Индонезия или «У меня даже в штанах все по-другому», или 36 историй о поиске гармонии 3 часть

— Нет. Не в этот. Я родился в четверг.

Неплохое начало… но неужели, кроме этого, другой информации нет? Четверг какого месяца? Какого года? Не понять. Как бы то ни было, на Бали день недели, в который вы родились, гораздо важнее года. И именно поэтому Кетут не знает, сколько ему лет, зато тут же сообщает мне, что покровитель детей, рожденных в четверг, — Шива, Разрушитель, а животные-хранители рожденных в этот день — лев и тигр. Дерево-талисман — баньян. Птица-талисман — павлин. Рожденные в четверг всегда начинают разговор первыми, прерывают остальных, могут быть слегка агрессивными и обычно красивы («плейбой или плейгерл», по выражению Кетута), но в целом наделены добрым нравом, превосходной памятью и стремлением помогать людям.

Когда к Кетуту приходят пациенты балинезийцы, сраженные серьезным недугом, финансовыми или любовными трудностями, он всегда интересуется, в какой день недели они родились, — чтобы выбрать правильную мантру и лекарство, способные им помочь. Ведь иногда, по словам Кетута, «люди больны с рождения», и их гороскоп необходимо немного подправить, чтобы в их жизни снова настала гармония. Не так давно одна местная семья привела к Кетуту младшего сына. Ребенку было около четырех лет. Когда я спросила, что не так с мальчиком, Кетут ответил, что родители обеспокоены «чрезмерной агрессивностью малыша. Ребенок не повиновался приказам. Плохо себя вел. Ни на кого не обращал внимания. Все в доме устали от этого мальчика. И еще бывает, что он становится совершенно тупым».

Кетут попросил родителей подержать ребенка немного. Те посадили мальчика старику на колени, и он прислонился к его груди, спокойно и без страха. Кетут ласково покачал его, положил руку на его лоб и закрыл глаза. Потом положил ладонь на его живот и снова закрыл глаза. Все это время он улыбался и тихо говорил с ребенком. Вскоре осмотр был окончен. Кетут передал ребенка родителям, и те ушли, забрав рецепт и святую воду. Потом старик объяснил, что расспросил родителей об обстоятельствах рождения сына, и выяснилось, что мальчик родился под плохой звездой и к тому же в субботу — этот день наполнен энергией потенциально дурных духов, например ворона, совы, петуха (от этого мальчик становится драчливым) и куклы (от этого он иногда как будто впадает в ступор). Но такой гороскоп означает не только плохое. Поскольку мальчик родился в субботу, в его теле также живет дух радуги и дух бабочки, и их силу можно укрепить. Надо сделать несколько подношений, и в теле мальчика восстановится гармония.

— Зачем ты прикладывал ладонь ко лбу и животу мальчика? — спросила я. — Мерил температуру?

— Я проверял его мозг, — ответил Кетут. — Хотел посмотреть, не забрались ли в его разум злые духи.

— Какие злые духи?

— Лисс, — обратился ко мне старик, — я родился на Бали. Я верю в черную магию. Верю, что злые духи выходят из рек и вредят людям.

— И ты видел их у мальчика?

— Нет. Этот мальчик всего лишь болен от рождения. Его семья принесет жертву, и все будет исправлено. А ты, Лисс? Ты будешь заниматься балинезийской медитацией каждый вечер? Чтобы держать в чистоте разум и сердце?

— Буду, каждый вечер, — пообещала я.

— И научишься улыбаться даже печенью?

— Даже печенью, Кетут. Я буду широко улыбаться печенкой.

— Молодец. Будешь улыбаться — станешь красивой женщиной. К тебе придет сила, с помощью которой ты станешь очень красивой. И сможешь использовать эту силу — красивую силу, — чтобы добиться в жизни того, чего хочешь.

— Красивая сила, — повторила я. Мне понравилось это выражение. Как у просветленной Барби. — Хочу красивую силу!

— А ты занимаешься индийской медитацией?

— По утрам.

— Молодец. Про йогу тоже не забывай. Она тебе на пользу. Полезно заниматься двумя видами медитации — балинезийской и индийской. Они разные, но обе одинаково хороши. Одно и то же. Мне кажется, что все религии — одно и то же.

— Не все так думают, Кетут. Некоторым нравится спорить о Боге.

