, однако, в том, что они, эти кадровые военные, какие ни есть, а все же профессионалы, и перестрелять всех трусов, даже если надо и очень хочется, невозможно. Кое-кого, конечно, расстреливали в назидание другим, но большинство приходилось ставить под контроль их совести более мягкими наказаниями - снятием с должностей. Беда, однако, и в том, что еще в мирное время каста профессионалов составляет некое братство, по-итальянски мафию, и, так или иначе, поддерживает и выдвигает вверх только «своих», но об этом мы еще поговорим позже. Сталин, безусловно, из нескольких сот тысяч советского офицерства без труда мог бы сам отобрать честных, умных и храбрых кандидатов на должности командующих фронтами и армиями, но для этого он должен был их знать, а это невозможно. Сталин знал только тех генералов, которые крутились возле него или кого он успел заметить по каким-либо причинам, а остальных кандидатов ему подсовывала сама эта мафия.

Вот, к примеру, генерал-лейтенант Д. М. Карбышев. В военных кругах СССР он был широко известен, поскольку преподавал инженерное дело в Академии Генштаба, других академиях и был героем Гражданской войны, в частности героем Каховского плацдарма, который тогда оборудовался в инженерном отношении под его командой. До войны по своему званию генерал-лейтенанта Карбышев входил в число первых полутора сотен военачальников страны. И вот 26 августа 1941 года у Сталина состоялся такой разговор с командующим Ленинградским фронтом генерал-лейтенантом М. М. Поповым.

«Попов. Товарищ Сталин, маленькая просьба.

Сталин. Пожалуйста. Слушаю.

Попов. Если сейчас свободен инженер Карбышев, были бы рады иметь его у себя.

Сталин. Кто он такой? Я его не знаю.

Попов. Генерал-лейтенант инженерных войск, преподаватель Академии Генштаба.

Сталин. Постараюсь удовлетворить вашу просьбу».

Из этого разговора следует, что Сталин первый раз узнал о Карбышеве из этого разговора, более того, он даже не знал, что 8 августа Карбышев, руководя оборудованием оборонительных позиций на Западном фронте, был ранен, контужен и попал в плен.

Но ведь узнать человека - это лишь 1 процент дела. Это только повод назначить его на должность. А потом ведь надо проверить, как он работает, для чего нужно получить надежные данные о его работе, а не туфтовые отчеты. Да, в ходе войны люди быстро показывают себя, и Сталин заметил и генерал-майора Рокоссовского, и генерал-майора Горбатова, и даже полковника Черняховского. Но в основном ему приходилось тасовать все ту же засаленную колоду уже известных ему полководцев, в которую новые карты вкладывали в основном сами генералы. Вот и приходилось генералов из этой колоды наказаниями приводить в божеский вид: снимать и снова назначать, и снова снимать, пока одни генералы окончательно отправлялись куда-нибудь в тыловые округа, чтобы не гробили людей на фронте, а другие генералы действительно становились какими-никакими полководцами.

В сборнике «Военно-исторический архив» (№10) злобствует на Г. К. Жукова полковник в отставке В. М. Сафир, большей частью по делу, но часто и просто от собственного непонимания затрагиваемых вопросов. Вот он попрекает Жукова жестокостью.

«Допустив грубую ошибку и загнав в ходе Ржевско-Вяземской операции (1942 г.) буквально в западню под Вязьму главные силы 33-й армии, Жуков стал искать «виновных». Нашел быстро: это командир 329-й сд полковник К. М. Андрусенко, которого он, не мешкая, приговорил к расстрелу. Однако несправедливый смертный приговор Президиумом Верховного Совета СССР и на этот раз был отменен. «Недорасстрелянный» же Андрусенко 15 января 1944 г. получил звание Героя Советского Союза (войну окончил командиром 55-й сд)».

А кто сказал, что Андрусенко до приговора (до наказания) и после приговора - это один и тот же человек? Ведь наказание для того и назначается, чтобы исправить человека. И очень может быть, что Андрусенко до приговора действительно был трус, а после приговора - герой. Говорят же, что за одного битого двух небитых дают. Особенно хорошо видна разница между битым и небитым на примере упомянутого выше генерала Гордова. Но я хотел бы этот пример совместить с назревшим разговором о смелости.

