Главная Обратная связь

Дисциплины:

Архитектура (936)
Биология (6393)
География (744)
История (25)
Компьютеры (1497)
Кулинария (2184)
Культура (3938)
Литература (5778)
Математика (5918)
Медицина (9278)
Механика (2776)
Образование (13883)
Политика (26404)
Правоведение (321)
Психология (56518)
Религия (1833)
Социология (23400)
Спорт (2350)
Строительство (17942)
Технология (5741)
Транспорт (14634)
Физика (1043)
Философия (440)
Финансы (17336)
Химия (4931)
Экология (6055)
Экономика (9200)
Электроника (7621)


 

 

 

 

Попытки периодизации истории перевода



Теория

ПЕРЕВОДА

Допущено Министерством образования

Российской Федерации в качестве учебника

для студентов высших учебных заведений,

обучающихся по специальности "Лингвистика и межкультурная коммуникация "

ИЗДАТЕЛЬСТВО

МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА 2007


УДК 800 ББК81-7 Г20

Федеральная целевая программа «Культура России»

(подпрограмма «Поддержка полиграфии

и книгоиздания России»)

Рецензенты:

доктор филологических наук С.Г. Тер-Минасова,

доктор филологических наук Л.В. Полубиченко,

президент Союза переводчиков России Л, О. Гуревич

Рекомендовано Научно-методическим советом Союза переводчиков России

 

 

Гарбовский Н.К.

Г20
М.: Изд-во Моск. ун-та,

Теория перевода: Учебник.

2004. - 544 с.

ISBN 5-21I-04802-4

Учебник посвящен вопросам общей теории перевода — научной дис­циплины, изучающей различными методами и приемами структуру и за­кономерности, присущие всякому переводу независимо от сопоставляемой пары языков, от формы переводческой деятельности и условий ее проте­кания, от содержания и функциональной направленности переводимых текстов.

Предназначен для студентов, изучающих теорию перевода в рамках специальности «Лингвистика и межкультурная коммуникация», для лиц, обучающихся по программе дополнительной квалификации «Переводчик в сфере профессиональной коммуникации», а также для широкого круга читателей, желающих познакомиться с этим видом сложной и социально значимой деятельности.

УДК 800 ББК81-7

Издательство Московского

университета, 2004 г.


— Я спешу сообщить Вам важную
новость: я только что опубликовал
моего Горация!

— Каким образом? — воскликнул
геометр, — Ведь это сделали за две
тысячи лет до вас!

— Вы не поняли, я только что
опубликовал перевод этого антично­
го автора. Вот уже двадцать лет,
как я перевожу.

— Не может быть, сударь! —
удивился геометр. — Чтобы двад­
цать лет Вы не думали? Чтобы Вы
говорили за других, а другие думали
за Вас?..

Шарль Луи Монтескье

Что сказать мне о тех, кто, по правде, более достойны быть на­званными предателями, нежели пе­релагателями? Ведь они предают тех, кого берутся излагать, лишая их славы; обманывают они и несве­дущего читателя, выдавая ему белое за черное. А чтобы прослыть учены­ми, они наобум переводят с таких языков, как греческий или древне­еврейский, не тая даже их азов.

Ж о а ш е н Дю Белле

 

ВВЕДЕНИЕ

Предлагаемая читателю книга посвящена вопросам общей тео­рии перевода,т.е. научной дисциплине, изучающей различными методами и приемами структуру и наиболее общие закономерно­сти перевода — одной из самых древних и весьма популярных в настоящее время видов человеческой деятельности — как про­фессиональной, так и любительской.

Общая теория перевода обычно противопоставляется так на­зываемым частным теориям перевода,которые, в свою очередь, также подразделяются на две большие ветви. Первая из них рас­сматривает закономерные соответствия форм двух конкретных языков и регулярные способы перехода от конкретного языка А к конкретному языку В, и наоборот. Так, например, можно гово­рить о частной теории перевода английского и русского, фран­цузского и английского, русского и китайского и других пар язы­ков. Такие частные теории перевода наиболее тесно смыкаются с контрастивной лингвистикой.

Вторая ветвь изучает частные закономерности определенных видов переводческой деятельности, свойственные именно этим видам, но отличающие их от других. Так, существует теория худо­жественного перевода, теория устного перевода и т.п. Теоретичес­кие разыскания этого направления иногда называют специальными теориями перевода. Кэтому направлению примыкают теоретиче­ские исследования особенностей перевода речевых произведений разного содержания и разных речевых жанров, например, теории военного перевода, юридического, медицинского, технического и т.п.

Общие же закономерности перевода как интеллектуальной деятельности, присущие всякому переводу независимо от сопо­ставляемой пары языков, от формы переводческой деятельности и условий ее протекания, от содержания и прагматической направ­ленности переводимых речевых произведений, изучаются общей теорией перевода.

Как ни парадоксально, эта древнейшая и сложнейшая дея­тельность имеет весьма молодую теорию, сравнимую по возрасту с генетикой и кибернетикой.


Одна из моих задач — убедить читателя в великой цивилиза­торской миссии перевода, показав, в частности, как переводческая деятельность воздействовала на распространение религии, на со­вершенствование словесности, на развитие государственности в условиях двуязычия. Я попытаюсь проанализировать, как форми­ровались и изменялись в общественном мнении взгляды на пере­вод, какие проблемы волновали в первую очередь переводчиков прошлого, какие критерии ставились во главу угла в оценке пере­вода. В то же время я постараюсь показать, какими категориями оперирует современная теория перевода, какими методами изучает она свой объект, с какими научными дисциплинами она связана наиболее тесно.

Чтобы понять, в чем сложность переводческого труда и какие противоречия приходится разрешать переводчику, чтобы макси­мально объективно оценить целесообразность и обоснованность переводческих действий, их достоинства и недостатки, необходи­мо выявить сущностные признаки переводческой деятельности и изучить ее структуру. Кроме того, следует определить характер отношений между тремя постоянными соучастниками перевода: автором исходного речевого произведения, переводчиком и получа­телем речевого произведения, созданного переводчиком, а также рассмотреть этические аспекты переводческого труда. И наконец, важно понять, каким «инструментарием» владеет переводчик, какие операции производит он над текстом, какие использует приемы и методы для выхода из противоречивых ситуаций.

Начать изучение вопросов общей теории перевода, видимо, целесообразно с анализа самого понятия перевод.

В настоящее время известно немало самых разнообразных определений перевода. Каждый исследователь, стремящийся раз­работать собственную теорию, как правило, дает и свое определе­ние объекта исследования. Французский переводчик и теоретик перевода Э. Кари объясняет перипетии в определениях перевода следующим образом: «Понятие перевода, в самом деле, очень слож­но, и не только потому, что в наше время оно приобрело столь удивительное многообразие, но также потому, что оно беспрестан­но изменялось на протяжении столетий. Возможно, именно это затрудняло размышления многих авторов, которые, соглашаясь с мнением предшественников либо оспаривая их, не замечали, что не всегда говорили об одном и том же»1.

1 Саrу Е. Comment faut-il traduire? Lille, 1986. P. 81: «La notion de traduction est en effet très complexe, non seulement parce que, de notre temps, elle a acquis cette surprenante variété, mais aussi parce qu'elle a sans cesse varié au long des siècles. C'est peut-être cela qui a obscurci les raisonnements de nombreux auteurs qui, reprenant ou discutant les opinions de leurs prédécesseurs, ne remarquaient pas qu'ils ne parlaient pas toujours les uns et les autres du même objet».


