Не стоит судить учителя физкультуры 9 часть

Плевать. Пусть все смотрят на меня. Сейчас я способна на все, что угодно: дать кому-нибудь в морду, ограбить банк, напиться и натворить глупостей. Вот единственное преимущество смерти. Никаких последствий.

Линдси не замечает моего сарказма или не обращает на него внимания.

— Странно, что родители выпустили тебя из дома в таком виде.

— Они и не выпустили.

Что еще испортило мне настроение, так это десятиминутная перебранка с матерью перед тем, как я выскочила из дома. Даже когда Иззи спряталась у себя в комнате, а папа пригрозил запереть меня до самой смерти (ха!), слова продолжали вылетать из моего рта. Орать было так приятно, как отдирать корку с царапины, чтобы снова потекла кровь.

— Ты не выйдешь из дома, пока не наденешь что-нибудь еще,— заявила мать.— Подхватишь пневмонию. Но главное, в школе не должно сложиться о тебе превратное представление.

Тут у меня внутри что-то треснуло — разбилось и треснуло.

— Теперь ты заботишься обо мне? Теперь решила мне помочь? Защитить меня?

Мать отпрянула, как будто я влепила ей пощечину. На самом деле мне хотелось спросить: «Где ты была четыре дня назад? Где ты была, когда моя машина слетела с дороги среди ночи? Почему ты не думала обо мне? Почему не была там?» Сейчас я ненавижу обоих родителей: за то, что спокойно сидели дома, когда в темноте мое сердце отсчитывало последние мгновения жизни, одно за другим, пока мое время не истекло; за то, что позволили нити, связывающей нас, слишком сильно растянуться, и В миг, когда она оборвалась навсегда, они даже ничего не почувствовали.

Вместе с тем я понимаю, что родители не виноваты. По крайней мере, не только они. Я сама растягивала эту нить сотни раз, сотней способов. Но от этого моя ярость лишь становится сильнее.

Родители должны хранить от зла.

— Господи, да что с тобой? — Линдси пристально на меня смотрит.— Встала не с той ноги?

— Да, и уже несколько дней подряд.

Как я устала от этих тусклых сумерек, от блеклого, выцветшего неба — даже не голубого — и мокрой жижи солнца на горизонте. Я читала, что голодающие начинают грезить о еде, лежат и часами мечтают о горячем картофельном пюре, шариках сливочного масла и истекающих алой кровью стейках на тарелках. Теперь это происходит со мной. Я тоскую по другому свету, другому солнцу, другому небу. Раньше я не задумывалась об этом, но разве не чудо, сколько существует видов света, видов неба: бледная прозрачность весны, когда весь мир словно заливается румянцем; пышная, сочная яркость июльского полдня; пурпурные грозовые облака и болезненное зеленое свечение перед тем, как сверкнет молния; сумасшедшие разноцветные закаты, напоминающие психоделические видения.

Надо было больше ими наслаждаться, надо было запомнить все до единого. Надо было умереть в день с красивым закатом. Умереть в летние или зимние каникулы. В любой другой день. Прижавшись лбом к окну, я воображаю, как пробью кулаком стекло, дотянусь до неба и оно разлетится вдребезги, точно зеркало.

Как же мне пережить миллионы и миллионы одинаковых дней, двух зеркал, бесконечно отражающихся друг в друге? Я составляю план. Перестану ходить в школу, угоню машину и каждый день буду мчаться в новом направлении далеко-далеко. На восток, запад, север и юг. Я представляю, как поеду так далеко и так быстро, что оторвусь от земли, подобно аэроплану, и взлечу вверх, туда, где время утекает прочь, словно песок, уносимый ветром.

Помните, что я говорила о надежде?

— Счастливого Дня Купидона! — напевает Элоди, забираясь в Танк.

Линдси переводит взгляд с Элоди на меня.

— У вас что, состязание «на ком меньше надето»?

— Свои достоинства надо демонстрировать.— Наклонившись за кофе, Элоди изучает мою юбку.— Забыла надеть трусы, Сэм?