СМЕЛОСТЬ

Повторю, если человек по своей натуре трус и находится в условиях непосредственной опасности для жизни, то ему уже не до рискованных решений - не до смелости. Но полководцы, принимая рискованные решения (а их боевые приказы являются таковыми по своей сути), редко находятся в условиях непосредственной опасности для жизни, и им нужна просто смелость, смелость даже без храбрости. Но вот отдал полководец боевые приказы, а в результате их исполнения не победа, а поражение. Кто виноват? Тот, кто принял эти рискованные решения - полководец. И что толку в его оправданиях, что противник был силен, что свои войска не обучены или что начальники ему не помогли?

Если генерал действительно полководец, если цель его жизни в победе над врагами, то для него возможность воплотить в бою свое собственное решение - это то, зачем он жил и живет. И такой генерал всю свою жизнь, даже мирную, будет неустанно учиться тому, как воевать, причем учиться будет сам, ему не потребуются для этого училища и академии, как не потребовались они ни одному гитлеровскому фельдмаршалу - ведь в Германии училищ и академий, в советском понимании, просто не было. Такой генерал учится сам, потому что если он в возможном бою примет решение, не зная, как воевать, то это решение закончится крахом и его войск, и его лично.

А если генерал пошел в армию не для того, чтобы воевать, а чтобы иметь большую зарплату и пенсию, красивый мундир и уважение общества, то зачем ему учиться, как побеждать? Тогда ему надо учиться не воевать, а тому, что обеспечит его карьеру в мирное время - как закончить военное училище, чтобы иметь диплом, обеспечивающий получение офицерского звания, как окончить академию, чтобы ее диплом помог стать генералом, как провести парад или учения, чтобы понравиться начальству, кого, как и в какое место лизнуть, чтобы получить очередное звание, и т.д. и т.п.

Но вот начинается война, и тут сразу же выясняется, что дипломами и погонами противника разбить невозможно, что для принятия решения на бой нужны военные знания, а их-то и нет! И вот тут возникает страх за последствия своих решений, такой страх, что для смелости уже не остается места - такого человека переполняет малодушие.

Вот строки из воспоминаний Рокоссовского: «Весьма характерен случай самоубийства офицера одного из полков 20 тд. В память врезались слова его посмертной записки. «Преследующее меня чувство страха, что могу не устоять в бою, - извещалось в ней, - вынудило меня к самоубийству». Как видите, у этого офицера хватило храбрости застрелиться, но не хватило смелости воевать.

Фельдмаршал Кейтель в ходе Нюрнбергского трибунала возмущался Гитлером - тот все время утверждал, что ответственность за действия немецкой армии полностью лежит на нем, главнокомандующем, а когда подошло время отвечать, он просто застрелился и этим переложил ответственность на своего начальника штаба - Кейтеля. Адвокат Кейтеля вспоминал: «Кейтелю даже в самом страшном сне не могло привидеться, что Гитлер избегнет ответственности, покончив самоубийством. Уход Гитлера из жизни глубоко потряс Кейтеля, ибо он, самоотверженно борясь до конца, воспринял это как трусость». Но Гитлер не покончил бы с собой и принял бы смерть от петли трибунала, если бы у него было что достойно трибуналу ответить, однако что отвечать, Гитлер не знал. Это пример того, что где бы то ни было, но малодушие (отсутствие смелости) имеет общие корни - отсутствие знаний для принятия решений.

А вот характерный эпизод из воспоминаний Толконюка. Начало октября 1941 года. Немцы окружают под Вязьмой четыре наши армии. Капитан Толконюк в это время служил в оперативном отделе 19-й армии, которой командовал генерал-лейтенант М. Ф. Лукин. В один из моментов, когда штаб 19А находился в лесу, отделенном от дороги полем около 300 м шириной, на дорогу выехали немецкие танки с десантом и открыли по лесу огонь. Лукин приказывает собрать всех офицеров штаба, числом около двухсот, и через поле с пистолетами в руках атаковать немецкие танки, а Толконюку поручают командовать правым флангом цепи. Офицеры рассыпались вдоль опушки, и назначенный Лукиным майор поднял цепь в атаку, а сам вернулся в лес. Само собой, изумленные немцы подождали, пока цепь добежит до середины поля, и шквальным огнем расстреляли ее. Оставшиеся в живых и раненые залегли в бороздах и лежали часа три, пока немцы не ослабили внимание, после чего отползли обратно в лес.