В самом деле, перевод предстает как чрезвычайно сложное и многостороннее явление, описать все сущностные стороны кото­рого в одном, даже очень развернутом, определении весьма слож­но, если вообще возможно. Прежде всего следует иметь в виду, что само слово перевод является многозначным и даже в пределах данной научной дисциплины соотносится по меньшей мере с дву­мя различными понятиями: перевод как некая интеллектуальная деятельность, т.е. процесс, и перевод как результат этого процес­са, продукт деятельности, иначе говоря, речевое произведение, созданное переводчиком. Иногда, чтобы избежать двусмыслен­ности, в строгих научных описаниях используют заимствованный из английского языка термин «транслат», призванный обозначать продукт переводческой деятельности. Вряд ли следует считать этот термин удачным именно в силу его чужеродной формы. Бо­лее того, контекст научного описания, как правило, позволяет безошибочно определить, идет ли речь о деятельности или о про­дукте.

Приведем некоторые определения перевода, принадлежащие известным ученым, и посмотрим, как отражаются в них те или иные стороны интересующего нас объекта:

A.B. Федоров:

«Перевод рассматривается прежде всего как речевое произведе­ние в его соотношении с оригиналом и в связи с особенностями двух языков и с принадлежностью материала к тем или иным жанровым категориям»1.

«Перевести — значит выразить верно и полно средствами одно­го языка то, что уже выражено ранее средствами другого языка»2.

«Процесс перевода, как бы он быстро ни совершался в от­дельных, особо благоприятных или просто легких случаях, неиз­бежно распадается на два момента»3.

А.Д. Швейцер:

«Перевод может быть определен как: однонаправленный и двухфазный процесс межъязыковой и межкультурной коммуника­ции, при котором на основе подвергнутого целенаправленному ("переводческому") анализу первичного текста создается вторич­ный текст (метатекст), заменяющий первичный в другой языко­вой и культурной среде... Процесс, характеризуемый установкой на передачу коммуникативного эффекта первичного текста, час­тично модифицируемой различиями между двумя языками, двумя культурами и двумя коммуникативными ситуациями»4.

' Федоров A.B. Основы общей теории перевода. М., 1983. С. 10 (здесь и далее в приводимых определениях выделено мною. — Н.Г.).

2 Там же.

3 Там же. С. 12.

4 Швейцер А.Д. Теория перевода: Статус, проблемы, аспекты. М., 1988. С. 75.


M. Ледерер:

«Припереводе недостаточно понять самому, нужно, чтобы поняли другие. По определению, перевод распадается на две час­ти: восприятие смысла и его выражение»1.

Я.И. Рецкер:

«Задача переводчика — передать средствами другого языка це­лостно и точно содержание подлинника, сохранив его стилистичес­кие и экспрессивные особенности. Под "целостностью" перевода надо понимать единство формы и содержания на новой языковой основе. Если критерием точности перевода является тождество информации, сообщаемой на разных языках, то целостным (пол­ноценным или адекватным) можно признать лишь такой перевод, который передает эту информацию равноценными средствами. Иначе говоря, в отличие от пересказа перевод должен передавать не только то, что выражено подлинником, но и так, как это выра­жено в нем.Это требование относится как ко всему переводу дан­ного текста в целом, так и к отдельным его частям»2.

Ж. Мунен:

«Перевод — это контакт языков, явление билингвизма. Но

этот очень специфический случай билингвизма, на первый взгляд, мог бы быть отброшен как неинтересный в силу того, что он от­клоняется от нормы. Перевод хотя и является бесспорным фактом контакта языков, будет поэтому описываться как крайний, стати­стически очень редкий случай, когда сопротивление обычным последствиям билингвизма более сознательно и более организо­ванно. Это случай, когда билингв сознательно борется против всяко­го отклонения от нормы, против всякой интерференции»3;

«Перевод (особенно в области театрального искусства, кино, интерпретации), конечно, включает в себя откровенно нелингви­стические, экстралингвистические аспекты. Но всякая перевод­ческая деятельность, Федоров прав, имеет в своей основе серию анализов и операций, восходящих собственно к лингвистике, ко-

1 Lederer M. Interpréter pour traduire. Paris, 1997. P. 31: «Pour traduire, comprendre
soi-même ne suffit pas, il faut faire comprendre. L'opération traduisante se scinde par
définition en deux parties, celle de l'appréhension du sens, et celle de son expression».

2 Рецкер Я.И. Теория перевода и переводческая практика. М., 1974. С. 7.

3 Mounin G. Les problèmes théoriques de la traduction. Paris, 1963. P. 4: «La
traduction, donc, est un contact de langues, est un fait de bilinguisme. Mais ce fait de
bilinguisme très spécial pourrait être, à première vue, rejeté comme inintéressant parce
qu'aberrant. La traduction, bien qu'étant une situation non contestable de contact de
langues, en serait décrite comme le cas-limite: celui, statistiquement très rare, où la
résistance aux conséquences habituelles du bilinguisme est la plus consciente et la plus
organisée; le cas où le locuteur bilingue lutte consciemment contre toute déviation de la
norme linguistique, contre toute interférence — ce qui restreindra considérablement la
collecte de faits intéressants de ce genre dans les textes traduits».


торые прикладная лингвистическая наука может разъяснить точ­нее и лучше, нежели любой ремесленнический эмпиризм. Если угодно, можно сказать, что, подобно медицине, перевод остается искусством, но искусством, основанным на науке»1.

B.C. Виноградов:

«Нужно согласиться с мыслью, что перевод — это особый, свое­образный и самостоятельный вид словесного искусства. Это искус­ство «вторичное», искусство «перевыражения» оригинала в мате­риале другого языка. Переводческое искусство, на первый взгляд, похоже на исполнительское искусство музыканта, актера, чтеца тем, что оно репродуцирует существующее художественное про­изведение, а не создает нечто абсолютно оригинальное, тем, что творческая свобода переводчика ограничена подлинником. Но сходство на этом и кончается. В остальном перевод резко отли­чается от любого вида исполнительского искусства и составляет особую разновидность художественно-творческой деятельности, своеобразную форму "вторичного" художественного творчества»2.

Р.К. Миньяр-Белоручев:

«Объектом науки о переводе является не просто коммуника­ция с использованием двух языков, а коммуникация с использова­нием двух языков, включающая коррелирующую между собой де­ятельность источника, переводчика и получателя. Центральным звеном этой коммуникации является деятельность переводчика или перевод в собственном смысле этого слова, который пред­ставляет собой один из сложных видов речевой деятельности»3.

«Перевод как бы удваивает компоненты коммуникации, появ­ляются два источника, каждый со своими мотивами и целями высказывания, две ситуации (включая положительную и отрица­тельную ситуации), два речевых произведения и два получателя. Удвоение компонентов коммуникации и является основной отли­чительной чертой перевода как вида речевой деятельности. Удво­ение компонентов коммуникации создает свои проблемы. Двумя важнейшими из них являются проблема переводимости и пробле­ма инварианта в переводе»4.