Линдси хихикает.

— А тебе завидно? — огрызаюсь я, не отрываясь от окна.

— Что это с ней? — удивляется Элоди, откидываясь на спинку кресла.

— Забыла принять таблетки для счастья.

Уголком глаза я замечаю, как Линдси гримасничает, показывая: «Не обращай внимания». Словно я трудный ребенок. Я вспоминаю о старых фотографиях, на которых она стоит рука об руку с Джулиет Сихой, о развороченной голове Джулиет и о брызгах плоти на стене подвала. Ярость возвращается; я сдерживаюсь из последних сил. Мне хочется повернуться к Линдси и заорать, что она фальшивка, лгунья, что я вижу ее насквозь.

«Я вижу тебя насквозь...» У меня екает сердце, когда я вспоминаю слова Кента.

— Знаю, что тебя взбодрит,— сообщает Элоди, с самодовольным видом роясь в сумке.

Прижав пальцы к вискам, я отзываюсь:

— Боже правый, Элоди, если сейчас ты вручишь мне презерватив...

— Но... это же подарок для тебя,— хмурится она, держа презерватив двумя пальцами и глядя на Линдси в поисках поддержки.

— Тебе виднее,— пожимает плечами Линдси; она не смотрит на меня, но я чувствую, что начинаю ее раздражать, и, если честно, меня это радует.— Если хочешь стать ходячим рассадником венерических заболеваний...

— Кому знать, как не тебе.

Эта фраза вырывается у меня невольно. Линдси вихрем оборачивается ко мне.

— Что ты сказала?

— Ничего.

— Ты сказала...

— Ничего я не говорила,— возражаю я, прислоняясь лбом к стеклу.

Элоди так и застыла с презервативом в руках.

— Ну же, Сэм. Берегите любовь и все такое.

Теперь потеря девственности кажется мне нелепостью, сюжетным поворотом другого фильма, другого персонажа, другой жизни. Я пытаюсь вспомнить, что мне нравится в Робе — что мне нравилось в нем,— но перед глазами мелькают лишь разрозненные картинки: Роб валяется на диване Кента, хватает меня за руку и обвиняет в измене; Роб кладет мне голову на плечо в своем подвале и шепчет, что мечтает заснуть рядом; Роб поворачивается ко мне спиной в шестом классе; Роб поднимает руку и произносит: «Пять минут»; Роб впервые берет меня за руку, когда мы идем по коридору, и меня затопляет ощущение силы и гордости. Это похоже на чужие воспоминания.

И тогда до меня по-настоящему доходит: все это больше ничего не значит. Все на свете больше ничего не значит.

Обернувшись, я выхватываю у Элоди презерватив, натянуто улыбаюсь и повторяю за ней:

— Берегите любовь.

— Вот умница! — радостно восклицает Элоди.

Тут Линдси жмет на тормоза на красный свет, я падаю вперед и вытягиваю руку, чтобы не удариться о приборную панель, затем машина останавливается, и меня отбрасывает назад, на подголовник. Стакан в держателе подпрыгивает, кофе брызгает мне на бедро.

— Ой,— хихикает Линдси.— Ради бога, прости.

— А ты опасна! — смеется Элоди, пристегивая ремень безопасности.

Ярость, которую я испытываю все утро, изливается в одно мгновение, и я кричу:

— Да что с тобой, черт побери, такое?

Улыбка Линдси застывает на губах.

— Что?

— Что с тобой такое, черт побери?

Схватив салфетки из бардачка, я вытираю ногу. Кофе не такой уж горячий — Линдси сняла крышку, чтобы он остыл,— но оставляет на бедре красную отметину, и мне хочется плакать.

— В чем проблема? — продолжаю я.— Красный свет — стоп. Зеленый свет — вперед. С желтым сложнее, но если немного потренироваться, дойдет даже до тебя.

Подруги пораженно смотрят на меня, но я не замолкаю, я не могу замолчать, это все Линдси виновата, Линдси и ее дурацкая манера вождения.