Однако Лукин уже удрал из леса, не оставив для посланных им в бой людей ни связного, ни санитаров. Группа офицеров, среди которых было 12 раненых, не способных ходить, и до десятка легкораненых, остались и без командира, и без приказа, но они пока еще были связаны дисциплиной и, следовательно, стояли перед необходимостью разыскать свой штаб. Чтобы действовать вместе, им, как людям военным, требовался командир, но этот командир стал бы отвечать за судьбу всех. И вот тут случилась интересная ситуация, которую Толконюк вряд ли выдумал.

«- Пробираться к своим войскам, - предлагали одни.

- Искать штаб, - высказывались другие.

- Разбиться на группы по два-три человека и лесами идти на восток, - раздавались голоса.

- А как же мы? - забеспокоились тяжело раненные.

Выслушав такую разноголосицу, я снова взял слово: «Так мы ничего не решим. Прения разводить не время и не место. Здесь требуется единая воля, которой все должны беспрекословно повиноваться. Среди нас есть старшие по званию товарищи: одному из них и следует взять на себя командование и ответственность...»

Но меня прервали голоса:

- Я инженер, а не строевой командир, - возразил майор инжвойск.

- А я связист и не смогу командовать...

- А я политработник и мои обязанности известны, - высказался офицер с двумя шпалами на петлицах. - В любой обстановке моя обязанность - политобеспечение. Поэтому связывать руки командованием мне не следует. Ты, хотя и младше по званию некоторых из нас, - обратился ко мне на «ты» выдавший себя за политработника, - но ты окончил академию, оператор, тебе и карты в руки. Да и зачем нам выбирать командира? Мы пока не партизаны, чтобы выбирать руководителя. Тебе командующий поручил командование правым флангом при обороне штаба, а это значит, что ты назначен старшим, и не увертывайся: все равно за нашу группу отвечать тебе.

Откровенно говоря, мне не хотелось вручать свою судьбу людям, не желающим брать на себя ответственность, и я согласился. «Хорошо, я беру на себя командование. Но потребую подчинения и высокой дисциплины как законный единоначальник, отвечающий за свои решения и действия только перед старшим командованием. Кто не согласен, говорите сразу». Несогласных не нашлось. «Молчание - знак согласия. Решение принято», - подытожил я короткую дискуссию. «Подготовиться к походу на поиски штаба! Раненых будем нести. За каждым из них закрепляю по два человека. Носилки сделать из подручного материала».

Несколько часов назад эти люди безоружными храбро бежали на немецкие танки, а смелости взять на себя ответственность, как видите, у них не было. И дело не в образовании - командовать стрелковым взводом и ротой учат во всех училищах (Толконюк окончил артиллерийское). Но в училищах эти офицеры не воевать учились, а сдавали экзамены, поскольку без сдачи экзамена офицерского звания не получишь и, следовательно, не получишь вожделенных денег, полагающихся за то, что ты якобы в случае войны будешь защищать Родину. Но вот война пришла, и выяснилось, что как именно Родину защищать, даже командуя взводом, мало кто знал.

Тогда как же они воевали, не имея смелости принять собственное решение? А вот так и воевали - что начальник сказал, то и нужно тупо заставить выполнить своего подчиненного. Скажет: «Вперед!» - гони подчиненных на пулеметы, скажет: «Ни шагу назад!» - заставляй рыть окопы. Ведь в нашей мемуарной литературе надо еще поискать воспоминания военачальников (таких, как Горбатов или Архипов), в которых бы описывалось, как и когда эти военачальники по своей инициативе принимали решение нанести потери немцам, а не просто тупо бежали туда, куда их пошлют, и только тогда, когда их пошлют.

Наше военное образование, надо отметить, достигло больших успехов в производстве импотентов военного дела.