1 Ibid. P. 16: «La traduction (surtout dans les domaines du théâtre, du cinéma, de
l'interprétation) comporte certainement des aspects franchement non-linguistiques,
extra-linguistiques. Mais toute opération de traduction — Fédorov a raison — comporte,
à la base, une série d'analyses et d'opérations qui relèvent spécifiquement de la
linguistique, et que la science linguistique appliquée correctement peut éclairer plus et
mieux que n'importe quel empirisme artisanal. On peut, si l'on y tient, dire que, comme
la médecine, la traduction reste un art — mais un art fondé sur une science».

2 Виноградов B.C. Лексические вопросы перевода художественной прозы.
M., 1978. С. 8.

3 Миньяр-Белоручев Р.К. Теория и методы перевода. М., 1996. С. 25.

4 Там же. С. 29.


Л. С. Бархударов:

«Перевод можно считать определенным видом трансформа­ции, а именно межъязыковой трансформации»1.

Какие же сущностные признаки перевода могут быть выведе­ны из приведенных выше определений? Итак, перевод — это:

— речевое произведение в его соотношении с оригиналом;

— выражение того, что было уже выражено средствами другого
языка, перевыражение;

— процесс межъязыковой и межкультурной коммуникации;
коммуникация с использованием двух языков, контакт язы­
ков, явление билингвизма;

— вид речевой деятельности, в котором удваиваются компонен­
ты коммуникации;

— двухфазный процесс, так как он распадается на две части, на
два момента;

— межъязыковая трансформация;

— вид словесного искусства; искусство, основанное на науке.

Перевод как речевое произведение, т.е. как текст, интересен для теории перевода именно как величина относительная. Однако относительный характер текста перевода состоит не только в том, что он должен рассматриваться в соотношении с оригиналом. Ра­зумеется, текст перевода — это единственная материализованная сущность, которая при сопоставлении с исходным речевым про­изведением позволяет приоткрыть завесу над тайной переводче­ской деятельности, выявить ее механизмы, смоделировать ее. Лю­бой перевод всегда предполагает оригинал. Из этого следует, что отношение оригинал/перевод есть объективная необходимость, не­кая постоянная, отражающая сущность данного явления. В то же время перевод представляет собой речевое произведение, оказы­вающееся в одном ряду с другими речевыми произведениями, су­ществующими и постоянно возникающими в среде переводящего языка и переводной культуры. Перевод всегда соотносится с эти­ми речевыми произведениями и оценивается нередко только по отношению к ним, например литературной критикой. Что такое перевод в этом окружении? Равноправный член «сообщества» или чужестранец, родное дитя или подкидыш, чистокровный ариец или метис? В этой двойной относительности сама суть перевода, в ней же — основной источник противоречий, основной камень преткновения в оценке перевода, в вечных спорах о его возмож­ностях.

Бархударов Л. С. Язык и перевод. М, 1975. С. 6.


Изучая перевод как процесс межъязыковой и межкультурной коммуникации, как коммуникацию с использованием двух язы­ков, как контакт языков, мы со всей очевидностью обнаруживаем межъязыковую и межкультурную асимметрию. Сегодня, пожалуй, никто не сомневается в том, что любой из современных языков способен выразить,описать любой фрагмент реальной действи­тельности. Р. Якобсон рассматривал заявления о «непереводимо­сти», которые время от времени провозглашаются скептиками как попытки разрубить гордиев узел множества запутанных проблем теории и практики перевода. «Весь познавательный опыт и его классификацию, — утверждал он, — можно выразить на любом существующем языке»1.

В подтверждение этого можно вспомнить, что на сегодняш­ний день Библия, представляющая собой исчерпывающую анто­логию ситуаций, типов, сюжетов, моралей, которые в несколько измененном виде лишь повторяются во всей последующей миро­вой литературе, переведена более чем на 2000 языков мира.

Но никто не сомневается и в том, что языки отражают дей­ствительность по-разному, асимметрично. Когда в переводе языки оказываются в контакте, когда при описании какого-либо фраг­мента действительности значения одного языка с необходимостью определяются через значения другого, асимметрия проявляется наиболее отчетливо. Мы обнаруживаем, что языки по-разному членят действительность, различно описывают одни и те же явле­ния и предметы, обращая внимание на разные их признаки. Люди разных культур по-разному выражают радость и отчаяние, любовь и ненависть, для них по-разному течет время, по-разному мир «звучит» и окрашивается в цвета. У одних есть предметы, отсут­ствующие у других, одни до сих пор активно используют то, что уже давно вышло из употребления у других. Но люди иных куль­тур и иного языкового сознания способны понять эти различия. Поэтому если рассматривать перевод только как способ описания той же самой действительности средствами иного языка, то про­блема перевода оказывается довольно легко решаемой и вопрос о «переводимости» не возникает.

Но перевод — это перевыражение.Если всякое речевое про­изведение представляет собой в известном смысле материальное оформление отражения фрагмента действительности сознанием индивида, то перевод является отражением отражения. Он отра­жает фрагмент действительности не непосредственно, а как уже осмысленный сознанием Другого, ведь переводим мы не описание факта, а мысль о факте. Насколько точно можно и нужно переда-

1 Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985. С. 364. 10


вать мысли Другого в переводе, где предел переводческой «вер­ности», когда, напротив, перевод становится «предательством»?

Определения перевода позволяют обрисовать в общих чертах и фигуру переводчика. Переводчик — это по меньшей мере дву­язычная личность, обращенная одновременно к двум культурам. Переводчика иногда пренебрежительно называют «слугой двух господ», но если речь идет о двух культурах, которым служит пере­водчик, то обидного в таком определении ничего нет. Ж. Мунен определил перевод как особый случай билингвизма. Особенность переводческого билингвизма, на наш взгляд, состоит, во-первых, в том, что переводческий билингвизм имеет, как правило, асим­метричный характер. У большинства переводчиков доминирует один язык, данный ему с молоком матери, и одна культура, впи­танная вместе с этим языком. Этот язык и эта культура подчиня­ют себе другие, с которыми переводчику приходится сталкиваться в переводе. Через призму доминирующего языка и доминирую­щей культуры понимаются смыслы, заключенные в речевых про­изведениях на другом языке, воспринимаются факты иной куль­туры. Во-вторых, в процессе перевода оба языка присутствуют в акте речи и функционируют одновременно. Переводчик в процес­се перевода напоминает персонаж из старого франко-итальянского фильма «Закон есть закон», правой ногой стоящего в одной стра­не, а левой — в другой.

В коммуникативном акте с переводом все гораздо сложнее, чем в обычной коммуникации на одном языке. Многие составля­ющие коммуникативного акта удваиваются. Центральная фигура этого акта коммуникации — переводчик — постоянно меняет свои роли, становясь то получателем речи, то отправителем, ви­доизменяется форма сообщения. Да и само сообщение, разве оно остается неизменным? В нем непременно что-то теряется, что-то появляется новое.

Считается, что перевод осуществляется в два этапа — восприя­тие смысла и его выражение. А когда же происходит преобразо­вание смысла? Или его не происходит вовсе, и смысл исходного сообщения остается неизменным? Но тысячелетняя практика пе­ревода свидетельствует о том, что это не так. Что же остается в переводе, можно ли установить некий инвариант смысла, нали­чие которого необходимо для того, чтобы конкретная процедура могла быть определена как перевод? Какими единицами опери­рует переводчик, переходя от восприятия речи к ее порождению, совпадают ли они с единицами языка, или с квантами информа­ции, или еще с какими бы то ни было сущностями?