— Даже обезьяну можно научить водить машину. Что такое? В чем дело? Желаешь доказать, что тебе все по барабану? Что тебе наплевать на все? На все и на всех? Здесь помять крыло, там снести зеркало, ой, слава богу, у нас есть подушки безопасности, для того и придуманы бамперы, ладно, поехали дальше, поехали дальше, все останется между нами. Но вот что, Линдси. Тебе не нужно ничего доказывать. Мы в курсе, что тебе по барабану все, кроме себя. Мы всегда это знали.

У меня кончается воздух, и на мгновение повисает полная тишина. Линдси даже не смотрит на меня. Она уставилась прямо перед собой, сжимая руль обеими руками с побелевшими костяшками. Загорается зеленый, и она со всей силы жмет на газ. Мотор рокочет, словно далекий гром.

Она не сразу собирается с мыслями, а когда собирается, ее голос звучит тихо и приглушенно.

— Да как ты смеешь?..

— Девочки,— нервно вступает Элоди с заднего сиденья.— Не надо ссориться, ладно? Хватит.

Ярость продолжает бежать по моим жилам электрическим током. Много лет я не ощущала себя такой взвинченной и живой. Я вихрем оборачиваюсь к Элоди.

— Почему ты никогда не защищаешься? Тебе же известно, что это правда. Она сука. Ну же, скажи это.

Элоди вжимается в спинку кресла и быстро переводит взгляд с Линдси на меня и обратно.

— Оставь ее в покое,— шипит Линдси.

Открыв рот, Элоди целую минуту мотает головой.

— Мне следовало догадаться.— Одновременно я испытываю триумф и тошноту.— Ты боишься ее. Это же очевидно.

— Оставь ее в покое! — повышает голос Линдси.

— Я должна оставить ее в покое? — Резкость и ясность исчезают, реальность пытается вырваться из-под контроля.— Это ты всю жизнь обращаешься с ней как с дерьмом. Ты. «Элоди такая жалкая. Вы только посмотрите, как Элоди вешается на Стива, а ведь она даже не нравится ему. Ну надо же, Элоди снова нажралась. Надеюсь, она не сблюет в моей машине; не дай бог, кожа провоняет спиртягой».

На последнем слове Элоди резко вдыхает. Я зашла слишком далеко. В ту же секунду мне хочется забрать свои слова обратно. Зеркало до сих пор опущено, и я вижу, как Элоди с дрожащими губами отвернулась к окну, явно стараясь не заплакать. Правило лучших друзей номер один: есть вещи, которых никогда, ни при каких условиях нельзя говорить.

Вдруг Линдси жмет на тормоза. Мы посреди Сто двадцатого шоссе, в полумиле от школы, и за нами уже выстроилась очередь. Машина выруливает на встречную полосу, чтобы не врезаться в нас; к счастью, ей навстречу никто не едет. Даже Элоди вопит.

— О господи! — Мое сердце колотится.— Что ты творишь?

Водитель проезжает мимо, яростно давя на гудок. Пассажир опускает окно и что-то кричит, но я не слышу, только вижу мельком бейсболку и злобные глаза.

Люди в очереди тоже начинают давить на гудки, одна ко Линдси ставит машину на ручник и не двигается с места.

— Линдси,— пугается Элоди.— Сэм права. Это не смешно.

Тогда Линдси резко наклоняется ко мне. Неужели собирается ударить? Но она только распахивает дверцу и тихо командует голосом, полным гнева:

— Вон!

— Что?

Холодный воздух врывается в машину, как удар в живот, и я сдуваюсь. Остатки ярости и бесстрашия испаряются, остается одна усталость.

— Линдз.— Элоди пытается смеяться, но смех выходит визгливым и истеричным.— Ты не можешь выгнать ее на улицу. Она замерзнет.

— Вон,— повторяет Линдси.

Вокруг потихоньку собираются автомобили, водители гудят, опускают окна и орут. Фразы теряются в реве моторов и блеянии гудков, но все равно это унизительно. Я вжимаюсь в кресло при мысли, что придется вылезти наружу и месить грязь в канаве, пока мимо будут мчаться десятки машин и все будут на меня глазеть. Я ищу у Элоди поддержки, но она отворачивается.