— Это лишнее. Вот тебе хорошая идея: когда встретишь человека другой религии и он захочет поспорить о Боге, выслушай все, что он говорит о Боге. Никогда не вступай с ним в спор о Боге. Лучше всего ответить: «Я согласна с тобой». А потом иди домой и молись кому хочешь. Вот мой совет людям, как не спорить из-за религии.

Я заметила, что Кетут все время сидит с поднятым подбородком, слегка отклонив голову назад, — это придает ему пытливый и одновременно благородный вид. Он смахивает на любопытного старого короля, глядящего на мир, задрав нос. Кожа у него сияющего золотисто-коричневого цвета. Почти полное отсутствие волос на голове компенсируется чрезмерно длинными и кустистыми бровями, которые похожи на крылья, готовые вот-вот отправиться в полет. Не считая выпавших зубов и обожженной правой руки, он выглядит идеально здоровым. Кетут рассказывал, что в молодости был танцором на церемониях в храме и в то время слыл настоящим красавцем. Я ему верю. Он ест всего раз в день, съедая типичное для Бали простое блюдо из риса, смешанного с утиным мясом или рыбой. Любит пить кофе с сахаром, одну чашку в день, делая это по большей части, чтобы порадоваться тому, что может позволить себе кофе и сахар. Следуя такой диете, любой может дожить до ста пяти лет. Кетут утверждает, что поддерживает силы организма каждодневной медитацией перед сном, притягивая животворную энергию Вселенной в центр своего существа. Он говорит, что человеческое тело состоит ни больше ни меньше из пяти элементов мироздания: воды (апа), огня (теджо), ветра (байю), эфира (акаса) и земли (притиви). Если во время медитации сосредоточиться на этом знании, то можно получить энергию из всех источников и сохранить силы. Кетут, порой очень точно запоминающий английские выражения, говорит таю «Микрокосмос становится макрокосмосом. Ты — то есть микрокосмос — станешь тем, чем является Вселенная, — макрокосмосом».

Сегодня Кетут был очень занят — толпа балинезийских пациентов сгрудилась в его дворе, как кипа грузовых контейнеров, все с детьми или дарами на руках. Там были фермеры и предприниматели, отцы и бабушки. Родители, чьи младенцы срыгивали всю еду, и старики, преследуемые черными сглазами. Юноши, терзаемые агрессивностью и похотью, девушки в поисках подходящего жениха, измученные дети с жалобами на сыпь. Все они утратили гармонию, и все нуждались в восстановлении равновесия.

Однако ожидающие во дворе Кетутова дома неизменно полны ангельского терпения. Порой им приходится ждать по три часа, пока у Кетута появится возможность уделить им время, но никто при этом не притоптывает ногой и не закатывает в раздражении глаза. Поразительно и то, как ждут маленькие дети, прислонившись к своим красивым матерям и играя с пальчиками, чтобы занять себя. Меня всегда удивляло, когда потом выяснялось, что этих самых ангелочков привели к Кетуту, потому что матери с отцом показалось, будто их ребенок «слишком непослушный» и его нужно вылечить. Вот эта девочка — непослушная? Эта трехлетняя малышка, которая спокойно сидела на палящем солнце целых четыре часа, ни разу не пожаловавшись, не попросив ни еды, ни игрушки? Это она-то непослушная? Мне так и хочется сказать: «Эй, люди, хотите узнать, что такое по-настоящему непослушные дети? Поехали со мной в Америку, я покажу вам наших детей, которых только риталином[43] и утихомиришь!» Но здесь у людей иное представление о том, что значит хорошее поведение детей.

Кетут покорно принял всех пациентов одного за другим. Его как будто не волновал ход времени — он уделял каждому ровно столько внимания, сколько нужно, независимо от того, кто шел следующим в очереди. Он был так занят, что даже пропустил свой единственный прием пищи в обед, так и просидев приклеенным к крылечку, связанный обязательствами перед Богом и предками, согласно которым он должен сидеть здесь часами и помогать каждому. К вечеру его глаза устали, как глаза полевого хирурга гражданской войны. Последним сегодняшним пациентом оказался совершенно изможденный балинезиец средних лет, сетовавший на то, что не спит уже много недель; его преследовал кошмар, в котором он «тонул сразу в двух реках».