Процесс перевода определяют как процесс межъязыковой трансформации. Но что трансформируется в переводе? Возможен


ли перевод без трансформирования? Что лежит в основе перевод­ческих операций? Поддаются ли они исчислению и типологичес­кому представлению?

Можно ли считать переводом всякую передачу смысла ис­ходного речевого произведения средствами иного языка или же перевод — это только особый вид межъязыковой речевой дея­тельности? Взгляды на перевод варьируют: от максимально ши­рокого, который мы находим, например, у Шлегеля, заявлявшего, что «человеческий ум может только одно — переводить»1, до мак­симально узкого, различающего перевод и интерпретацию и от­казывающего устному переводу в статусе «перевода».

Часто мы слышим расхожие выражения «перевод — искусст­во», «искусство перевода», «искусный переводчик» и т.п. Что это, красивая метафора, поднимающая социальный статус переводчи­ка, или серьезное типологическое утверждение, размещающее пе­ревод как вид человеческой деятельности в пределах той сферы, которую принято называть искусством?

Эти и многие другие вопросы возникают перед нами, когда мы хотим определить как можно более полно и точно сущность перевода. Поэтому всякое определение перевода, если мы хотим придать ему лаконичную форму, будет страдать некоторой одно­сторонностью. Слишком сложно явление, слишком противоречи­вы его интерпретации, слишком неоднозначно отношение к нему с удовольствием потребляющего его общества.

Я попытаюсь представить собственное видение главных проб­лем перевода, которое, разумеется, во многом будет совпадать с мнениями предшественников и современников, всерьез задумы­вавшихся над этими проблемами, в чем-то будет отличаться от них. Но прежде чем приступить к анализу этих проблем, еще раз напомню высказывание французского переводчика, писателя и теоретика перевода Валери Ларбо, вынесенное в эпиграф, кото­рый не без основания утверждал, что «в истинном переводчике непременно сочетаются ценнейшие и редчайшие человеческие качества: самоотречение и терпение, даже милосердие, скрупу­лезная честность и ум, обширные знания, богатая и проворная память». И если каких-то из этих добродетелей и качеств может и недоставать даже у лучших умов, то ими никогда не бывают наде­лены посредственности.

К этой исключительно точной оценке личности переводчика все же хочется добавить, что если у человека, всерьез решившего заниматься переводом, каких-либо из этих качеств пока и недо­стает, они могут быть развиты в процессе обучения переводу,

1 Цит. по: Копанев П.И. Вопросы истории и теории художественного пере­вода. Минск, 1972. С. 185.


ведь обучение переводу не только прививает определенные про­фессиональные знания и навыки, развивает красноречие, о чем писали еще Цицерон и Квинтилиан, но и воздействует на чело­века нравственно, формирует из него сильную, психически ус­тойчивую, этически выдержанную и разносторонне образованную личность.

Для того чтобы освоить все тонкости непростого переводче­ского дела, стать настоящим мастером, необходимо прежде всего познакомиться с тем, что делали предшественники на протяже­нии не менее двух тысячелетий, т.е. того периода, о котором в истории перевода сохранились хоть какие-то свидетельства. Опыт предшественников позволяет прежде всего увидеть неразрывную связь переводческой деятельности со всей жизнью общества, место и роль перевода в развитии цивилизации. Овладение этим опытом предохраняет от повторения ложных шагов, которые иногда совер­шали даже выдающиеся мастера своего дела в поисках решений труднейших проблем перевыражения смыслов, заключенных в зна­ках другого языка, отражающих иное видение мира, иной опыт миросозерцания, иной ход суждений. Исторический опыт дает также возможность убедиться в том, что в переводе, в подходах к оценке качества перевода, верности и точности существуют цик­личность и мода, что одни и те же решения в разные эпохи оце­ниваются противоположно, что переводческая практика всецело зависит от состояния словесности народа, на язык которого осу­ществляется перевод, от представлений общества о красивом и правильном. И, наконец, изучение опыта переводчиков прошло­го показывает, что многие из современных проблем теории пере­вода поднимались неоднократно на протяжении всей истории этой деятельности, так и не получив окончательного разрешения.

Перевод как сложнейшая интеллектуальная деятельность представляет собой объект изучения многих научных дисциплин. Не только лингвистика, литературоведение и литературная кри­тика, история языка и литературы изучают перевод. Некоторые аспекты переводческой деятельности изучаются психологией, со­циологией, религиоведением, кибернетикой, информатикой и другими научными дисциплинами. Но у этой деятельности есть своя собственная теория, особая научная дисциплина, пользую­щаяся методами других наук и накопленными ими знаниями, но имеющая свой собственный предмет — установление закономер­ностей переводческих преобразований, обнаружение объективных причин переводческих решений и разработка их типологий. Тео­рию перевода можно определить как фундаментальное научное знание о подобии,о подобии вещей реального мира, о подобии


отражения человеческим сознанием реального мира, о подобии выразительных возможностей человеческих языков. Подобие всегда относительно. Степень относительности варьирует от объекта к объекту, от языка к языку, от культуры к культуре.

Переводчик отыскивает подобие в море разнообразного, подо­бие, которое может быть воспринято человеком иной культуры, иного языка, иной исторической эпохи. Многочисленные приемы и операции, к которым прибегает переводчик для установления такого подобия, составляют в совокупности методологию перево­да, овладение которой необходимо даже исключительно талант­ливому человеку, тонко чувствующему все мельчайшие нюансы значений, смыслов, ситуаций. Если даже мы подходим к перево­ду как к искусству, то это искусство, по справедливому утвержде­нию Мунена, основано на науке. Методологию перевода можно разработать, ей можно обучить, как можно научить от природы талантливого композитора нотной грамоте, талантливого живо­писца — технике живописи и т.п.


♦ Часть I♦

ОПЫТ (ПЕРЕВОД В ИСТОРИИ ЦИВИЛИЗАЦИИ)

ПРОЛОГ

СЛАВА ПОПУГАЮ!

Давным-давно, когда профессия переводчика была еще всеми уважаемой и почетной, в древнем Карфагене, где бок о бок жили люди многих десятков национальностей, говорившие на разных языках, существовала особая каста «профессиональных перевод­чиков». Не клан, не гильдия, не профсоюз, а именно каста, т.е., как утверждает Словарь русского языка, «замкнутая обществен­ная группа, связанная происхождением, единством наследствен­ной профессии и правовым положением своих членов»1. Пере­водчики Карфагена в самом деле имели особый правовой статус и пользовались исключительным преимуществом: они были осво­бождены от выполнения всяких повинностей, разумеется, кроме перевода. По свидетельству некоторых исследователей, даже внешне члены касты переводчиков отличались от других: они хо­дили с бритыми головами и носили татуировку. У тех, что перево­дили с нескольких языков, был вытатуирован попугай с распрос­тертыми крыльями. Те же, кто был способен работать лишь с одним языком, довольствовались попутаем со сложенными крыльями2. Нашим современникам бритоголовые молодцы с татуировками, принадлежащие «замкнутым общественным группам» и пользую­щиеся особым правовым положением, хорошо знакомы. Правда, сейчас вряд ли у кого-нибудь возникнет мысль о том, что это пе­реводчики. Возможно, карфагенская каста была первым в истории профессиональным объединением переводчиков.