Снова наклонившись, Линдси шепчет мне на ухо:

— Вон. Отсюда.

Наверное, со стороны кажется, что мы секретничаем.

Взяв сумку, я выбираюсь из машины. Мороз хватает за ноги, мешает двигаться. В ту же секунду Линдси жмет на газ и мчится прочь с распахнутой дверцей.

Я бреду вдоль дороги по канаве, полной листьев и мусора. Пальцы рук и ног немеют почти сразу, и я нарочно топаю по листьям, покрытым инеем, чтобы немного разогнать кровь. Через минуту пробка начинает рассасываться, гудки затихают вдали, подобно шуму проходящего поезда.

Рядом тормозит синяя «тойота». Из окна высовывается седая женщина лет шестидесяти, она качает головой и хмурится, затем произносит:

— Совсем рехнулась.

Мгновение я просто стою, но когда машина отъезжает, вспоминаю, что это ничего не значит, все на свете ничего не значит, и показываю средний палец. Надеюсь, она видит.

Всю дорогу до школы я вновь и вновь повторяю, пока слова не утрачивают смысл: «Это ничего не значит, все на свете ничего не значит».

Вот что еще я выяснила в то утро: если перейдешь черту и ничего не случится, черта потеряет смысл. Как в старой загадке: если в лесу упадет дерево, а вокруг никого нет, раздастся ли треск?

Ты проводишь черту все дальше и дальше, каждый раз пересекая ее. Так люди и катятся в пропасть. Вы удивитесь, насколько легко сорваться с орбиты, улететь туда, где никто не сможет прикоснуться. Потерять себя... заблудиться.

Или не удивитесь? Возможно, вы уже знаете?

Если так, то скажу лишь одно: сочувствую.

Первые четыре урока я пропускаю просто потому, что мне можно, и пару часов брожу по коридорам без особой цели и смысла. Я почти надеюсь, что меня остановят — учитель, или мисс Винтере, или помощник учителя, или кто-нибудь — и спросят, что я здесь забыла, или даже прямо обвинят в прогуле и пошлют в кабинет директора. Ссора с Линдси оставила меня неудовлетворенной, и я по-прежнему испытываю смутное, но настоятельное желание что-либо сделать.

Большинство учителей просто кивают, улыбаются или небрежно машут рукой. Откуда им знать мое расписание. Может, у меня «окно» или урок отменили. Я разочарованна тем, как, оказывается, легко нарушить правила.

Войдя в класс мистера Даймлера, я намеренно не обращаю на него внимания, но чувствую его взгляд. Когда я сажусь за парту, он подходит прямо ко мне и усмехается.

— Не рановато для пляжного сезона?

Обычно, когда он смотрит на меня дольше нескольких секунд, я начинаю нервничать, но на этот раз не отвожу глаз. Тепло разливается по телу; я вспоминаю, как стояла под обогревательными лампами в доме бабушки, когда мне было не больше пяти. Не думала, что простой взгляд способен превратить свет в тепло. С Робом я ничего подобного не испытывала.

— Свои достоинства надо демонстрировать,— сообщаю я вкрадчиво.

В его глазах вспыхивает огонек. Я удивила его.

— Не сомневаюсь,— мурлычет он так тихо, что больше никто не слышит, и густо краснеет, словно сам от себя не ожидал.

Он кивает на парту, где лежат только ручка и небольшой квадратный блокнот, который мы с Линдси передаем друг другу на переменах. Это наш способ обмениваться записками.

— Сегодня без роз? Или букет слишком тяжелый, чтобы носить его за собой?

Просто я не была ни на одном уроке и потому не получила ни одной валограммы. Подумаешь. В прошлом я бы лучше умерла, чем в День Купидона появилась в коридорах «Томаса Джефферсона» без единой розы. В прошлом я сочла бы эту участь хуже смерти.

Разумеется, с тех пор все изменилось. Я пожимаю плечами и вскидываю голову.