До сегодняшнего вечера я толком не понимала, какова моя роль в жизни Кетута Лийера. Каждый день я спрашивала его о том, зачем я ему, но он лишь настаивал, что я должна приходить и проводить с ним время. Мне неловко отнимать у него огромную часть дня, но он всегда выглядит расстроенным, когда вечером я ухожу. Я даже не учу его английскому, по сути. Все то, чему он выучился, сколько бы десятилетий назад это ни было, уже осело в его голове, не оставив места для исправлений и новых слов. Правда, мне удалось втолковать ему разницу между «рад видеть» и «рад познакомиться» сразу по приезде — и то хорошо.

Сегодня, когда последний пациент ушел и Кетут совсем выбился из сил, так устал от служения людям, что выглядел дряхлым стариком, я спросила: может, мне уйти, чтобы он мог побыть один? Но Кетут ответил: «Для тебя у меня всегда найдется время». После чего попросил рассказать что-нибудь об Индии, Америке, Италии, о моей семье. Именно тогда я поняла, что для Кетута Лийера я не учительница английского и не ученица медитации. Я то, что способно принести старику знахарю самую простую человеческую радость, — его собеседница. Я просто человек, с которым можно поговорить, потому что ему нравится слушать рассказы о мире, — ведь у него было не так уж много возможностей этот мир увидеть.

Пока мы часами сидели на крыльце, Кетут успел расспросить меня обо всем на свете, начиная с того, сколько стоят машины в Мексике, и заканчивая причинами заболевания СПИДом. (На оба вопроса я постаралась ответить как можно лучше, хотя, полагаю, специалист смог бы дать гораздо более полноценный ответ.) Кетут никогда в жизни не покидал пределов острова. По правде говоря, почти всю свою жизнь он провел на этом самом крыльце. Однажды он совершил паломничество к горе Агунг — самому большому вулкану на Бали и важнейшему месту духовной силы, — но, по его словам, то место обладало столь мощной энергией, что он с трудом мог медитировать из страха, что его поглотит священный огонь. И хотя он ходит в храмы на большие, важные церемонии, а соседи приглашают его в гости Для совершения свадебного обряда или ритуала достижения совершеннолетия, большую часть времени его можно найти здесь, на бамбуковой циновке, где он сидит, скрестив ноги, в окружении томов прадедовой медицинской энциклопедии, написанной на пальмовых листьях, лечит людей, усмиряет демонов и изредка балует себя чашечкой кофе с сахаром.

— Вчера ты мне приснилась, — сказал мне Кетут. — В этом сне ты каталась на велосипеде отовсюду.

Он замолк, и я решила исправить ошибку.

— Ты, наверное, имел в виду, что в этом сне я каталась на велосипеде повсюду.

— Да! Вчера ночью мне приснилось, что ты каталась отовсюду и повсюду. Ты была так счастлива в моем сне! Твой велосипед катал тебя по всему миру. И я следовал за тобой!

Может, ему тоже хочется путешествовать вместе со мной…

— Ты бы однажды навестил меня в Америке, Кетут, — говорю я.

— Не могу, Лисс. — Он качает головой, не имея, впрочем, обид на судьбу. — Чтобы лететь самолетом, у меня маловато зубов.

Что до супруги Кетута, наладить с ней контакт удается не сразу. Ниомо — так ее зовет Кетут — рослая, внушительная женщина, прихрамывающая на одну ногу, с зубами, покрытыми красными пятнами от постоянного жевания бетеля. У нее скрюченные из-за больных суставов пальцы на ногах и меткий глаз. Я испугалась ее с первого взгляда. Есть в ней что-то от суровой старой дамы: она смахивает на итальянских вдов или благочестивых дородных негритянок, не пропускающих ни одной церковной службы. У нее такой вид, будто она готова выпороть вас за мельчайшую оплошность. Ко мне Ниомо поначалу относилась с явным подозрением — что за фифа разгуливает по моему двору целыми днями? Гипнотизируя меня из своего темного закопченного укрытия — кухни, — она словно ставила под сомнение само мое право на существование. Я отвечала ей улыбкой, но она лишь продолжала смотреть, словно раздумывая, погнать ли меня прочь метлой или оставить в покое.

Но потом кое-что изменилось. А началось все с истории с дубликатами книг.