Во внешнем виде древнего переводчика удивляет сегодня не столько то, что он напоминает облик наших современников совсем иной касты, сколько то, что татуировки изображали попугая. Со сложенными крыльями или с распростертыми — это, в сущности, детали. Главное, что не орел, не сокол, даже не ворон, а попугай.

1 Словарь русского языка: В 4 т. / АН СССР, Ин-т рус. яз.; Под ред. А.Д. Ев-
геньевой. 2-е изд., испр. и доп. М.: Русский язык, 1981—1984. Т. 2. С. 38.

2 См.: Van Hoof H. Histoire de la traduction en Occident. Paris; Louvain-la
Neuve, 1991. P. 9.


В языковом сознании современных людей, говорящих на раз­ных языках, попугай — птица с красивым ярким оперением, спо­собная копировать речь человека, — ассоциируется главным об­разом либо с ярким безвкусным нарядом, либо с определенным свойством: повторять не понимая то, что сказали другие. Иначе говоря, основные дифференциальные семы слова, соотносимого с денотатом непосредственно, превращаются в потенциальные, ког­да происходит смена денотата: птица — человек. Дифференци­альная сема яркости оперения превращается в потенциальную — безвкусной яркости одежды, безвкусицы; сема умения копировать речь человека — в сему отсутствия собственного мнения, выска­зывания чужих мыслей, повторения чужих слов, бездумного ко­пирования кого-либо.

Языковое сознание французов и русских мало чем различается в данной крохотной области смыслов, навеянных образом уни­кальной заморской птицы. Во французском языке существует об­разное выражение vert perroquet, обозначающее очень яркий зеленый цвет. Яркость оперения этой птицы была отмечена человеком дав­но. Уже в начале новой эры в латинском языке было прилагатель­ное psittacinus, образованное от psittacus (попугай) со значением: яркий, пестрый, как попутай. Человеку не свойственно часто оде­ваться в одежду такого цвета, а если такое случается, то тут же вспоминается попутай.

В устойчивом сравнении comme un perroquet (как попугай) вы­ходит на первый план уже другая потенциальная сема образа — «не понимая смысла» и в сочетании с глаголом répéter (повто­рять) образует сравнительный оборот répéter comme un perroquet (повторять, как попугай), прекрасно находящее аналог в русском языке. А затем по законам развития языка возникает метафора un perroquet — тот, кто повторяет чужие мысли.

В русском языке переносные значения слова попугай строятся на основе тех же потенциальных сем, во многом совпадая со зна­чениями французского имени. От переносного значения образо­ван и глагол попугайничать, т.е. повторять чужие мысли, слова, и сравнительный оборот как попугай с тем же значением.

Интересно, что в традиционной для попугаев кличке Петруша угадывается французское слово perroquet как уменьшительное от Perrot, которое, в свою очередь, было уменьшительным от Pierre, а возможно, еще и от латинского Petrus, т.е. Петр.

И, наконец, как апофеоз любви и уважения к образу великой и уникальной птицы, чуда природы родилось хорошо всем извест­ное высказывание попка — дурак)., к которому частенько прибегает человек в общении с попугаем, добиваясь от птицы повторения этого перла. Добившись, человек удовлетворенно смеется, ведь он получил подтверждение, что все-таки умнее попугая.


Странное явление, но очень часто люди, не имеющие пред­ставления об особенностях переводческой геральдики в древнем Карфагене, склонны и сегодня отождествлять переводчика с по­пугаем. Независимо от уровня образованности они нередко идут по пути стандартного, высокомерного, сложившегося веками пред­ставления о переводчике как о «слуге двух господ», призванном служить представителям двух культур, повторяя их «великие мыс­ли», как о человеке, которому и не нужно иметь своих мыслей, ведь уже все сказали, повторяй то же самое на другом языке, и дело с концом.

Но вернемся к геральдике (пусть даже на уровне древнего ис­кусства расписывания человеческого тела), точнее к качествам, с которыми человек ассоциирует образ той или иной птицы:

Орел — горд, несговорчив, стремится во что бы то ни стало победить.

Сокол — горд, храбр, но одинок.

Ворон — силен, но склонен клевать падаль.

Бедный попугай! Что же остается ему?

На самом деле остается совсем немало. Попугай — единствен­ная птица, способная копировать речь человека. Речь — как про­явление мысли. Кто может с ним сравниться? Орел, сокол, ворон? Все они хороши, но только среди равных, среди пернатых. А по­пугай? Он же — посредник, промежуточное звено между безмолв­ной природой и говорливым человеком, да простят мне биологи эту вольную метафору.

Можно вспомнить и об образе попугая в фольклоре, в анекдо­тах, а ведь там попугай — совсем иная фигура. В народном созна­нии попугай — это птица, которая живет долго, а потому наделена особой мудростью, не всегда доступной обычному человеку. Анек­дотический попугай — это философ, выводящий афоризмы из абсурдных ситуаций и, что особенно важно для нас, абсурдных речений людей.

В характере этой птицы многие склонны усмотреть сарказм. В самом деле, чего только не услышит птица, живущая среди лю­дей. И чего только не приходится слышать бедному посреднику, обеспечивающему диалоги «великих представителей разных куль­тур». Поневоле станешь философом. Может быть, именно такое значение вкладывали в образ попугая древние переводчики Карфа­гена, гордо нося его изображение на своем теле? Я полагаю, что в самом деле гордо, потому что каста переводчиков была уважаемой и привилегированной.

Правда, довольно быстро ситуация коренным образом изме­нилась. И уже в Древнем Риме слово interpres {переводчик), как


отмечают некоторые исследователи, носило несколько уничижи­тельный оттенок; interpres — это неумелый переводчик-буква­лист1. Такие переводчики (в Древней Руси их называли толмача­ми) переводили на дипломатических переговорах и сопровождали войска в иностранных походах. Петр Первый, весьма поощряв­ший переводческую деятельность в России и с уважением отно­сившийся к тем, кто переводил «полезные книги», в одном из распоряжений о подготовке к военному походу определял тем не менее место толмачам в походном порядке среди поваров, коню­хов и прочей сволочи...

Кто же он такой — переводчик, этот карфагенский попугай?

Толмач, драгоман, копиист, заурядный билингв, буквалист, покорно следующий букве оригинального текста, раб или мастер слова, соперник, «который от творца лишь именем разнится»; предатель-перелагатель, искажающий текст оригинала в силу сво­ей убогой компетентности, или всесторонне образованный ин­теллектуал, лингвист и этнограф, философ и психолог, историк, писатель и оратор; свободный художник, не отказывающий себе в праве «по-своему» прочитывать текст оригинала, подобно обыч­ному читателю, или вдумчивый и чуткий иноязычный соавтор; самонадеянный создатель «прекрасных неверных», переделываю­щий, «улучшающий» и «исправляющий» оригинал в угоду вкусам публики своего века и собственному «я», или скромный труже­ник, видящий свою цель в том, чтобы как можно точнее и пол­нее передать людям другой языковой культуры все своеобразие оригинала; мальчик на побегушках, которому не нужно иметь собственных мыслей, или необходимое интеллектуальное звено в цепи межкультурной коммуникации?