— Я вроде как выше этого.

Уверенность словно вливается в меня из кого-то другого, старше и красивее, как будто я только играю роль.

Учитель улыбается, его глаза снова вспыхивают. Затем возвращается за стол и хлопает в ладоши, призывая всех занять места. Как всегда, грязный пеньковый амулет выглядывает из-за воротника его рубашки, и я воображаю, как поддеваю его пальцами, притягиваю мистера Даймлера к себе и целую. Его губы полные, но не слишком, и идеальной для парня формы — если он чуть приоткроет рот, наши губы как раз совпадут. Я вспоминаю фотографию из ежегодника, на которой он обнимал свою королеву. Она была худой, с длинными каштановыми волосами и спокойной улыбкой. Совсем как я.

— Ладно, ребята,— начинает он, пока класс рассаживается, скрипит партами, хихикает и шуршит букетами.— Сегодня День Купидона, и воздух пропитан любовью, но знаете что? Тема урока — производные.

Раздается несколько стонов. В дверь стучит Кент; он едва не опоздал. Его сумка расстегнута, путь усеян бумагами, как будто он Гензель или Гретель и должен оставить за собой след из незаконченных набросков и записок. Из-под его мешковатых брюк цвета хаки выглядывают кроссовки в шахматную клетку.

— Прошу прощения,— задыхаясь, бормочет он.— Несчастный случай в «Напасти». Проблемы с принтером. Злокачественная бумажная опухоль во втором лотке. Пришлось немедленно оперировать, не то бы мы потеряли его.

Он направляется на свое место. На середине прохода учебник по математике в открытой сумке, который поднимался на волне скомканной бумаги все выше и выше, выскальзывает, шлепается на пол, и все хохочут. Я ощущаю прилив раздражения. Почему у него вечно все не слава богу? Неужели так трудно застегнуть молнию на сумке?

Кент ловит мой взгляд и, по-видимому, принимает выражение моего лица за заботу, поскольку усмехается и одними губами произносит: «Ходячее несчастье». Можно подумать, он этим гордится!

Я снова обращаю все внимание на мистера Даймлера. Он стоит перед классом, скрестив руки на груди с притворно серьезным лицом. Вот что еще мне нравится: он никогда не злится по-настоящему.

— Рад, что принтер поправился,— поднимает он брови.

Его рукава закатаны, руки покрыты загаром. Или его кожа от природы цвета жженого меда?

— Итак, День Купидона приносит множество волнений. Однако это не значит, что можно игнорировать обычные...

— Купидоны! — раздается чей-то визг, и класс рассыпается смешками.

Ну конечно, вот и они: дьявол, кошка и бледный белый ангел с огромными глазами.

Мистер Даймлер поднимает руки и опирается на стол.

— Сдаюсь!

Мгновение он улыбается только мне. Всего мгновение, но его хватает, и мое тело вспыхивает, как рождественская витрина.

Ангел кладет мне на парту три розы — от Роба, Тары Флют и Элоди — и продолжает методично просматривать цветы, переворачивая каждую карточку в поисках моего имени. В движениях ангела есть что-то очень старательное и искреннее, как будто она всецело сосредоточена на том, чтобы ничего не напутать. Она тихонько шепчет имена получателей, словно не может поверить, что в школе так много людей, так много подаренных роз, так много друзей. Мне больно наблюдать за ней, я резко встаю и выхватываю сливочно-розовый цветок из ее рук. Ангел испуганно отскакивает.

— Это моя роза,— заявляю я.— Я узнала ее.

Она кивает с широко распахнутыми глазами и открывает рот. Наверное, с ней никогда не говорили выпускники.

Наклонившись, чтобы нас никто не слышал, я добавляю:

— Молчи. Я выкину ее.

И это правда. Ее глаза распахиваются еще шире. Я не вынесу, если она назовет розу красивой. Я не вынесу этого теперь, когда роза — как и все остальное — превратилась в бессмысленный мусор.