У Кетута Лийера накопился целый ворох древних линованных тетрадей и гроссбухов, испещренных крошечными мелкими буковками и хранящих тайные рецепты врачевания на балинезийском диалекте санскрита. Спустя некоторое время после смерти деда, в сороковых—пятидесятых годах, он перенес его записи в эти тетради, собрав всю медицинскую информацию в одном месте. Эти записи бесценны. Целые тома сведений о редких видах деревьев, цветков и растений и их лечебных свойствах; около шестидесяти страниц с хиромантическими диаграммами; многочисленные тетради с астрологическими данными, мантрами, заклятиями и рецептами лекарств. Проблема в том, что, спустя десятилетия соседства с плесенью и мышами, эти фолианты буквально разваливаются на кусочки. Пожелтевшие, рассыпающиеся, пахнущие сыростью, они похожи на гниющие кучи осенних листьев. Стоит Кетуту перевернуть страницу — как она рвется.

— Кетут, — сказала я старику на прошлой неделе, взяв один из многострадальных томов, — я не врач, в отличие от тебя, но, кажется, эта книга умирает.

Кетут рассмеялся.

— По-твоему, ей недолго осталось?

— Сэр, — серьезно проговорила я, — вот вам мое профессиональное мнение: если вскорости книжке не оказать помощь, жить ей осталось не больше полугода.

Я попросила разрешения взять одну из книг в город и сделать копии страниц, пока они окончательно не развалились. Пришлось объяснить Кетуту, что такое копировальный аппарат, и пообещать, что возьму книгу всего на сутки и не испорчу ее. В конце концов он позволил мне забрать тетрадь с места ее хранения на крыльце, после того как я клятвенно заверила его, что буду бережно обращаться с наследием деда. Я поехала в город, в заведение с интернет-кафе и копировальными аппаратами, и, дрожа над каждой страничкой, сделала дубликаты и подшила новые, чистенькие листочки в красивую пластиковую папку. К полудню следующего дня я принесла старику старую книгу и дубликат. Изумлению и восторгу Кетута не было предела; он был счастлив, потому что тетрадь хранилась у него пятьдесят лет. Что, впрочем, могло означать как пятьдесят лет в буквальном смысле, так и просто «очень долгое время».

Тогда я спросила, можно ли сделать фотокопии остальных книг, чтобы сохранить в целостности содержащуюся в них информацию. И Кетут протянул мне еще один бесформенный, растрепавшийся и еле живой фолиант, полный писанины на балинезийском санскрите и замысловатых схем.

— Еще один пациент! — воскликнул он.

— Я его вылечу! — пообещала я.

И снова мое начинание имело грандиозный успех. К концу недели я скопировала несколько старых манускриптов. И каждый день Кетут звал жену и, захлебываясь от восторга, демонстрировал дубликаты. И хотя выражение ее лица не изменилось, она внимательно изучила тетради.

В следующий понедельник, когда я пришла к Кетуту, Ниомо принесла мне горячий кофе в баночке из-под варенья. Я наблюдала, как она, хромая, несет напиток через двор на фарфоровом блюдечке, преодолевая долгий путь от кухни к Кетутову крылечку. Сначала я подумала, что кофе предназначается Кетуту, но оказалось — нет, он уже выпил свою чашку. А эта была для меня. Ниомо приготовила ее специально для меня! Я попыталась поблагодарить ее, но ее мои благодарности словно раздосадовали: она отмахнулась от меня, как от петуха, норовящего прыгнуть на кухонный стол на улице, когда она готовит обед. Но на следующий день Ниомо опять принесла мне баночку с кофе, поставив рядом миску с сахаром. А еще через день — баночку с кофе, сахарницу и холодную вареную картофелину. И так — каждый день недели — Ниомо добавляла новое угощение. Это стало смахивать на детскую считалку по запоминанию алфавита: «Я еду к деду и везу ему арбуз… Я еду к деду и везу ему банан… Я еду к деду и везу ему арбуз, банан, кофе в баночке из-под варенья, миску с сахаром и холодную картошку».