Какую форму межъязыковой коммуникации можно считать переводом? Где кончается перевод и начинается интерпретация? Возможен ли вообще перевод? С каких позиций оценивать пере­водную литературу? Что такое перевод: заурядная, прикладная, второстепенная, «обслуживающая» деятельность или сложнейший творческий процесс, мало чем отличающийся от других видов ис­кусства? Эти и многие другие вопросы, обсуждающиеся уже бо­лее двух тысяч лет, не находят однозначного ответа и продолжают интересовать наших современников. До сих пор одна из древней­ших на земле профессий, одна из величайших человеческих мис­сий не получила однозначной оценки общества.

1 См.: Черфас Л. М. Переводы в римской литературе времен республики: Дис. ... канд. филол. наук. М., 1948. С. 16.


Глава 1

ПОЧЕМУ ИСТОРИЯ ПЕРЕВОДА ПРЕРЫВИСТА ВО ВРЕМЕНИ И В ПРОСТРАНСТВЕ

Попытки периодизации истории перевода

Прежде чем начать рассмотрение опыта перевода и истории переводческих учений, приведу высказывание одного из извест­ных теоретиков и историографов европейского перевода Анри Ван Офа, которым он начинает свою книгу об истории перевода в Западной Европе: «Если вы хотите написать историю перевода, вы должны быть готовы ответить на целый ряд вопросов: когда возник перевод? Почему переводят? Всегда ли переводили одина­ково? Были ли в истории перевода благоприятные периоды? Спи­сок вопросов можно было бы продолжить. Иначе говоря, поле деятельности — обширно. Действительно, изучение теории пере­вода равносильно изучению истории мира, истории цивилиза­ций, но сквозь призму перевода и с той лишь разницей, однако, что история перевода не обладает непрерывностью Истории, на­против, в ней обнаруживается множество белых пятен — как во времени, так и в пространстве»1.

Приведенное высказывание Ван Офа заставляет прежде всего задуматься над тем, как должна быть построена история перевод­ческого опыта, приемлема ли для нее принятая всеобщей историей периодизация или же для исторического описания перевода сле­дует установить какие-либо иные вехи.

В современной науке мы встречаем различные подходы к пе­риодизации истории переводческого опыта.

П.И. Копанев выделяет в истории перевода четыре периода. Он полагает, что «в ходе конкретно-исторического рассмотрения практики и теории перевода в целом и художественного перевода в частности все с большей отчетливостью проступают хронологи­ческие этапы духовного развития человечества и его многовековой культуры, совпадающие в основном с этапами социально-истори­ческой хронологии мира»2. Он различает первый, или древний, период (рабство и феодализм); второй, или средний (от первона­чального накопления капитала до научно-технической револю­ции XVIII в. включительно; третий, или новый, период (конец XVIII — конец XIX в.); четвертый, или новейший, период (конец XIX-XX в.)3.

1 См.: Van Hoof H. Op. cit. P. 7 (перевод мой. — H.Г.).

2 Копанев П.И. Вопросы истории и теории художественного перевода. Минск,

1972. С. 107.

3 Там же. С. 108.


Данная периодизация, разумеется, не лишена оснований. В са­мом деле, любое явление культуры, каковым является и перевод, может рассматриваться на фоне принятой исторической наукой периодизации человеческой цивилизации. Однако замечание Ван Офа о прерывистости истории перевода как во времени, так и в пространстве, позволяет усомниться в том, что каждый из рас­сматриваемых периодов оставил в истории перевода особый след и продемонстрировал существенные отличия от того, что делалось в переводе и писалось о переводе в другие исторические перио­ды. В пределах одного исторического периода могли произойти такие важные события, которые вполне смогли бы составить глав­ные вехи в истории рассматриваемого явления.

Для представления истории перевода эта периодизация ока­зывается недостаточно эффективной прежде всего потому, что имеет сугубо экономические основания — отношение к собствен­ности (рабство, феодализм, накопление капитала) и построенные на вариантах этого отношения социально-экономические форма­ции. Перевод же не связан напрямую ни с экономикой, ни с об­щественным строем, ни даже с таким значительным явлением, как научно-техническая революция XVII в. С момента своего возникновения перевод одинаково обслуживает все обществен­ные формации с любым отношением к собственности и с любым уровнем научно-технического развития. Разумеется, для истории перевода интересно, были ли переводчики рабами или свободны­ми гражданами в эпоху рабовладельческого строя, как складыва­лись отношения между переводчиками и феодалами, когда пере­водчики перестали писать гусиными перьями и т.п. Но все эти и многие подобные интересные вопросы все же составляют пери­ферийную область проблематики истории и теории перевода. Центральная область формируется вокруг одного единственного, главного вопроса теории перевода: что происходит при переводе? Этот общий вопрос включает в себя массу более частных: об эк­вивалентности и адекватности, о преобразованиях и инварианте, о смысле и значениях, о содержании и форме, о вольном и бук­вальном, о верности и предательстве и многие другие. С момента возникновения перевода до настоящего времени переводчики ре­шают в основном одни и те же задачи, спорят об одних и тех же проблемах независимо от смены общественно-экономических фор­маций, от научно-технических и социальных революций.

В то же время нелепо было бы отрицать тот очевидный факт, что перевод имеет богатую событиями историю. Следовательно, эта история может быть так или иначе описана, т.е. перевод мо­жет быть представлен в историческом развитии. Дж. Стейнер, ав­тор книги «После Вавилона», предпринимает такую попытку. Но


его периодизация истории перевода строится уже на иных осно­ваниях1.

Предложенная им периодизация представляется более инте­ресной для науки о переводе, ведь этот исследователь изначально концентрирует внимание на значительных явлениях именно в данной области культуры, для него первичным оказываются пе­реводческие события. Более того, периодизация Стейнера пока­зывает не только явления собственно перевода (что, кто, когда переводил), но и эволюцию теоретических взглядов на перевод.

Стейнер также выделяет в истории перевода четыре периода, границы между которыми, по его собственному признанию, вов­се не абсолютны.

Первый период начинается с рассуждений Цицерона о том, как он переводил, точнее не переводил, речи греческих ораторов Эсхина и Демосфена, и работы Горация «Поэтическое искусство» и заканчивается комментариями Фридриха Гёльдерлина, немец­кого поэта начала XIX в., к собственным переводам Софокла (1804). В этот период переводческая практика служит материалом для анализа и некоторых выводов. Стейнер признает, что в этот весьма обширный исторический период (18 веков!) было вписано немало ярких страниц в историю перевода, однако несмотря на это, весь период характеризуется явно выраженным эмпиризмом.

Второй период Стейнер называет этапом теории и герменев­тических разысканий. Его начало Стейнер связывает с именами Александра Фрейзера Тайтлера, автора очерка о принципах пере­вода (Туtier Alexander Fraser. Essay on the Principles of Translation), вышедшего в Лондоне в 1792 г., и Фридриха Шлейермахера, чья работа о переводе (Schleiermacher Friedrich. Ueber die verschiedenen Methoden des Uebersetzens) появилась в 1813 г. В этот период воп­рос о природе перевода рассматривается в более широком кон­тексте теорий о взаимодействии сознания и языка. Это эра опре­деления сущности перевода и построения его философско-поэти-ческой теории. В это время уже складывается и историография перевода. Данный период завершается блестящей, но лишенной, по мнению Стейнера, научной строгости книгой французского писателя и переводчика Валери Ларбо «Под покровительством св. Иеронима»2, вышедшей в 1946 г.

Третий период, современный, начинается в 40-е гг. появлени­ем первых статей по теории машинного перевода. Начало этого периода Стейнер связывает с именами русских и чешских ученых, которые, унаследовав, по его мнению, идеи формализма, пытались

1 Steiner G. Après Babel. Une poétique du dire et de la traduction. Traduit de l'anglais
par Lucienne Lotringer. Paris, 1978. P. 224 et alii; Steiner G After Babel. Oxford, 1975.

2 Larbaud V. Sous l'invocation de Saint-Jérôme. Paris, 1946, 1997.


применить лингвистическую теорию и статистические методы к исследованию перевода. В этот период предпринимаются попыт­ки установить соответствие между формальной логикой и моде­лями языковых трансформаций. Период отмечен интенсивными научными разысканиями в области перевода. Выходит множество публикаций о переводе. Появляются работы по теории перевода А. Федорова, Р.-А. Броуера, У. Арроусмита и др. Переводчики-профессионалы создают свои организации и начинают издавать свои журналы. По мнению Стейнера, этот период в той или иной степени продолжается и до настоящего времени: логический под­ход, построенный на оппозициях, а также контрастивный, лите­ратуроведческий, семантический и сравнительный методы, наме­тившиеся и развившиеся в работах 40-х и 50-х гг. XX столетия, успешно применяются и в настоящее время (нужно иметь в виду, что книга Стейнера вышла в 1975 г.). Но с начала 60-х гг. акцент в разысканиях в области теории перевода несколько смещается и начинается новый, четвертый, период.

Начало четвертого периода Стейнер связывает с «открытием» статьи о переводе Вальтера Беньямина (Benjamin Walter. Die Aufgrabe des Üebersetzers), опубликованной еще в 1923 г. и представляющей собой предисловие к переводам Ш. Бодлера, а также с популярно­стью экзистенциалистских идей Мартина Хайдеггера и Ханса-Ге­орга Гадамера. Новое направление он определяет как герменевти­ческое. Наступает период почти метафизических разысканий в области письменного и устного перевода, угасания надежд на возможности автоматического перевода, стычек «универсалистов» с «релятивистами». Перевод оказывается полем сражения лингви­стов. В это же время теория перевода выходит за пределы линг­вистики и становится объектом междисциплинарных научных исследований, располагаясь на стыке антропологии, психологии, социологии, а также таких смежных дисциплин, как этнолингви­стика и социолингвистика. Классическая филология, сравнительное литературоведение, лексическая статистика, этнография, социоло­гия уровней языка, формальная риторика, поэтика, грамматичес­кий анализ смыкаются, для того чтобы прояснить суть акта пере­вода и механизмы «межъязыковой жизни», заключает Стейнер1.

Но и эта периодизация, несмотря на то что она построена на анализе работ, посвященных собственно переводу, также оказы­вается уязвимой для критики.

Так, М. Балляр в книге «От Цицерона до Беньямина» (по признанию автора, название книги навеяно именно данной перио­дизацией), рассматривая периодизацию Стейнера, пишет, что его настораживает даже не столько историческая неопределенность

1 Steiner G. Après Babel. Paris, 1978. P. 226. 22


классификации Стейнера, так как тот оперирует относительно точ­ными датами, сколько ее безапелляционность, а также возникаю­щее чувство неудовлетворенности. «Мы вправе ожидать развития или обоснования данной классификации, — пишет Балляр, — однако автор этого не делает»1. В то же время, продолжает исследо­ватель, существует, даже если принимать с некоторыми оговорка­ми временные границы, договоренность в различении историчес­ких периодов: античность, Средние века, Возрождение, XVII в., XVIII в. Балляр отдает предпочтение изучению истории перевода именно в таком ключе, чтобы облегчить ориентирование, привяз­ку во времени событий из сферы перевода, даже если подобная периодизация истории может приниматься с оговорками2.

Таким образом, взгляд Балляра на историю перевода близок тому, что мы встречаем у Копанева: он также предлагает рассмат­ривать историю перевода по периодам или эпохам, традиционно выделяемым историей человеческой цивилизации. Однако, как мы видим, периодизация истории, на которую опирается Балляр, отличается от социально-экономической периодизации, состав­ляющей основу исторических разысканий Копанева. Балляр в большей степени, чем Копанев, во всяком случае по замыслу, опирается на явления не материальной культуры (экономики), а духовной. Именно в этом их основное различие. Историю пере­вода как явления духовной культуры можно изучать по этапам развития именно духовной сферы человеческой цивилизации. Поэтому периодизация истории перевода Балляра, на мой взгляд, более соответствует характеру изучаемого объекта. Однако и она не лишена некоторых недомолвок и субъективности.

Взгляд на периодизацию истории перевода, который мы об­наруживаем в работе Балляра, разделяют и грузинские исследова­тели Д.З. Гоциридзе и Г.Т. Хухуни. Критикуя концепцию Стейне­ра, они утверждают, что предложенная им периодизация истории перевода лишена истинного историзма, так как в ней «по суще­ству игнорируются те различия, которые характеризовали разви­тие перевода и переводческой мысли в течение двух тысяч лет — от античных авторов до европейских романтиков»3. Они, подобно Балляру, избирают для истории перевода периодизацию, осно­ванную на выделении этапов духовной жизни общества, точнее этапов развития литературы. Принимая историко-литературный

' Ballard M. De Cicéron à Benjamin. Traducteurs, traductions, réflexions. Lille, 1992. P. 17-18 (перевод мой. - HJ.).

2 Ibid. P. 19.

3 Гоциридзе Д.З., Хухуни Г. Т. Возрождение и Реформация в истории перевода
и переводческой мысли. Тбилиси, 1994. В этой работе Джорж Стейнер (George
Steiner) последовательно именуется как Г. Штейнер, что, на мой взгляд, не совсем
точно.


подход к исследованию фактов истории перевода, эти исследова­тели опираются на мнение, высказывавшееся многими переводо-ведами (A.B. Федоровым, Ю.Д. Левиным, Г.Р. Гочечиладзе) о не­разрывной связи перевода с жизнью литературы. Подобный под­ход вполне правомерен с одной лишь оговоркой: если рассматри­вать историю только письменного перевода. Однако далеко не всегда переводческая мысль ограничивалась областью литератур­ного перевода. Даже если признать литературой абсолютно все, что написано человечеством, не выделяя в особую область худо­жественное словесное творчество, то и в этом случае остается об­ширная область устного перевода, также неоднократно привле­кавшая внимание исследователей перевода. Поэтому построение периодизации истории перевода в виде кальки истории литературы также оказывается уязвимым, хотя, разумеется, такая периодиза­ция более объективна потому, что в основе и перевода, и литера­туры лежит речевая деятельность человека.

Критические замечания, высказывавшиеся в адрес периоди­зации Стейнера, не лишены оснований. В самом деле, выбор имен исследователей и их работ в качестве вех, знаменующих на­чало и завершение того или иного этапа в истории переводческой мысли, несколько субъективен. В частности, это касается рубежа первого и второго периодов. Существенного сдвига в теории пе­ревода ни в конце XVIII, ни в начале XIX в. не произошло, не­смотря на то что в XIX в. философы обратились к проблемам языка и сознания и появились работы по сравнительно-истори­ческому языкознанию. Перевод продолжал рассматриваться лишь фрагментарно, попутно с другими аспектами языка и культуры, точнее взаимодействия языков и культур. Но, как и прежде, раз­мышления о переводе носили главным образом эмпирический характер и возникали обычно по поводу той или иной переведен­ной книги.

Можно согласиться со Стейнером, что конец 40-х гг. XX в. оказался поворотным моментом в истории переводческой мысли. Это действительно связано с первыми опытами машинного пере­вода, которые стали возможны благодаря бурному развитию струк­турной лингвистики и кибернетики. Но переворот в «переводческом сознании» произошел еще и потому, что на перевод взглянули как на особый вид сложнейшей интеллектуальной деятельности, существующей в разных формах и имеющей свои, пока еще не познанные внутренние законы. Предпринимались множественные попытки построения моделей перевода. Изучению подвергались уже не только переведенные тексты в их сравнении с оригинала­ми. Перевод изучался в большей степени с позиций порождения речи.


Нельзя не согласиться и с тем, что ослабление интереса иссле­дователей к моделированию переводческих процессов, обуслов­ленное некоторой ограниченностью сугубо структурного подхода к переводу, и связанное с ним разочарование в возможностях ма­шинного интереса вновь вывели на передний план личность пе­реводчика, заставили задуматься об объективном и субъективном началах перевода. Разумеется, в центре внимания вновь оказался текст, продукт переводческой деятельности, единственный веще­ственный источник, дающий возможность вывести скрытые зако­ны перевода. Это действительно было началом нового — герме­невтического — этапа в истории переводческой теории.

Следует согласиться со Стейнером, что в настоящее время успешно сосуществуют оба подхода к изучению проблем перево­да: и структурно-трансформационный, и герменевтический. Соче­тание этих подходов отражает двуединую сущность перевода как изучаемого объекта: понимание смысла текста (герменевтический аспект) и межъязыковое преобразование исходного текста в текст на ином языке. За четверть века после выхода в свет книги Стей-нера крен в сторону герменевтики перевода еще более усилился. Проблема «диалога культур» стала одной из центральных в гумани­тарных исследованиях. И опять привилегированным полем иссле­дований, научных и ненаучных дискуссий стал перевод, дающий поистине неисчерпаемый материал для сравнительных культуро­логических разысканий.

Классификация Стейнера при всей ее уязвимости для крити­ки (нерасчлененность первого периода, охватывающего 18 веков, излишняя категоричность, недостаточность обоснования, отсут­ствие историчности) тем не менее весьма интересна для теории перевода и истории переводческой мысли. Прежде всего Стейнер не претендует на построение истории перевода. Он лишь пытается представить в историческом ракурсе взгляды на перевод, содер­жащиеся в некоторых работах, и объединить их вокруг идей или методов познания, доминировавших в тот или иной период. Ведь не случайно построенная им классификация открывается высказы­ваниями о переводе Цицерона, в то время как перевод существо­вал еще за многие тысячелетия до того. Поэтому историографи­ческая концепция Стейнера представляется вполне состоятельной. Иначе говоря, периодизация истории перевода и истории взглядов на перевод, рассуждений о переводе — не одно и то же.

В то же время определенная неудовлетворенность данной классификацией все же остается. Возникает она из-за того, что первый, эмпирический, период в истории взглядов на перевод не прекратился в начале XIX в. в связи с интересом филологов и фи­лософов к проблеме языка и мышления. Эмпирический подход


к анализу переводческих действий, как собственных, так и дей­ствий других, оценка их правомерности или, напротив, ошибоч­ности существовали во все века и продолжают существовать поныне. Вспомним высказывания о трудностях перевода, о не­возможности перевести те или иные фрагменты текста Августа Шлегеля, основоположника сравнительно-исторического языко­знания, или рассуждения о переводе Вильгельма Гумбольдта в XIX в., т.е. в период, о котором Стейнер говорит как о периоде философских взглядов на перевод. В XX в., уже тогда, когда пе­ревод вобрал в себя, пожалуй, все идеи и методы структурной лингвистики, мы встречаем аналогичные высказывания у Н. Лю­бимова, И. Кашкина и многих других переводчиков и литератур­ных критиков.

Эту область взглядов на перевод можно определить как пере­водческую критику, как самостоятельную, сравнительную по своей сути ветвь литературной критики, которая существует со времен Цицерона. Разумеется, она не остается неизменной и развивается под воздействием новых идей смежных наук: лингвистики, пси­хологии, этнографии, социологии и др. Но в основе ее все тот же эмпирический подход, она все так же опирается на практический опыт переводчиков, анализируя, критикуя, сравнивая переводы конкретных произведений.

Стейнер сам признает, что, несмотря на богатую событиями историю перевода и вопреки значимости тех, кто писал об искус­стве и теории перевода, число оригинальных и существенных идей по этой проблематике весьма ограниченно. Почти без ис­ключения от Цицерона и Квинтилиана до наших дней положе­ния повторяются, а рассуждения идут теми же путями1.

Внутри вьщеленных Стейнером периодов было немало инте­ресных и значительных явлений в истории перевода. Возникали новые идеи, одни идеи одерживали верх над другими, менялись литературные вкусы и языковые нормы, изменялись критерии оценки верности перевода. Появлялись работы теоретического плана, в которых находили отражение все эти изменения. Однако ни сами изменения в практике перевода, ни их теоретические обоснования не составляли переходных моментов, знаменовав­ших завершение одного периода и начало другого. В лучшем слу­чае они свидетельствовали о появлении чего-либо нового на фоне непрерывного процесса переводческой практики и перевод­ческой критики. Иначе говоря, в истории перевода можно выде­лить моменты, когда какая-либо идея состоялась, возникла. Но, состоявшись однажды, она продолжает жить в сознании людей, занимающихся переводом.

1 См.: Steiner G. Après Babel. Paris, 1978. P. 226. 26


§ 2. Прерывистость истории перевода во времени и в пространстве. От периодизации — к «событиям»

Прерывистость истории перевода во времени и в простран­стве, о которой говорил Ван Оф, не есть прерывистость перевод­ческого опыта. Это прерывистость исторического описания, выби­рающего наиболее яркие, значимые элементы из непрерывного как во времени, так и в пространстве процесса переводческой практики. Возможно, поэтому все исторические описания пере­вода ограничены в основном кругом одних и тех же событий: опыт первого коллективного перевода (Септуагинта), первые рас­суждения о разных видах перевода (Цицерон и Гораций), первые рассуждения о пользе перевода как риторического упражнения (Цицерон, Квинтилиан), первые оправдания и обоснования воль­ного перевода (Иероним), первые трактаты, посвященные пере­воду (Доле), первый машинный перевод и т.п. Одни из описаний более полные, другие — более скромные, но независимо от того, в каком объеме представлен в них переводческий опыт прошлого, все они построены как совокупность фрагментов, событий, выде­ляющихся тем или иным аспектом на фоне общего процесса пе­ревода. Поэтому если применить к этим описаниям требование непрерывности, обязательное или во всяком случае желательное для любого исторического описания, то придется признать, что они лишены историчности.

Просмотров 1198
Эта страница нарушает авторские права


allrefrs.su - 2025 год. Все права принадлежат их авторам!