Как только мистер Даймлер выводит купидонов за дверь — все в классе продолжают хихикать, хвастаться записками от друзей и прикидывать, сколько цветков получат к концу дня,— я сгребаю свои розы и выбрасываю в большую мусорную корзину рядом с учительским столом.

Смешки немедленно прекращаются. Раздаются два громких вздоха, а Крисси Уокер на полном серьезе осеняет себя крестным знамением, словно я только что нагадила на Библию или вроде того. Вот видите, насколько важны розы. Бекка Рот привстает со стула, как будто хочет метнуться за цветами и спасти их от жалкой гибели под обрывками бумаги, карандашными стружками, пропаленными контрольными и пустыми банками из-под газировки. Я даже не смотрю в сторону Кента. Не желаю видеть его лицо.

— Как ты могла выкинуть розы, Сэм? — не выдерживает Бекка.— Кто-то послал их тебе.

— Верно,— поддакивает Крисси,— Так нельзя.

— Можете забрать их себе, если хотите.

Пожав плечами, я киваю на мусорную корзину, и Бекка одаривает ее тоскливым взглядом. Вероятно, она прикидывает, стоит ли подъем по социальной лестнице, который ей обеспечат четыре дополнительные розы, удара по самолюбию, нанесенного копанием в помойке.

Мистер Даймлер улыбается и подмигивает мне.

— Уверена, Сэм? — Он поднимает руки.— Ты разбиваешь сердца направо и налево.

— Да ну? — Все это исчезнет, пропадет, сотрется завтра, а завтра сотрется послезавтра, и послезавтра тоже сотрется; не останется ни тени, ни пятнышка.— А как насчет вашего?

В классе повисает мертвая тишина; кто-то кашляет. Очевидно, мистер Даймлер не понимает, намеренно я соблазняю его или нет. Он нервно облизывает губы и проводит рукой по волосам.

— Что?

— Ваше сердце. Я разбиваю его?

Я сажусь на край его стола, и юбка задирается почти до трусов. Сердце колотится так быстро, что его стук сливается в единый гул. Я словно взмываю в воздух.

— Ладно.— Он опускает глаза и теребит рукав рубашки.— Вернись на место, Сэм. Пора начинать урок.

— Мне казалось, вам нравится мой вид.

Чуть отклонившись назад, я вытягиваю руки над головой. В воздухе гудит электричество; живое, звенящее напряжение течет во все стороны; похоже на мгновение перед грозой, когда каждая частичка воздуха заряжена до краев и вибрирует. На задних партах кто-то хихикает, а кто-то бормочет: «О господи». Вроде бы Кент, если меня не подводит воображение.

Мистер Даймлер мрачно смотрит на меня.

— Садись.

— Как угодно.

Съехав с края стола, я опускаюсь на стул, медленно закидываю ногу на ногу и складываю руки на коленях. В классе тут и там раздаются смешки и вздохи, взрывы звуков. Не знаю, откуда взялось это ощущение полного, абсолютного контроля. Еще несколько месяцев назад я превращалась в желе, когда ко мне обращался парень, включая Роба. Но мне легко и просто, будто впервые в жизни я никем не притворяюсь.

— На свой стул,— почти рычит мистер Даймлер.

Его лицо стало темно-красным, едва ли не фиолетовым. Я вывела его из себя, возможно впервые в истории «Томаса Джефферсона». Заработала очко в игре, которую мы с ним ведем. При этой мысли у меня екает в животе — довольно приятно, как перед гребнем американских горок, когда вот-вот окажешься на самом верху, увидишь парк с высоты, замрешь на долю секунды и ринешься вниз. Так сосет под ложечкой перед тем, как мир рассыпается на части, и ты с визгом летишь навстречу ветру, абсолютно свободная. Хохот в классе превращается в гул. Из коридора его можно принять за аплодисменты.

Остаток урока я веду себя тихо, хотя шепотки и смешки не прекращаются, и получаю три записки. Одна от Бекки: «Ты потрясающая»; другая от Ханны Гордон: «Он та-а-акой душка». Третья падает ко мне на колени, скомканная, как мусор, прежде чем я замечаю, кто ее кинул. В ней написано: «Шлюха». На мгновение я испытываю прилив стыда, подобный тошноте или головокружению, но он быстро проходит. Все не по-настоящему. Даже я больше не настоящая.