ИСПРАВИВШИЙСЯ ГОРДОВ

Дальше мне надо будет привести большие отрывки из воспоминаний уже цитированного генерал-лейтенанта И. А. Толконюка. В мемуарах, как известно, все храбрые, но Толконюк, судя по всему, таким и был. Если тысячи командиров его армии вместе с генералом Лукиным сдались немцам в плен под Вязьмой, то Толконюк, будучи ранен, из окружения вышел. Затем, уже дважды награжденный, он снова был тяжело ранен, едва не лишился ноги и был признан негодным к военной службе, но порвал заключение медкомиссии и добился отправки на фронт. Согласитесь, что эти факты, зафиксированные в его послужном списке, достаточно хорошо о нем говорят даже без описания им своего поведения в тех переделках, в которые он попадал во время войны.

Толконюк два года служил с генералом Гордовым, причем Гордов был, как и генерал Лукин, штабист (оба эти генерала были назначены командовать армиями с должности начальника штаба округа). По воспоминаниям Толконюка, Гордов как бы приближал его, толкового молодого штабного офицера, к себе, но одновременно стремился сломать и подмять его под себя, а Толконюк, как и полагается упрямому хохлу, упирался, в связи с чем Гордов несколько раз посылал Толконюка в качестве наказания в такие дела, в которых риск гибели офицера был очень велик, но после этого не награждал, объясняя, что за наказания не награждают. В связи с этим Толконюк, скорее всего, Гордова очень не любил, хотя и старается быть объективным. По крайней мере, он только раз, описывая поведение Гордова, дал деталь, которую можно было бы и опустить.

«В блиндаже комдива начался разнос. Отчитав без всякого стеснения генерала Киносяна за плохую работу штаба, упрекая его в том, что, наверное, немцы и кашу получают из котлов штаба армии с согласия беспечного начальника штаба, Гордов переключился на комдива, спрашивая и не давая сказать слова, почему ему не выгодно бить немцев. Неистово почесав внутреннюю часть ног, запустив руку в ширинку (он так поступал всегда, когда сильно возмущался), командующий переключил свой гнев на меня: «Вы, операторы, все время болтаетесь по войскам, по крайней мере этого я от вас требую, при беззубом начальнике штаба. Почему вы смирились с таким безобразием?»

Толконюк пишет, что он несколько раз пытался уйти на нижестоящую должность, чтобы только не служить вблизи Гордова, но тот его не отпускал.

«Молокосос! - завопил генерал, дав волю нервам. - Из штаба ты можешь уйти только в штрафной батальон. Другого пути не будет! В штрафники могу составить протекцию, у меня на это и власти и воли хватит. Подумать только, Степан Ильич, - обратился Гордов с насмешкой к Киносяну, - он хочет быть начальником штаба дивизии. Губа не дура. Я еще посмотрю, как он будет впредь работать. А начальником штаба батальона не хочешь? - резко обернулся ко мне разгневанный командующий. - Об этом можно подумать.

Оскорбленный таким оборотом дела, я вызывающе ответил: «Пойду и на штаб батальона... Хоть буду подальше от вас», - невольно вырвалось у меня.

- Нет, штаб батальона я тебе не доверю. Хотя и там я бы тебя нашел. Не за горами.

Как-то вызвал меня Киносян и завязал спокойную беседу, почему-то сделав страдальческое выражение лица: «Я докладывал командарму, что ты стал за последнее время еще больше, чем раньше, раздражителен, болезненно реагируешь на замечания и упреки, свои суждения отстаиваешь как непогрешимые. А ведь на начальство обижаться нельзя. Знал бы ты, сколько мне приходится терпеть и сносить обид. Но ведь я не обижаюсь. Служба есть служба».

Я знал, конечно, что начальнику штаба с генералом Гордовым было нелегко работать, и сочувствовал ему. Но все же возразил: «Любая служба должна быть разумной...» Но генерал прервал меня: «А хочешь знать, как на это среагировал командующий? Он сказал по твоему адресу: «Ничего, сломится. Не такие сламывались».

И вот то, что у Толконюка с Гордовым были паршивые отношения, делает, на мой взгляд, нижеприведенные воспоминания Толконюка очень достоверными. Напомню, что Чуйков и Рокоссовский между строк отметили, что Гордов трус и боится бывать на командных пунктах, расположенных вблизи передовой. Но это было летом 1942 года, когда Гордов командовал 21-й и 64-й армиями, а затем - Сталинградским фронтом. В августе его с этой должности сняли и, надо думать, и за трусость тоже. Снятие - это наказание, а наказание дается для исправления. В октябре 1942 года Гордова назначают командующим 33-й армией, здесь с ним знакомится Толконюк и оставляет о Гордове вот такие воспоминания.

