Главная Обратная связь Дисциплины:
Архитектура (936)
|
Конспект: Отпущенники. Солнечная ночь. Радио-валькирия
О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я действительно -- вместе с нею -- оказался где-нибудь за Стеной, среди скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не вернулся сюда. В тысячу -- в миллион раз легче. А теперь -- что же? Пойти и задушить эту -- Но разве это чему-нибудь поможет? Нет, нет, нет! Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на крепкую логическую ось -- хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг -- и, как древний раб, ворочай жернова силлогизмов -- пока не запишешь, не обмыслишь всего, что случилось... Когда я вошел на "Интеграл" -- все уже были в сборе, все на местах, все соты гигантского, стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб -- крошечные муравьиные люди внизу -- возле телеграфов, динамо, трансформаторов, альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В кают-компании -- какие-то над таблицами и инструментами -- вероятно, командированные Научным Бюро. И возле них -- Второй Строитель с двумя своими помощниками. У всех троих головы по-черепашьи втянуты в плечи, лица -- серые, осенние, без лучей. -- Ну, что? -- спросил я. -- Так... Жутковато... -- серо, без лучей улыбнулся один. -- Может, придется спуститься неизвестно где. И вообще -- неизвестно... Мне было нестерпимо смотреть на них -- на них, кого я, вот этими самыми руками, через час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали, навсегда оторву от материнской груди Единого Государства. Они напомнили мне трагические образы "Трех Отпущенников" -- история которых известна у нас любому школьнику. Эта история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на месяц освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь. [*] Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались на площадях -- и по целым часам проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки. И наконец на десятый день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все глубже, пока вода не прекратила их мучений...
[*] -- Это давно, еще в III веке после Скрижали.
Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти. -- Я только проверю в машинном, -- сказал я, -- и потом -- в путь. О чем-то меня спрашивали -- какой вольтаж взять для пускового взрыва, сколько нужно водяного балласта в кормовую цистерну. Во мне был какой-то граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая, -- внутри, о своем. И вдруг в узеньком коридорчике -- одно попало мне туда, внутрь -- и с того момента, в сущности, началось. В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья -- тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты -- несколько десятков минут... Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) -- будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела -- слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни -- все дрожит... Я еще не знаю: здесь ли она. Но сейчас уже некогда -- за мной прислали, чтобы скорее наверх, в командную рубку: пора в путь... куда? Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на воде. Тяжкие, чугунные пласты неба. И так чугунно мне поднять руку, взять трубку командного телефона. -- Вверх -- сорок пять градусов! Глухой взрыв -- толчок -- бешеная бело-зеленая гора воды в корме -- палуба под ногами уходит -- мягкая, резиновая -- и все внизу, вся жизнь, навсегда... На секунду -- все глубже падая в какую-то воронку, все кругом сжималось -- выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов, одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом -- мгновенная ватная занавесь туч -- мы сквозь нее -- и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили -- синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного пота проступают звезды... И вот -- жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь. Как если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут трубы, но только видите: трубы немые, тишина. Такое было -- немое -- солнце. Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из земной атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох -- что все кругом оробели, притихли. А мне -- мне показалось даже легче под этим фантастическим, немым солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный порог -- и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно быть непохожее, перевернутое... -- Так держать, -- крикнул я в машину, -- или не я, а тот самый граммофон во мне -- и граммофон механической, шарнирной рукой сунул командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей, молекулярной, одному мне слышной дрожью, -- побежал вниз, искать... Дверь в кают-компанию -- та самая: через час она тяжко звякнет, замкнется... Возле двери -- какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым, тысячным, пропадающим в толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора. Длинная рука вытянулась, загородила: -- Вам куда? Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть: может быть -- так нужно. И я сверху, намеренно резко: -- Я Строитель "Интеграла". И я -- распоряжаюсь испытаниями. Поняли? Руки нет. Кают-компания. Над инструментами, картами -- объезженные серой щетиной головы -- и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть -- одним взглядом -- и назад, по коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие мотыли, в не перестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи -- стрелки на циферблатах... И вот -- наконец -- возле тахометра -- он, с низко нахлобученным над записной книжкой лбом... -- Послушайте... (Грохот: надо кричать в самое ухо.) Она здесь? Где она? В тени -- исподлобья -- улыбка: -- Она? Там. В радиотелефонной... И я -- туда. Там их -- трое. Все -- в слуховых крылатых шлемах. И она -- будто на голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая -- как древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на радиошпице -- это от нее, и от нее здесь -- легкий, молнийный, озонный запах. -- Кто-нибудь... нет, хотя бы -- вы... -- сказал я ей, задыхаясь (от бега). -- Мне надо передать вниз, на землю, на эллинг... Пойдемте, я продиктую... Рядом с аппаратной -- маленькая коробочка-каюта. За столом, рядом. Я нашел, крепко сжал ее руку: -- Ну, что же? Что же будет? -- Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная -- лететь -- все равно куда... И вот скоро двенадцать -- и неизвестно что? И ночь... где мы с тобой будем ночью? Может быть -- на траве, на сухих листьях... От нее -- синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне -- еще чаще. -- Запишите, -- говорю я громко и все еще задыхаясь (от бега). -- Время 11.30. Скорость: 6800... Она -- из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги, тихо: -- ...Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской... Я знаю -- я все знаю: молчи. Но ведь ребенок -- твой? И я ее отправила -- она уже там, за Стеною. Она будет жить... Я -- снова в командной рубке. Снова -- бредовая, с черным звездным небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую перехрамывающая стрелка часов на стене; и все, как в тумане, одето тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью. Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не здесь, а где-то внизу, ближе к земле. -- Стоп, -- крикнул я в машину. Все еще вперед -- по инерции, -- но медленней, медленней. Вот теперь "Интеграл" зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис неподвижно, потом волосок лопнул -- и "Интеграл", как камень, вниз -- все быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут -- слышен пульс -- стрелка перед глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я -- камень, I -- земля, а я -- кем-то брошенный камень -- и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб вдребезги... А что, если... -- внизу уже твердый, синий дым туч... -- а что, если... Но граммофон во мне -- шарнирно, точно взял трубку, скомандовал "малый ход" -- камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь четыре нижних отростка -- два кормовых и два носовых -- только чтобы парализовать вес "Интеграла", и "Интеграл", чуть вздрагивая, прочно, как на якоре, -- стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли. Все высыпали на палубу (сейчас 12, звонок на обед) и, перегнувшись через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый, застенный мир -- там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро. На краю синего блюдечка -- какие-то желтые, костяные развалины, грозит желтый, высохший палец, -- должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви. -- Глядите, глядите! Вон там -- правее! Там -- по зеленой пустыне -- коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них -- те, караковые, белые, вороные... Сзади меня: -- А я вам говорю: -- видел -- лицо. -- Подите вы! Рассказывайте кому другому! -- Ну нате, нате бинокль... Но уже исчезли. Бесконечная зеленая пустыня... И в пустыне -- заполняя всю ее, и всего меня, и всех -- пронзительная дрожь звонка: обед, через минуту -- 12. Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки -- мир. На ступеньках -- чья-то звонкая золотая бляха -- и это мне все равно: вот теперь она хрустнула у меня под каблуком. Голос: "А я говорю -- лицо!" Темный квадрат: открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы... И в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками: -- Стойте! В ладонь мне впились пальцы -- это I, это она рядом: -- Кто? Ты не знаешь его? -- А разве... а разве это не... Он -- на плечах. Над сотнею лиц -- его сотое, тысячное и единственное из всех лицо: -- От имени Хранителей... Вам -- кому я говорю, те слышат, каждый из них слышит меня -- вам я говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров -- но мы знаем все. "Интеграл" -- вашим не будет! Испытание будет доведено до конца, и вы же -- вы теперь не посмеете шевельнуться -- вы же, своими руками, сделаете это. А потом... Впрочем, я кончил... Молчание. Стеклянные плиты под ногами -- мягкие, ватные, и у меня мягкие, ватные ноги. Рядом у нее -- совершенно белая улыбка, бешеные, синие искры. Сквозь зубы -- на ухо мне: -- А, так это вы? Вы -- "исполнили долг"? Ну, что же... Рука -- вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый шлем -- где-то далеко впереди. Я -- один застыло, молча, как все, иду в кают-компанию... "Но ведь не я же -- не я! Я же об этом ни с кем, никому, кроме этих белых, немых страниц..." Внутри себя -- неслышно, отчаянно, громко -- я кричал ей это. Она сидела через стол, напротив -- и она даже ни разу не коснулась меня глазами. Рядом с ней -- чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это -- I): -- "Благородство"? Но, милейший профессор, ведь даже простой филологический анализ этого слова -- показывает, что это предрассудок, пережиток древних, феодальных эпох. А мы... Я чувствовал: бледнею -- и вот сейчас все увидят это... Но граммофон во мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый кусок, я заперся в себя, как в древнем непрозрачном доме -- я завалил дверь камнями, я завесил окна... Потом -- в руках у меня командная трубка, и лет -- в ледяной, последней тоске -- сквозь тучи -- в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты, часы. И очевидно, во мне все время лихорадочно, полным ходом -- мне же самому неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то точке синего пространства: мой письменный стол, над ним -- жаберные щеки Ю, забытый лист моих записей. И мне ясно: никто, кроме нее, -- мне все ясно... Ах, только бы -- только бы добраться до радио... Крылатые шлемы, запах синих молний... Помню -- что-то громко говорил ей, и помню -- она, глядя сквозь меня, как будто я был стеклянный, -- издалека: -- Я занята: принимаю снизу. Продиктуйте вот ей... В крошечной коробочке-каюте, минуту подумав, я твердо продиктовал: -- Время -- 14.40. Вниз! Остановить двигатели. Конец всего. Командная рубка. Машинное сердце "Интеграла" остановлено, мы падаем, и у меня сердце -- не поспевает падать, отстает, подымается все выше к горлу. Облака -- и потом далеко зеленое пятно -- все зеленее, все явственней -- вихрем мчится на нас -- сейчас конец -- Фаянсово-белое, исковерканное лицо Второго Строителя. Вероятно, это он -- толкнул меня со всего маху, я обо что-то ударился головой и, уже темнея, падая, -- туманно слышал: -- Кормовые -- полный ход! Резкий скачок вверх... Больше ничего не помню.
Запись 35-я
|