Четвертая записка появляется перед самым концом урока. Она сложена в форме самолетика и буквально приземляется мне на парту, когда мистер Даймлер стоит спиной и пишет формулу на доске. Самолетик такой совершенный, что мне жаль его трогать, и все же я раворачиваю крылья и вижу аккуратные печатные буквы.

«Ты слишком хороша для этого».

Подписи нет, но мне ясно, что записка от Кента, и на мгновение меня пронзает резкая и глубокая, непонятная и неописуемая боль, словно нож входит под ребра, и я едва не задыхаюсь. Я не должна была умереть. Только не я.

С величайшей осторожностью я беру записку и рву пополам, потом еще раз пополам.

Мы не унимаемся весь урок, и мистер Даймлер сдастся за две минуты до звонка.

— Не забудьте: в понедельник контрольная. Пределы и асимптоты.

Класс разом выдыхает, дружно шуршит куртками и скребет стульями по линолеуму. Учитель с усталым видом облокачивается на стол и добавляет:

— Саманта Кингстон, останься.

Он даже не смотрит на меня, но от его тона пробирает дрожь. Впервые до меня доходит, что я могу нарваться на неприятности. Невелика беда. Однако, если мистер Даймлер прочитает мне мораль об ответственности, я умру от неловкости. Еще раз умру.

— Желаю удачи,— шепчет Бекка по дороге к двери.

Мы даже не дружим с ней — Линдси называет ее Индюшкой, потому что она каждый день ест сэндвичи с индейкой,— но от ее поддержки становится немного легче.

Мистер Даймлер ждет, когда последний ученик покинет класс,— уголком глаза я замечаю, как Кент медлит,— затем неспешно подходит к двери и запирает ее. От щелчка замка — такого окончательного, такого резкого — мое сердце пропускает удар. На секунду я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова в автомобиле с Линдси на Фэллоу-Ридж-роуд и расплывчатые фары чужой машины приговором несутся навстречу. «Они всегда сдаются первыми»,— сказала Линдси, но сейчас я совершенно ясно и отчетливо понимаю: причина была в другом. Линдси занимается этим ради единственного захватывающего мгновения неизвестности при встрече с тем, кто не свернет и сбросит тебя с дороги в темноту.

Когда я открываю глаза, мистер Даймлер стоит, уперев руки в боки и уставившись на меня.

— О чем ты думала, паразитка?

От неожиданности я вздрагиваю. Впервые в жизни меня обозвал учитель.

— Я... не понимаю, о чем вы.

Мой голос звучит выше и моложе, чем хотелось бы.

— О твоих выкрутасах у всех на виду. О чем ты думала?

Я поднимаюсь, чтобы не сидеть и не смотреть на него снизу вверх, как ребенок. Мои ноги дрожат, так что приходится облокотиться о парту. Я делаю глубокий вдох, стараясь собраться с мыслями. Это ничего не значит; завтра все сотрется, исчезнет.

— Прошу прощения.— Ко мне потихоньку возвращаются силы.— Я действительно даже не догадываюсь, о чем речь. Я поступила неправильно?

Теперь он разглядывает дверь; мышцы его челюсти дергаются. Это едва заметное движение наполняет меня уверенностью. Я хочу прикоснуться к нему, запустить пальцы в волосы.

— Ты можешь вляпаться в большие неприятности, сама знаешь. И меня втянуть.

Звучит первый звонок: урок официально окончен. Моя кровь бурлит, воздух вновь начинает петь. Я осторожно огибаю парту, подхожу к доске и замираю, когда между нами остается всего несколько футов. Он не пятится. Вместо этого он наконец-то ко мне поворачивается. Его взгляд такой глубокий, он полон чувства, которое почти пугает меня. Но только почти.