«Почти ежедневно объезжая войска, придирчиво распекая командиров по всяким поводам, он искал всем работу. Мне часто приходилось ездить с ним по участкам обороны, на передний край, в нижестоящие штабы. Иногда он забирался на наблюдательные пункты полков, в первую траншею и даже в боевые охранения, демонстрируя бесстрашие и пренебрежение опасностью, хотя для командарма это не вызывалось необходимостью. Припоминаются такие примеры. Однажды я был с ним на НП командира одной из дивизий. В прочном блиндаже командующий заслушивал доклады офицеров дивизионного штаба. Вдруг послышался гул самолетов: сначала слабый, а затем все нарастал, мешая разговору. Генерал вопросительно обвел взглядом присутствующих.

- Сейчас будут бомбить, - сказал кто-то.

Гордов быстро вышел из блиндажа и остановился перед входом. Я последовал за ним, а следом за нами вышли остальные.

- Скажите ему, чтобы зашел в блиндаж, - шепнул мне командир дивизии, - опасно.

Ярко светило утреннее солнце, ослепляя глаза после полумрака блиндажа. На голубом небе ни облачка. Еле различимые силуэты «юнкерсов», вперемежку с белесыми шапками разрывов зенитных снарядов, полукругом заходили над нами, переходя в пикирование один за другим. Вскоре загромыхали потрясающие землю взрывы. Один из бомбардировщиков спикировал прямо на нас. Вот уже из его брюха вывалились четыре черные продолговатые бомбы, летящие с душераздирающим визгом. Я инстинктивно толкнул плечом легкое тело генерала и, не удержавшись на ногах, повалился на своего командующего. Вокруг блиндажа все было перемешано бомбами; щекотала в носу и въедалась в глаза смрадная гарь взрывчатки. Над нами впились в дверь блиндажа два огромных осколка: если бы мы не упали, то они наверняка перерубили бы нас пополам. Генерал медленно поднялся, отряхнул и поправил красиво сидевшую на нем бекешу с серым каракулевым воротником и молча вернулся в блиндаж.

- Что, прикрыл своим телом командующего? - сказал В. Н. Гордов, уставившись на меня колючими глазами. - За меня ордена не получишь. За таких, как я, ордена не выдаются, - почему-то сказал он, ни к кому не обращаясь. - Едем в штаб!

Дорога сначала шла вдоль фронта, а затем поворачивала в тыл через лесной массив. Конфигурация линии фронта проходила так, что шедшая с севера на юг шоссейная дорога на отрезке километра полтора занималась нашими войсками. Чтобы не объезжать открытый участок шоссе, по нему нужно было проскочить метров шестьсот на виду у противника, передний край которого проходил на удалении 800 метров от дороги. Наш «виллис» остановился перед выездом на открытый отрезок шоссе. Тент машины был спущен для лучшего обзора.

- Ну что, Толконюк, рискнем? Попробуем проскочить? - с лукавой искринкой в глазах сказал генерал. - Как ты настроен, Николай? - перевел он взгляд на водителя машины, - не подкачаешь?

- Можно и попробовать, товарищ командующий, - неопределенно ответил шофер, - как прикажете...

Отговаривать командарма от этого шаловливо-ухарского поступка не было смысла: все равно не отступится. К тому же он мог заподозрить меня в трусости. И я, скрывая досаду, поддержал его намерение: «Рискнем! Но надо сдать назад и выскочить на шоссе с разгону. Чем быстрее проскочим открытый участок, тем меньше вероятность попадания».

- Давай! - скомандовал смельчак шоферу. И тот, сдав назад метров на тридцать, разогнал машину и, ревя мотором, выскочил на шоссе. Я с тревогой смотрел в сторону противника: четко вырисовывалась плохо замаскированная траншея с рыжеватым бруствером, виднелись бугорки пулеметных капониров. Вдруг в расположении немцев ярко вспыхнул орудийный выстрел, и тут же над нашими головами провизжал снаряд. Били прямой наводкой. Снаряд разорвался по другую сторону дороги. Потом - второй, третий, четвертый... Шофер жал на газ, то прибавляя, то сбавляя скорость. Нас ужасно бросало в машине, трудно было удержаться, чтобы не вылететь вон. Проскочив опасное пространство и слетев с шоссе на лесную дорогу, «виллис» резко остановился. Шофер молча обошел вокруг машины и пробормотал себе под нос: «Всего две пробоины. Могло быть хуже. Вы в рубашке родились, товарищ командующий». Генерал молчал и звучно сопел, как после резкого бега. Мы поехали дальше.

- Скажите, товарищ командующий, для чего вы так бессмысленно рискуете своей жизнью? - спрашиваю. - Не думаю, чтобы это доставляло вам удовольствие. Или вы демонстрируете свою храбрость? Перед кем?

- Не только своей жизнью рискую, ты хочешь сказать, а и жизнью своих подчиненных: вот твоей и его, - недовольно мотнул командарм головой сначала в мою, а затем в сторону водителя.

- И нашей тоже, - поддакнул я.

- Вот что я на это скажу, - Гордов резко обернулся ко мне. - На войне все связано с риском. И прятаться от паршивых фрицев, ложиться перед ними, падать ниц не буду и вам не советую. Кончится война, и может, больше не представится случая погибнуть по-солдатски, на поле боя, с почетом. Тогда будешь гнить, как старый пень, живя в тягость себе и людям. Засядешь за мемуары и станешь врать самому себе и другим, какой ты был герой на войне, стыдясь сказать правду.

Уловив мечтательное расположение собеседника, я поддержал его настроение:

- Война не скоро кончится, и будет еще не один случай сложить голову. Но разумно, может быть, с пользой. Я не вижу героизма в том, чтобы добровольно подставлять себя под пулю или снаряд врага. Читал я, кажется, у Драгомирова, что героический поступок совершают или люди очень смелые, от храбрости, или последние трусы - из трусости теряют контроль над собой, утрачивают самообладание и внешне смело бросаются навстречу смерти, - порассуждал я вслух, делая вид, что не отвечаю командарму, а говорю сам с собой.

- Ты что, считаешь меня трусом? - угрожающе повысил голос генерал.

- Нет, не считаю. Но и не вижу разумного смысла в подобного рода героизме.

Командарм промолчал».

Пусть извинит меня Илларион Авксентьевич Толконюк, но последний диалог, как мне кажется, он придумал уже после войны. А вот слова Гордова, что за таких, как он, ордена не дают, скорее всего, правда, и показывают глубокую обиду Гордова на Сталина за свое снятие с должности командующего фронтом.

Но оцените воспитательный эффект этого наказания! К Гордову не только вернулась храбрость, но он стал демонстративно ею бравировать - он специально создавал ситуации, при которых его могли убить. А говорят, что наказание ничего не дает. Дает, да еще и как!

ИСПРАВЛЕННЫЙ НЕ ВО ВСЕМ

Для генерала храбрость важна, как и для любого воина, но ее генералу очень мало, генералу нужна и смелость. А вот за это Гордова не наказали, и он тупо и бездумно исполнял приказы фронта, не внося в них никакого элемента творчества. Никак не применяя приказы фронта к конкретной обстановке в полосе 33-й армии, он гнал и гнал вверенные ему соединения в атаки на немцев строго по директивам, поступившим из штаба фронта. Собственные решения он принимать боялся.

При этом, как утверждает Толконюк, начальник штаба 33-й армии Киносян был бессилен предложить командующему более разумные решения, ведь Гордов сам был штабист, и его штабные амбиции не позволяли ему оценить решения своего штаба, а малодушие не позволяло положить эти решения в основу собственных приказов. Поэтому гибель солдат 33-й армии была огромна, но Гордов тупо гнал их остатки на немецкие укрепления.

Такой пример. В октябре 1943 года, в качестве наказания за настырность в предложении решений, Гордов назначает Толконюка командиром 620-го стрелкового полка взамен убитого предшественника и ставит задачу как для полка с полным штатом, т.е. численностью 1582 человека. Толконюк вспоминает:

«К рассвету я прибыл на КП командира 164-й дивизии и представился по всей форме генералу В. А. Ревякину. Тот никак не мог поверить, что начальник оперативного отдела, заместитель начальника штаба армии прибыл к нему командовать полком. Но факт - упрямая вещь, и я отправился искать свой полк. Солнце уже поднялось над горизонтом, когда я перед высоким лесом увидел на поляне группу людей, завтракавших, рассевшись на пнях когда-то вырубленного леса. Это был мой полк. Им временно командовал заместитель начальника оперативного отделения штаба дивизии майор Марченко, недавно переведенный в дивизию из моего отдела. Он обрадовался моему появлению, доложил состояние полка, представил адъютанта - рослого лейтенанта с голубыми глазами - и сдал мне должность. В полку оказалось без учета тыловых подразделений 130 человек, две 45-мм пушки на конной тяге, два станковых пулемета и две малочисленные минометные роты: шесть 82-мм и четыре 120-мм миномета. Мне дали котелок с какими-то теплыми оладьями и чаю, и я тоже сел на пень перекусить. Вдруг вижу странное явление: один солдат свалился раненым, другой, третий... выстрелов не слышно. «Что происходит?» - спрашиваю, не успев разобраться в обстановке. Мне спокойно пояснили, что из леса стреляют снайперы. Пришлось, прервав завтрак, приступить к своим новым обязанностям. Приказываю обстрелять лес из станкового пулемета и атаковать. Немцы не стали сопротивляться, и мы беспрепятственно вошли в лес. Слышу взрыв: это одно орудие попало на мину, две лошади из упряжки убиты и ранен один ездовый. На лесной дороге виднелись кучки пыльной земли, под которыми замаскированы противопехотные мины. Требую позвать полкового инженера, чтобы организовал разминирование, но мне отвечают, что инженера давно нет; его заставляли лично обезвреживать мины, и он бесследно исчез: наверное, или подорвался где, или убит. Пришлось протаскивать пушки вне дороги, лавируя между деревьями. Полк вышел на западную опушку леса, встреченный сильным артиллерийским и пулеметным огнем. Немцы стреляли разрывными пулями, которые рвались, ударяясь в деревья, и создавалось впечатление, что стреляют где-то сзади, в тылу. Крупнокалиберная пуля, пробив погон на моем правом плече, угодила в живот шедшему следом за мной адъютанту. Я вышел на опушку и увидел за лесом оборонявшееся противником село Губино. Для меня быстро вырыли окоп в песчаном грунте, и я вскочил в него, спасаясь от пуль и осколков. Появился командир поддерживающего полк гаубичного артдивизиона, представился и стал подавать команды на открытие огня. Дальше мы не продвинулись. Наступила ночь. Поручаю заместителю прочесать полковые тылы и всех солдат, способных воевать, поставить в строй. Удалось набрать 20 бойцов».

Замечу, что в 9 ротах стрелкового полка должно было быть 738 человек, а в 620-м полку армии Гордова, как видите, осталось 20, но Гордов гнал этот «полк» в наступление, исполняя решение фронта и этим рекомендуя себя фронтовому начальству как прекрасного командующего армией, четко исполняющего приказы.

(Между прочим, Толконюк в этой ситуации разумно воспользовался тем, что у него было - минометами и приданным гаубичным дивизионом. Он, бывший артиллерист, в считанные минуты того единственного момента, когда немцы сосредотачивали силы для удара, не растерялся и организовал на них налет огнем своей артиллерии. Этим он заставил немцев отойти, и 620-й «полк», захватив в результате этого боя три подбитых танка и шесть артиллерийских орудий, в результате взял пункт Губино, которым на тот момент стремилась овладеть 33-я армия. Гордов за этот бой наградил всех, - заместителю Толконюка дал орден Красного Знамени, - но самого Толконюка не наградил ничем. Отказ Толконюка уходить с должности командира 620-го полка тоже был проигнорирован - его приказом Гордова снова вернули на прежнюю должность в штаб 33-й армии. Вообще-то в описании Толконюка Гордов предстает тем еще самодуром.)

Итак, Гордова наказали снятием с должности командующего Сталинградским фронтом за трусость, это его оскорбило, в результате он исправился и даже стал бравировать своей храбростью, но ему не объяснили, что он не пригоден еще и из-за своего малодушия, из-за отсутствия смелости - из-за неспособности принимать собственные решения. И он продолжал губить людей. Смотрите, что произошло дальше.