А вчера я стояла во дворе и прощалась с Кетутом, и Ниомо прошаркала мимо со своей метлой, подметая двор и делая вид, что ее ничто вокруг не интересует. Я стояла, сложив руки за спиной, и тут она подошла ко мне сзади и взяла одну мою руку в свою. Пересчитав пальцы, словно подбирая комбинацию кодового замка, она нашла мой средний палец и пожала его своим большим, крепким кулаком — долгое, сердечное рукопожатие. И я ощутила, как в этом сильном сжатии пульсирует ее любовь ко мне, как она поднимается по моей руке и проникает в самое нутро. Потом она отпустила руку и захромала прочь, скрипя больными суставами и не говоря ни слова, продолжая мести двор, будто ничего и не было. А я стояла как вкопанная и тонула в двух реках счастья одновременно.

У меня появился новый друг. Его зовут Юди, произносится имя как «ю-дэ-э-э». По рождению Юди яванец. Это у него я сняла дом, так и познакомились — он работает на англичанку, владелицу коттеджа, присматривает за домом, пока она проводит лето в Лондоне. Юди двадцать семь лет. Этот коренастый крепыш изъясняется южнокалифорнийским серферским сленгом, говорит «подруга» и «чувак». Его улыбка лед растопит, а для такого молодого парня у него очень длинная и нелегкая жизненная история.

Он родился в Джакарте, мать была домохозяйкой, отец — фанатом Элвиса, владельцем маленького предприятия по торговле кондиционерами и холодильными установками. Родители — христиане, что в этой части света считается странностью. Юди рассказывает забавные истории о том, как соседские мальчишки из мусульманских семей насмехались над ним, бросаясь такими оскорблениями, как «свиноед!» и «фанат Иисуса!» Но Юди на них не обижался: такой уж у него характер — его вообще мало что может обидеть. Однако его матери не нравилось, что он ошивается с мусульманскими детьми, в основном потому, что они бегали босиком (Юди это тоже нравилось), — она считала это негигиеничным. Поэтому мать предоставила сыну выбор — либо он надевает ботинки и идет играть на улицу, либо ходит босиком, но дома. Ботинки Юди не любил, потому и провел большую часть детства и отрочества в собственной комнате. Там он и научился играть на гитаре.

Мне еще не приходилось встречать людей столь музыкальных, как Юди. Он волшебно играет на гитаре, хотя никогда не учился этому, однако чувствует мелодию и гармонию, точно это две его родные сестры. Юди сочиняет музыку, объединяющую восточные и западные мотивы — классические индонезийские напевы, мелодичное регги и фанк в стиле раннего Стиви Уандера. Это трудно описать, но по нему просто плачут чарты. И я не знаю ни одного человека, кто слышал бы его музыку и не согласился со мной.

Всю жизнь Юди мечтал перебраться в Америку и заняться шоу-бизнесом. Да и кто, собственно, не мечтает об этом? Поэтому, еще когда он был подростком и жил на Яве, ему каким-то образом удалось выбить себе работу на круизном лайнере компании «Карнивал» (в то время он почти ни слова не знал по-английски) и вырваться из ограниченного мирка Джакарты в большой мир — в открытое море. Работа на круизном лайнере оказалась каторжной поденкой для трудолюбивых иммигрантов — жилье в трюме, двенадцатичасовой рабочий день, один выходной, уборка. Его товарищами были индонезийцы и филиппинцы. Они ели и спали в разных частях корабля и никогда не общались между собой (мусульмане и христиане, сами понимаете), но Юди в типичной для него манере подружился со всеми и стал кем-то вроде эмиссара между двумя группами азиатских рабочих. Он понимал, что у всех этих горничных, сторожей и посудомойщиков, работающих с утра до ночи, чтобы посылать семьям по сотне долларов в месяц, гораздо больше общего, чем различий.

Когда корабль впервые вошел в гавань Нью-Йорка, Юди не спал всю ночь, стоя на самой высокой палубе и любуясь панорамой города, возникающей над горизонтом, с бьющимся от волнения сердцем. Через несколько часов он сошел с судна в Нью-Йорке и сел в желтое такси — совсем как в кино. Когда таксист, недавно иммигрировавший из Африки, спросил, куда его везти, Юди ответил: «Куда угодно, друг, — просто покатай меня по городу. Хочу увидеть все». Несколько месяцев спустя корабль снова остановился в Нью-Йорке, и на этот раз Юди остался навсегда. Его контракт с круизной компанией кончился, он хотел жить в Америке.

В конце концов его занесло не куда-нибудь, а в провинциальный Нью-Джерси, где он некоторое время делил кров с другим индонезийцем, знакомым по лайнеру. Он нашел работу в торговом центре, в кафе, торговавшем сэндвичами, — очередная каторга для иммигрантов по десять-двенадцать часов в день, только на этот раз вместо выходцев с Филиппин его товарищами оказались мексиканцы. За те первые несколько месяцев он больше обучился испанскому, чем английскому. В редкие минуты, когда выдавалось свободное время, Юди садился на автобус до Манхэттена и просто бродил по улицам, очарованный городом до такой степени, что невозможно описать, — он и сейчас говорит, что «во всем мире не найдется места, где было бы столько любви». Случайно (не иначе как благодаря своей улыбке) он познакомился с компанией молодых музыкантов со всего мира и стал у них гитаристом. Талантливые ребята с Ямайки, из Африки, Франции, Японии, они играли вместе ночами. На одном из джемов Юди познакомился с Энн, красивой блондинкой из Коннектикута, игравшей на басу. Они полюбили друг друга и поженились. Нашли квартиру в Бруклине и стали жить в окружении веселых друзей, вместе катаясь во Флорида-Кис. Им жилось невероятно счастливо. Очень скоро Юди почти в совершенстве выучил английский. И подумывал о том, чтобы поступить в колледж.

Одиннадцатого сентября Юди стоял на крыше своего дома в Бруклине и смотрел, как рушатся две башни. Как и все, он был парализован горем от случившегося — как мог кто-то совершить столь ужасающее надругательство над городом, где столько любви как нигде во всем мире? Не знаю, следил ли Юди за последующими событиями, когда Конгресс США отреагировал на угрозу террористической атаки принятием Патриотического акта — закона, устанавливавшего новые драконовские иммиграционные правила, многие из которых были направлены против мусульманских стран, Индонезии в том числе. Один из его пунктов гласил, что все индонезийские граждане, проживающие в США обязаны зарегистрироваться в Департаменте внутренней безопасности. Телефоны в доме Юди начали звонить не переставая — он и его друзья, молодые индонезийские иммигранты, ломали голову, что же им делать. У многих виза была просрочена; они боялись, что, явись они для регистрации, их депортируют. Но они боялись и не явиться — ведь это означало бы, что они ведут себя, как преступники. Очевидно, исламские фундаменталисты, разгуливающие себе по Штатам, предпочли проигнорировать этот закон, но Юди решил, что должен зарегистрироваться. Он был женат на американке и хотел изменить свой иммиграционный статус и стать полноправным гражданином. Ему не хотелось жить скрываясь.

Юди и Энн проконсультировались со всеми адвокатами, однако никто не знал, что им посоветовать. До одиннадцатого сентября никаких сложностей бы не возникло, — поскольку Юди был женат, он мог просто пойти в иммиграционную службу, продлить визу и начать процесс получения гражданства. Но теперь… Кто знает, чем это чревато. «Новые законы еще не опробованы, — говорили иммиграционные юристы. — Вы станете первым подопытным». И вот у Юди и его супруги состоялась встреча с любезным служащим иммиграционной службы. Молодожены поведали ему свою историю, после чего им сообщили, что Юди должен вернуться в тот же день для «повторного собеседования». Именно тогда им следовало насторожиться, ведь Юди строго-настрого приказали прийти без жены и без адвоката, с пустыми карманами. Надеясь на лучшее, он вернулся в офис один, без документов. Тогда-то его и арестовали.

Его перевели в тюрьму в Элизабет, Нью-Джерси, где он пробыл несколько недель с другими иммигрантами, которых было великое множество. Всех их недавно арестовали на основании Акта о внутренней безопасности; все жили и работали в Америке уже много лет, но большинство не говорили по-английски. Некоторые с момента ареста не имели возможности связаться с семьей. В тюрьме они стали невидимками: об их существовании не знал никто. Энн, пребывавшей уже на грани истерики, потребовалось несколько дней, чтобы выяснить, куда забрали мужа. Самое яркое воспоминание Юди о тюрьме — группа худых и испуганных нигерийцев с кожей черной, как уголь, которых обнаружили на грузовом судне внутри стального контейнера. Прежде чем их нашли, они почти месяц прятались в этом ящике в трюме корабля, пытаясь пробраться в Америку — или куда-нибудь. Они не имели представления о том, где находятся. Их глаза были так выпучены, вспоминает Юди, будто фонари до сих пор светили им в лицо.

После периода заключения американское правительство выслало моего друга Юди, христианина (но по их мнению, видимо, исламского террориста), домой в Индонезию. Это было в прошлом году. Я не знаю, разрешат ли ему когда-либо вернуться в Америку. Они с женой до сих пор пытаются решить, как им теперь жить; перспектива поселиться в Индонезии в их мечты о будущем не входила.

Пожив в развитой стране, Юди так и не смог заново привыкнуть к трущобам Джакарты и переехал на Бали, чтобы попытаться обосноваться здесь. Но и тут возникли проблемы: общество не принимает его как своего, так как он не балинезиец, а яванец. А балинезийцы не питают к яванцам ни капли симпатии, считая их всех без исключения ворами и попрошайками. Здесь, в родной Индонезии, Юди гораздо больше сталкивается с предрассудками, чем в Нью-Йорке. Что ждет его в будущем, он не знает. Возможно, Энн приедет к нему, и они будут жить вместе. А может, и нет. Какие у нее здесь перспективы? Их молодая семья, существующая теперь исключительно через Интернет, на грани краха. А Юди кажется, что здесь ему не место; он утратил почву под ногами. Он чувствует себя американцем гораздо больше, чем индонезийцем; мы с ним используем одни и те же словечки, вспоминаем любимые нью-йоркские рестораны, обсуждаем одни и те же фильмы. Он приходит ко мне по вечерам и играет на гитаре совершенно волшебные песни. Мне так хочется, чтобы он добился признания. Если бы была в этом мире хоть капля справедливости, он давно стал бы звездой.

«Не жизнь, а сплошной дурдом, а, подруга?» — говорит он.

Почему жизнь — сплошной дурдом, Кетут? — спрашиваю я старика наутро.

— Бхута иа, дева иа, — отвечает тот.

— Это что значит?

— Человек — демон, человек — бог. И то и другое правда.

Знакомое утверждение. Вполне в духе индийской философии, вполне в духе йоги. Как много раз объясняла моя гуру, идея в том, что все люди рождаются с равным потенциалом к деградации и развитию. Элементы тьмы и света одинаково присутствуют в каждом, и от человека зависит (или от семьи, или от общества), что выйдет на поверхность — добродетель или порок. Безумия, творящиеся на планете, по большей части являются результатом человеческой неспособности обрести эффективное внутреннее равновесие. В результате мы все, на личном и коллективном уровне, становимся невменяемыми.

— Но как можно исправить этот безумный мир?

— Никак. — Кетут рассмеялся, но добродушным смехом. — Такова природа мира. Такова судьба. Думай лишь о том, как самой не сойти с ума, — постарайся достичь мира в своей душе.

— Но как это сделать?

— При помощи медитации. Цель медитации — достижение счастья и покоя, это очень просто. Сегодня я научу тебя новой медитации, и ты станешь еще лучше. Она называется медитацией четырех братьев.

Кетут объяснил, что на Бали есть поверье, согласно которому каждого из нас с рождения сопровождают четверо невидимых братьев: они приходят в мир вместе с нами и оберегают нас на протяжении всей жизни. Еще когда ребенок находится в утробе, четыре брата присутствуют рядом — их символами являются плацента, амниотическая жидкость, пуповина и желтое воскообразное вещество, покрывающее кожу новорожденного защитной пленкой. При рождении родители собирают эти родовые субстанции, помещают в скорлупку кокосового ореха и закапывают у парадной двери семейного дома. По балинезийском традиции, похороненный кокос является священной обителью четырех нерожденных братьев; за этим местом ухаживают, как за храмом.

Как только ребенок начинает осознавать окружающий мир, ему внушают, что у него есть четыре брата, которые следуют за ним повсюду и будут всегда оберегать его. Им соответствуют четыре добродетели, необходимых человеку для того, чтобы вести безоблачную счастливую жизнь: ум, дружелюбие, сила и (это мне особенно нравится) творческий дух. Братьев можно призвать в любой критической ситуации, они всегда придут на выручку и помогут. Когда человек умирает, четыре брата-призрака берут его душу и переправляют на небеса.