Небрежно прислонившись к парте Бекки, я откидываюсь назад и опираюсь на локти, так что полностью лежу перед ним: ноги, грудь и все остальное. Голова словно парит отдельно от тела; тело словно парит отдельно от крови; я вся превращаюсь в сгусток энергии и вибраций.

— Мне наплевать на неприятности,— как можно сексуальнее сообщаю я.

Мистер Даймлер смотрит мне в глаза и никуда больше, но мне отчего-то ясно, что это лишь усилие воли.

— Что ты творишь?

Юбка высоко задралась, и наверняка видно нижнее белье. На мне надеты розовые кружевные трусики «танга», одни из первых в моей жизни. В «танга» мне всегда кажется, что в задницу забилась резиновая лента, но в прошлом году мы с Линдси купили одинаковые трусики в «Виктория сикрет» и поклялись их носить.

Я словно читаю вслух сценарий, играю в кино.

— Могу прекратить, если угодно,— говорю я с невольным придыханием.

Дышать я перестаю... весь мир замер в ожидании его ответа.

Однако в его голосе слышны усталость и раздражение — совсем не то, на что я рассчитывала.

— Чего ты хочешь, Саманта?

От его резкого тона я вздрагиваю, на миг все вылетает из головы. Теперь он смотрит на меня с нетерпением, как будто я попросила исправить оценку. Раздается второй звонок. Сейчас мистер Даймлер отпустит меня, напомнив о контрольной в понедельник. Я выронила вожжи из рук и не имею понятия, что делать. Воздух продолжает звенеть, но зловеще, словно полон острых ножей, которые вот-вот упадут на пол.

— Я... хочу вас.

Не собиралась признаваться в этом так неуверенно, но я действительно его хочу. Кого я хочу, так это мистера Даймлера. Голова кружится в слепой панике; я не могу вспомнить его имя и готова истерически захохотать: валяюсь полуголая перед учителем математики, забыв даже его имя. Наконец вспоминаю: Эван.

— Я хочу тебя, Эван,— чуть смелее повторяю я, впервые назвав его по имени.

Он долго смотрит на меня. Я начинаю нервничать. Мне не терпится отвернуться, одернуть юбку или сложить руки на груди, но я запрещаю себе шевелиться.

— О чем ты думаешь? — наконец спрашиваю я.

Вместо ответа он молча, решительно подходит ко мне, кладет руки на плечи, опрокидывает на парту Бекки и склоняется надо мной. Он целует меня, лижет шею и уши и похрюкивает, точно Пикуль, когда ему хочется писать. Прижатая его телом, я ощущаю себя крошечной; его сильные ладони жадно шарят по моим плечам и рукам.

Он просовывает ладонь мне под кофту и по очереди сжимает груди, так сильно, что я чуть не вскрикиваю. Его язык большой и толстый. «Я целуюсь с мистером Даймлером, я целуюсь с мистером Даймлером, Линдси в жизни не поверит»,— думаю я, но это совсем не похоже на то, что я воображала. Его щетина царапает кожу, и в голову приходит ужасная мысль: «Наверное, мама чувствует то же самое, когда целуется с папой».

Открыв глаза, я вижу простые крапчатые плитки потолка — те самые, которые не один час разглядывала во время семестра,— и начинаю мысленно кружить возле них, пересчитывать, как будто я муха, жужжащая над собственным телом. «Почему потолок остался прежним? — размышляю я.— Почему не обрушился на нас?» Внезапно бесшабашность уходит; блестящие острые ножи осыпаются на пол, и одновременно что-то обрывается глубоко внутри. Я словно трезвею после того, как пила всю ночь.

Положив руки ему на грудь, я пытаюсь отпихнуть его, но он слишком тяжелый, слишком сильный. Под кончиками пальцев чувствуются мышцы — мы с Линдси выяснили, что в средней школе он играл в лакросс,— и тонкий слой жира над ними. Он налегает на меня всем телом, и мне нечем дышать. Я расплющена под ним, его бедра втиснулись между моих ног, теплый, толстый и тяжелый живот прилип к моему. Я сжимаю губы, мотаю головой и бормочу: