Возобновление войны по-гугенотски

Коризанда не переставала подстрекать его перейти в наступление: «Не позволяйте выхватить у вас из рук хлеб (славу перейти в наступление первым), ибо нельзя допустить, чтобы младший (Конде) лишил преимуществ старшего. Я бесконечно страдаю, видя вас в нерешительности, не знающего, кто вам друг, а кто враг. Когда узнаете, сообщите мне об этом, а также о том, что вы решили». И через несколько дней: «Я очень рада узнать, что вы начали остерегаться. Разумеется, у вас больше преданных людей, чем вы думаете. Не забывайте того, что может послужить вашей безопасности и вашему величию, и если вы будете вынуждены подвергать себя опасности, покажите слугам и врагам свое уверенное и мужественное лицо. Это поможет тем, кто вас любит, стать еще более преданным, а тех, кто хочет вам повредить, заставит хорошенько, подумать, прежде чем напасть на человека, которого не в силах испугать даже сама смерть. Вы для меня дороже всех на свете. Проявите же себя еще более достойным дружбы той, которая никого не ценит и не уважает больше, чем вас». Когда Коризанда писала эти строки, она прекрасно знала, что подталкивает его к участи, которая неизбежно их разлучит. В 1585 г. состоялись их последние многодневные встречи. Как Химена, она хочет видеть его еще более доблестным, помогает ему деньгами. Однажды она приказала выпрячь из своей кареты лошадей {250} для того, чтоб они тащили пушку, предназначенную для защиты Мон-де-Марсана.

Морней тоже старается всячески выказать ему свою преданность: «Этот принц не рожден, чтобы предаваться отчаянию, — писал он Монтеню еще в 1533 г. — и он всегда будет снимать свой плащ под ветром Юга, а не Севера, вы знаете истории Плутарха». Еще никогда ему не были так необходимы вызубренные в детстве истории о героях античности. Пусть король «выберет достойную его цель, — пишет Морней, — которой и посвятит свою жизнь. Ибо моряку, не имеющему цели, не поможет никакой попутный ветер, а тому, кто ее имеет, любой ветер помогает и сокращает путь, даже самый трудный и опасный». Распоряжаться собой и своей жизнью, принять решение, не отступать от него, навязать его своим друзьям, рисковать собой на передовой линии сражения, чтобы вырвать победу. «Или победить, или умереть».

Генрих ответил на буллу Сикста V манифестом, вывешенным на всех перекрестках, в котором он обращался к королю Франции с обжалованием приговора и требовал вселенского церковного собора. Были направлены депеши принцам крови и иностранным государям. В них он призывал признать в начинающейся войне борьбу законного престолонаследника против возмутителей общественного порядка. Первая поездка Сегюра по Европе, продолжавшаяся более полутора лет, не принесла удовлетворительных результатов. Немецкие принцы, опасаясь дать предлог императору отменить Аугсбургский договор, даже не посмели принять взнос в 500000 экю, которые Генрих собрал, продав некоторые из своих владений, для жалованья наемникам. Сегюр {251} отправился в Англию, чтобы попросить у Елизаветы аванс в 200000 экю для этих же целей. Затем он опять вернулся на континент, чтобы убедить немецких принцев, потом швейцарские кантоны и скандинавских государей. «Наберите как можно больше рейтаров, пригласите лучших и самых опытных полковников и капитанов; начинайте набирать вторую армию с помощью короля Дании и христианских принцев, которые заинтересованы в успехе нашей войны, важной для всего христианского мира. Сделайте так, чтобы герцог Казимир принял на себя командование иностранной армией».

Укомплектование этой армии было делом долгим. А пока король Наваррский оставался со своим малочисленным контингентом верных сторонников, которые собирались для отдельной операции и расходились после ее окончания, тогда как ему противостояли войска Лиги, насчитывающие от 30000 до 40000 солдат, и королевские войска численностью в 30000 голов. Нерегулярно выплачиваемое жалованье и операции местного значения — таковы были особенности «войны по-гугенотски», делавшие невозможным продолжительное наступление.

В создавшихся условия поддержка Лангедока была жизненно необходимой, поэтому следовало срочно уладить возникшие накануне разногласия с Монморанси, что и было сделано в начале августа на военном совете. Король Наваррский, Конде и Монморанси опубликовали совместное «Заявление и протест по поводу мира, заключенного с Лотарингцами вождями и главными зачинщиками Лиги, созданной во вред французскому королевскому дому». Заглавие сохраняет видимость верности короне, враг — это Лотарингский {252} дом, жертва — французский королевский дом, то есть как Генрих III, так и Бурбоны.

На самом же деле защитные рефлексы гугенотской партии уже дали о себе знать. В Дофине Ледигьер созвал депутатов из провинций и укрепил свои позиции благодаря местному дворянству, которое поставило ему 600 кавалеристов и 2500 пехотинцев. 23 июня был взят приступом город Шорж, в июле — крепость Ди, в августе — Монтелимар, в ноябре — Амбрен. Сам Генрих проявлял меньшую активность, он довольствовался тем, что потеснил три полка, вооруженные его женой, и вел переговоры с Маршалом Матиньоном с целью сохранить спокойствие на Юго-Западе.

Было нетрудно догадаться, что фронт будет не в Гиени, а севернее, на границе с провинциями лигистов. После непродолжительного похода герцога Монпансье, посланного Генрихом III для поддержания порядка, герцог Меркер и его бретонские лигисты заняли Пуату. Протестантский штаб послал д'Обинье и Могомери на помощь тем, кто оказывал сопротивление в Сентонже: Конде, Ла Рошфуко и виконту де Рогану. Конде потеснил Меркера у Вонтене и вынудил его отступить за Луару, затем начал осаду Бруажа. Если бы гугенотам удалось восстановить сентонжский коридор, они смогли бы перенести военные действия на католические провинции Луары и соединиться с большой немецкой армией, когда она подойдет.

Имея в виду эту перспективу, Конде уговорил сеньора де Рошмора взять неожиданной атакой Анжерский замок. Операция началась в конце сентября, но так неудачно, что ее организатор вскоре был блокирован с шестнадцатью солдатами в замке жителями {253} города, которые решительно не хотели отдать Анжер гугенотам. Наместник Анжу Генрих де Жуайез получил приказ освободить замок. Хотя дело было явно проиграно, Конде продолжал упорствовать. Он решил выйти на помощь Анжеру, но когда он подошел к городу, все уже было кончено, Рошмор был убит, а его войска капитулировали. После нескольких небольших столкновений он отступил на Север к Бофор-ан-Валле, где Клермон д'Амбуаз набрал 600 солдат, но вынужден был вернуться назад, опасаясь быть окруженным королевскими войсками, продвигающимися к Пуату. Отступление закончилось бегством. Принц распустил свои войска и с большим трудом добрался до побережья Нормандии.

Известие о неудачном предприятии Конде, повлекшем снятие осады Бруажа, быстро дошло до ставки Беарнца, где открыто насмехались над Конде, и его репутации был нанесен серьезный урон.

Между тем Генрих III решил возложить бремя войны на тех, кто ему ее навязал, 11 августа он потребовал от органов государственного управления взять на себя финансовые расходы. Советчики должны были стать плательщиками. Он оценил расходы на войну в 400000 экю в месяц. 200000 он брал на себя, а остальные 200000 должен платить город Париж на месячное содержание трех армий. Духовенство, «поскольку это_: священная война», должно продать часть своей собственности, а члены Парламента должны пожертвовать своим жалованьем ради правого дела. Когда все возмутились, король гневно ответил: «Нужно было слушать меня и сохранять мир, а не принимать решение о войне, сидя в лавке или торча на клиросе. Я очень боюсь, что уничтожая проповедь, мы {254} подвергаем опасности мессу. Что касается остального, то речь идет о деле, а не о словах». Проводя политику «чем хуже, тем лучше», он ужесточил гонения на гугенотов, издав 7 октября эдикт, который предписывал переменить веру в двухнедельный срок. 30 ноября Генрих Наваррский ответил приказом конфисковать собственность лигистов.

Монтобанский манифест

Внешне это все еще была война проповеди и мессы, но на самом деле решалась судьба монархического государства. Лига теперь подвергалась сильному натиску просвещенной буржуазии и приходского духовенства, «Революция приходских священников» грозила смести одним ударом не только царствующего короля, но и передающийся по наследству трон. Гугеноты же, наоборот, были склонны отказаться от своих республиканских настроений, чтобы сплотиться вокруг своего наваррского «защитника». Они хотели обеспечить победу традиционным монархическим путем с помощью «объединенных католиков», не одобряющих Лигу. Для этого гугенотам было достаточно сослаться на слова человека с непререкаемым авторитетом — на самого Кальвина: «Всякая власть от Бога. Нужно повиноваться государям, даже неверным и язычникам, ибо они помазанники Божьи».

Если никто не сказал ни слова в защиту Генриха III, то Морней с присущим ему красноречием взялся защищать своего короля. Как единственный наследник короны, только Генрих Бурбонский способен спасти государство. Королевство уже является его собственностью, он готов приложить все свои силы, чтобы {255} сохранить или восстановить традиционные монархические ценности. И что бы там ни говорили о ереси, Генрих — христианский принц, остальное — всего лишь разногласия, которые касаются теологов. «Предвыборная кампания» началась четырьмя манифестами, выпущенными в один и тот же день в Монтобане.

В них Генрих упрекал духовенство в поддержке Лиги и в подстрекательстве мятежников и честолюбцев, губящих бедный невинный народ. Дворянству он напоминал, что оно по рождению причастно к делам государства и должно хранить силы для отпора чужеземцам, которые рвутся им управлять. Третьему сословию он обещал мир и спокойствие. Агитаторы, разосланные по городам и весям, обещали устранить злоупотребления, уменьшить налоги, вернуть золотой век Людовика XII, отца народа. «Молитесь Богу, господа, чтобы он своим судом отличил тех, кто хочет счастья или несчастья этого государства, бедствия или общественного процветания...»

Наконец, к городу Парижу обратился Морней, потому что «он — зеркало королевства», и настаивал на необходимости национального единения против итальянцев королевы-матери, разоряющих страну, против кровожадных Лотарингцев с их непомерными претензиями, против ненавистных испанцев и их интриг. А вокруг кого должно происходить это единение настоящих французов? Вокруг Генриха Наваррского, французского, христианского принца.

Имея такую поддержку, Генрих заговорил властным, покровительственным тоном, подобающим его новой роли. В апреле он пишет наместнику провинции Ниверне, который ему не подчинялся: «Меня {256} уведомили, что вы обходитесь с такой умеренностью и мягкостью с подданными моего сеньора, короля как одной, так и другой религии, что я решил написать вам это письмо, чтобы засвидетельствовать свое удовлетворение». Старейшины гугенотской партии одобряли такое поведение. Ле Ну пишет Морнею из Женевы: «Наш король становится все более добродетельным и богобоязненным... Будьте для него Сенекой и Бурром в одном лице, чтобы мы увидели в нем Тита. Но боюсь, что прежде ему следует в некоторых делах сыграть Цезаря».

Возвращение в Сентонж

И действительно, пришло время изобразить цезаря и надеть пуленепробиваемую кирасу, шлем, наручи и латные рукавицы, за которые он заплатил своему оружейнику 106 ливров. Маршал Матиньон продемонстрировал в Гиени достойную похвалы выжидательную политику: он не соединился с Майенном после неудачи Конде, не воспрепятствовал Тюренну взять в ноябре 1585 г. Туль. Однако для приличия следовало угодить лигистам, возмущавшимся этими проволочками, и он перешел Гаронну и приблизился к Нераку. Генрих находился там с 350 кавалеристами и 2000 аркебузиров, он позволил маршалу беспрепятственно расставить войско в полях и виноградниках по обеим сторонам дороги, потом приказал части всадников и аркебузиров осторожно пробраться в оборонительный ров у стен города, тогда как сам он во главе 40 солдат выскочил на передовую линию для отвлекающего маневра. Но Матиньон не вчера родился, он разделил войско, чтобы {257} окружить неприятеля, дал королю Наваррскому погеройствовать под выстрелами аркебуз, потом удалился. Генрих догнал его, когда тот осаждал Касте-ан-Дорт, и вынудил в беспорядке отступить.

Закончив эту молниеносную операцию, Генрих оставил войска и помчался в Беарн. Рони и д'Обинье преисполнились праведным негодованием. Он проделал это только для того, чтобы увидеть Коризанду, а ведь Майенн-то уже приближается! Но Генрих знал, что делает: «Господин де Майенн не настолько неучтив, чтобы помешать мне прогуляться по Гиени». Майенн никогда не торопился. Кроме того, Беарнец не очень рассчитывал на свою маленькую армию, готовую разойтись после первого же сражения. Наконец, его присутствие было необходимо в Беарне, где Лига завоевывала позиции. Нужно было также укрепить обороноспособность крепости. Екатерина Бурбонская и Коризанда для большей безопасности укрылись в крепости Наварранкс. Генрих укрепил По и Совтерр, произвел смотр своей артиллерии и запасов пороха и, оседлав коня, помчался на Север.

При выезде из Беарна враги расставили ему ловушку, которая едва не стала для него роковой. Католики призвали к мятежу, когда он 12 марта во весь опор скакал через город. 14 марта он был в Нераке^*) и оценил масштабы надвигающейся опасности. Матиньон не спешил его атаковать, но подоспевший Майенн не собирался его щадить. Обе королевские армии соединились в Бордо и заняли берега Гаронны. «Они обложили меня, как зверя, и думают завлечь в свои сети. Но я хочу проскользнуть меж ними, даже если придется сделать это ползком». Подобные наспех набросанные {258} записки он рассылал друзьям, чтобы призвать их на помощь.

Объявив, что едет в Лектур, на Юго-Запад, он прорвался на Северо-Восток с сотней кавалеристов и сотней аркебузиров и свернул на Дамазан. Потом оставил свой отряд, взяв с собой только 20 дворян и 20 своих личных гвардейцев, и прошмыгнул по проселочным дорогам, где он неоднократно охотился. Три часа сна в Комоне, потом ночная переправа через Гаронну и стремительная скачка через вражеские кордоны до Марманда. Утром 17 марта он был в Сен-Фуа, где к нему присоединилась его свита. Он был спасен.

Правда, среди его врагов не было согласия. Осторожный Матиньон отказался участвовать в общей кампании с Майенном, который только и грезил, что о победах. Его не получавшее жалованье и ненавидимое населением войско было неспособно к крупномасштабным операциям. Волоча из города в город несколько пушек, он взял Касте, Сент-Базей и Кастильон, жалкие «хибарки», где он поживился «парой голодных крыс и летучих мышей». Между тем Генрих продолжал бегство на Север. 2 апреля он прибыл в Бержерак, оттуда поскакал в Сентонж, так как пришло время перенести войну во Францию его врагов, «в их утробу», выйти из Гиени, где он оставил Тюренна, восстановить силы в Ла Рошели и двинуться к Луаре. Конде после бегства вернулся в Сентонж с небольшим английским флотом, но его кузен не собирался доверять ему руководство операциями. Принц доказал, что не был хорошим стратегом.

Генрих III, чтобы ответить на нарекания лигистов, согласился начать новое наступление. Были сформированы {259} три армии, две из них поручены его миньонам, «герцогам». Жуайез в июне вышел в направлении Лангедока, а д'Эпернон — Прованса. Третья, самая большая, королевская армия под командованием маршала Бирона имела задачу занять Сентонж.

Прибыв 2 июня в Ла Рошель, Генрих обнаружил, что гугеноты разошлись во мнениях по поводу дальнейших действий. Неприятель угрожал крепости Маран в северной части города. Изолированный остров среди онисских болот, она была одновременно и защитой и угрозой для ларошельцев. Они хотели разрушить цитадель, чтобы она не стала опорным пунктом для врага, но местная знать, боявшаяся ответных разрушений королевскими войсками ее замков, воспротивилась этому плану. Столкнулись две концепции ведения войны: с одной стороны, защита города, в которой была заинтересована республиканская община, с другой — война замков, соблюдавшая интересы дворянства. Но времени для размышлений не было, так как приближался Бирон. Генрих отправился в крепость Маран и усилил ее средства защиты. Поскольку ларошельцы не торопились с подкреплением, он ввел туда войска, завез продовольствие и поднял боевой дух жителей. Похоже, король Наваррский в первый раз заинтересовался тактикой защиты крепости, чертежами ее оборонительных сооружений, бастионов и рвов. Рони проявил там свои инженерные знания. Из Ла Рошели привезли на повозке большую кулеврину, фамильярно прозванную «Пугало для Майенна», она хорошо сослужила свою службу. Когда 10 июля маршал появился перед крепостью, он сразу же натолкнулся на яростное сопротивление ее защитников. Целый месяц его голодная, больная {260} и искусанная комарами армия истощала силы в безуспешной осаде. В довершение всего Генрих перехватил обоз с 5000–6000 ливрами жалованья для солдат. После этого Бирон вынужден был подписать перемирие.

Во время осады Марана Генрих не забывал Коризанду. Это не значит, что он был ей верен, но стоит ли требовать от него невозможного? В Ла Рошели он ухаживал за дочерью адвоката, Эстер Эмбер, которая вскоре забеременела, но Коризанда оставалась его единственной надежной подругой: «Я ни на минуту не забываю о своем малыше». Она была также полезным информатором. Благодаря ее сообщениям о положении в Беарне Генрих мог руководить деятельностью своей сестры Екатерины.

В Париже общественность все больше приходила в негодование. Военные действия не приносили никаких результатов, короля обвиняли в сговоре с гугенотами. Гиз провел в столице три месяца, чтобы уяснить настроение жителей, и 26 апреля он вырвал у короля приказ продать собственность гугенотов для финансирования войск, но этого оказалось недостаточно, и король прибегнул к продаже новых должностей, специально созданных по этому случаю. Регистрация «налоговых эдиктов» вызвала неудовольствие Парламента, после чего измученный Генрих III покинул столицу под тем предлогом, что в Лионе ему будет удобнее следить за военными операциями герцогов.

Первый результат был не блестящим. Жуайез встретил в Жеводане неожиданное сопротивление. В отместку он захватил несколько крепостей, которые его солдаты разграбили и подожгли, тогда как {261} гугеноты, в свою очередь, взяли Сен-Пон и Лодев. Что касается Майенна, то он не смог скрыть своего разочарования. В своих мемуарах «Путешествие по Гиени», дающих несколько приукрашенную версию событий, он пытается объяснить свою неудачу эгоистическим поведением Матиньона и беспечностью Генриха III.

Понимая, что ему не устоять против королевских войск, Генрих решил обратиться к загранице. Он знал, как французы ненавидят немецких рейтаров, вооруженных пистолетами, и еще больше оснащенных холодным оружием ландскехтов, опустошавших страну и отбиравших все подчистую: урожай, скот, сельскохозяйственные орудия. Но он также знал, что без их помощи он не выстоит. «Торопитесь, торопитесь, торопитесь, — нетерпеливо пишет он Сегюру, вербовавшего наемников в Саксонии, — преодолейте все трудности, промедление нас погубит».

На восточной границе герцог Гиз готовился преградить путь наемникам, он укрепил свои позиции, отобрав у своего союзника, герцога Бульонского, города Рояруа и Рокур. Герцог Омальский взял Доллан, Ле Кротуа и попытался захватить Булонь, чей порт мог послужить базой для Армады. Собравшиеся в аббатстве Уркам лигистские принцы сплотили свои ряды вокруг кардинала Гиза и решили, если понадобится, не повиноваться Генриху III.

Новая игра королевы-матери

Возникшие обстоятельства внушили Екатерине Медичи страх перед лигистами и желание договориться с зятем. Из Шенонсо, куда она отправилась, чтобы {262} быть к нему ближе, королева-мать сделала ему кое-какие авансы. Он же хорошо знал, что королевская казна пуста, что Генрих III не сможет вести войну в одиночку, что вся страна страдает от голода из-за неурожайного лета. «Почти по всей Франции, — писал Л'Этуаль, — умирающие с голоду люди ходят группами по полям, собирают недозревшие колосья и тут же жуют их, чтобы хоть как-то утолить голод». Толпы нищих наводнили улицы Парижа. Учитывая все это, хоть Генрих и согласился 10 августа на переговоры, он не спешил их начинать, не найдя, кроме того, в предложениях Екатерины «никаких признаков доброй воли».

Решив преодолеть все препятствия. Екатерина пустилась в путь, несмотря на нездоровье и небезопасные дороги, и проникла в самое сердце протестантской страны, слезно увещевая зятя: «Я прошу вас не терзать меня проволочками и доказать, что вы испытываете желание меня видеть, как неоднократно говорили нашим посланцам». Она назначила встречу в Сен-Межсане и прождала его там две недели. «Он издевается надо мной». Генрих с превеликим удовольствием заставлял ее томиться, он мстил за свою мать. Наконец он согласился встретиться с ней в замке Сен-Брис. Он прибыл туда первым вместе с Конде и Ла Тремуйлем. Приехавшая вскоре старая дама заигрывает с ним, обнимает, щекочет своими толстыми пальцами. Может, она пытается нащупать, носит ли он под камзолом кольчугу? Генрих расстегивает камзол и показывает ей свою незащищенную грудь: «Мадам, это не в моих правилах».

Последующий за этим мольеровский диалог был не менее пикантным: «Ну что, сын мой, давайте {263} договоримся». — «За мной дело не станет, это как раз то, чего я желаю». — «Сначала скажите, каковы же ваши желания?» — «Мои желания, мадам, это желания Ваших Величеств». — «Оставим эти церемонии, скажите напрямую, чего вы просите». — «Мадам, я ничего не прошу и прибыл сюда только для того, чтобы получить ваши распоряжения». — «Нет, все же признайтесь без околичностей». — «Мадам, мне не в чем признаваться». Тогда Екатерина прибегает к колкостям, пытаясь его разозлить, потом снова обхаживает, журит, повествует о своих тяготах и огорчениях. «Мадам, эти тяготы вам нравятся и питают вас. Без них вы бы долго не прожили». — «В конце концов, наступил момент истины. Вы думали заполучить рейтаров, а у вас их нет», — сказала она ему. «Мадам, я здесь не для того, чтобы узнать об этом от вас». В заключение они договорились только о коротком перемирии, срок которого истекал через несколько дней, 6 января 1587 г.

Во всем этом нет ничего удивительного, так как, судя по переписке Екатерины и Генриха III, ни он, ни она не собирались идти на уступки. У старой сводни оставался единственный козырь, ее внучка, Кристина Лотарингская. Во время своего пребывания в Оверни Маргарита дала волю своему необузданному темпераменту. Недавно узнали, что в Юссоне она соблазнила своего тюремщика, приставленного к ней братом. Ее безнравственное поведение стало общеизвестным. Учитывая это, можно было расторгнуть брак короля Наваррского и женить его на Кристине. Генрих III воспротивился плану матери, он чтил брачные узы больше, чем сестра: «Я хочу, — писал он, — чтобы ее поместили в таком месте, где {264} муж мог бы ее видеть, когда захочет, чтобы попытаться завести детей». Главное заинтересованное лицо, по-видимому, и не подозревало ни об одном из этих прожектов, и с 18 декабря страсти начали накаляться. Екатерина глумилась над ним. «Сир, — сказал ему герцог Омальский, — вы только думаете, что вы вождь гугенотов. Ваша власть зависит от старейшин Ла Рошели, и без их распоряжения вам не получить ни одного денье». Д'Обинье передал нам его ответ: «Мы не занимаемся денежными делами, ибо среди нас нет итальянцев (сам герцог был из итальянского дома Гонзагов). Я делаю в Ла Рошели все, что хочу, а хочу я только то, что должен».

Гугенотам не терпелось взяться за оружие, они даже попытались захватить королеву-мать в надежде получить за нее большой выкуп. Из Ла Рошели, несмотря на сильный шторм, Генрих отплыл в Тальмон и взял город за четыре дня, потом занял несколько других городов. «Я две недели не спал в постели», после того как рисковал жизнью на передовой и собственноручно рыл траншеи. Он отослал Тюренна в Гасконь и со дня на день ждал немцев. Пришло время направиться к Луаре, но прежде он снова обратился ко всей стране (14 июля 1578 г.) с заявлением. Напомнив о том, что он смог одержать верх над четырьмя или пятью посланными против него армиями, он объявил о своем намерении освободить Францию от тирании Гизов и восстановить власть короля. Но прежде всего нужно было в этом убедить самого короля. Однако Генрих III был еще не готов порвать ради него с Лигой.

Глава третья. Кутра. 1537—1588

Когда королева-мать 26 марта 1587 года вернулась в Париж, обстановка там была очень тревожной. Ее сына час от часу все больше ненавидели и позорили, а священники продолжали неистовствовать. Провал переговоров в Сен-Брисе показал бессилие короля победить гугенотов как оружием, так и дипломатией. Он — бездарный человек или изменник. Склонились к первой гипотезе. Несмотря на свою католическую веру, которая была его единственным козырем, Генрих III был самым заурядным тираном, учитывая его сумасбродство и расточительность, слабости и эротические аномалии. Штаб Лиги, состоявший в большинстве из юристов второго эшелона, мечтавших добиться политической власти, с легкостью настроил против короля нищую и голодную парижскую чернь. В ее глазах он был своевольным властителем, сборщиком ненавистных налогов и поборником ереси. {266}

Политическая обстановка

Мнения в Счетной Палате и Парламенте разделились. Многие советники склонялись в пользу Лиги, которая казалась им единственно способной реформировать государство в соответствии с династическими или, скорее, олигархическими нормами, к каковым эти судейские давно уже стремились, но уличные беспорядки, кровожадность черни и неистовство проповедников возмущали самых знатных и зажиточных членов Парламента, склонных поддерживать власть и заведенный порядок. Пьер де Л'Этуаль и Жан-Огюст де Ту принадлежали к этой группе, верной монархии, несмотря на слабость короля, и именно их глазами мы видим это движение или, скорее, «эту революцию». У короля еще были союзники среди городских властей, хотя они не одобряли фискальной политики, разоряющей средний класс.

В королевском окружении тоже не было единства. Жуайез, в то время самый любимый из его миньонов, из личных амбиций склонялся в пользу Лиги. Вилльруа, один из главных министров, как и королева-мать, выступал за координацию усилий короля и Лиги. Другие, как, например, маркиз д'О, хотели держать короля в стороне от схватки, чтобы не нарушить ход придворных развлечений. Д'Эпернон не нападал на Бурбонов и советовал помириться с королем Наваррским. Если верить мемуарам маршала де Таванна, гугеноты даже пытались договориться с Гизами через Ла Ну, чтобы совместно выступить против Генриха III, но безуспешно. Генрих Гиз контролировал {267} часть территорий собственными силами. Агенты Лиги создавали в городах Севера местные комитеты. Гиз осадил Седан и Жамез, крепости, принадлежавшие герцогу Бульонскому, где укрепились пикардийские, лотарингские и шампанские гугеноты. Он не шел ни на какие сделки ни с королевой-матерью, ни с Генрихом III. Впрочем, было некогда спорить, так как приближались вражеские армии. Немцы сосредоточились на границе, а король Наваррский приближался к Луаре. С какой же стати защитник католической партии согласится ослабить свое положение только ради того, чтоб угодить королю? Он считал своей задачей остановить нашествие рейтаров и с этой целью сосредоточил свои войска в Шомонан-Бассиньи. Генрих III руководствовался другой логикой, логикой Макиавелли: использовать своих противников друг против друга. Гиз, как он думал, не выйдет невредимым из столкновения с немцами и швейцарцами. Лигист Жуайез отправится прощупать Беарнца. Что касается его самого, то он оставит за собой основную армию, ту, что стояла на Луаре. Как знать, быть может, судьба уготовит ему роль третейского судьи и в любом случае он останется недалеко от столицы, брожение которой его не на шутку тревожило.

Жуайез в Пуату

Жуайез знал, что благосклонность короля идет на убыль, и теперь тот предпочитает ему д'Эпернона. Он решил добиться признательности Генриха III другими средствами. Почему бы ему не стать во главе Лиги? Правда, для этого требовалась воинская {268} слава, но ее могла принести ему начинающаяся война. Он набрал четыре полка аркебузиров, всего 6000 человек, и 24 эскадрона кавалеристов, всего 2000. Сконцентрировав свое войско в Сомюре, в конце июня 1578 г. он двинулся в Пуату. Узнав об этом, его противник заранее насмехался над подвигами, которых можно было ожидать от этого надушенного франта, мишени всех скабрезных шуток, бичующих противоестественные наклонности короля и его друзей. Однако Генрих знал, что на поле битвы он не сможет без поддержки извне противостоять королевской армии.

Тогда он освободил перед Жуайезом пространство, оставив города, не имеющие стратегического значения, а самые важные обеспечив продовольствием, порохом и другими припасами, после чего заперся в Ла Рошели, «спрятавшись там, как в скорлупе». Жуайез стремился к эффектным действиям. Он вел войну с умышленной жестокостью, подвергал полному уничтожению целые гарнизоны, например, в Ла-Мотт-Сент-Элуа, где побежденные были буквально разрезаны на куски победителями, чтобы те «испытали остроту своих шпаг». Провинция Пуату была завоевана за месяц, но армия быстро устала. Ее ослабили болезни и дезертирство. Кроме того, Жуайеза беспокоили известия из Парижа, звезда герцога д'Эпернона неуклонно восходила. Оставив войско на Жана де Бомануара де Лавардена с поручением вести его в Турень, 15 августа он спешно отбыл в Париж.

24 августа Генрих вышел из своего ларошельского убежища. Несмотря на осторожные советы своего окружения, он бросился в погоню за королевской армией и догнав, изматывал ее партизанскими налетами {269} своего мобильного войска в составе 200 кавалеристов и 300 аркебузиров. Лаварден, чтобы дать отдых солдатам, заперся в Ла-Э-Декарте, откуда Генрих не смог его выкурить за неимением артиллерии, но все же вернул за две недели Пуату и приблизился к Луаре.

В это время Генрих III покинул столицу под недремлющим оком своей матери и отбыл в Этамп, где д'Эпернон должен был принять командование 24-тысячной южной армией. Жуайез получил разрешение набрать вторую армию, чтобы продолжить прерванное наступление в Пуату, и уехал в Тур ожидать подкрепления, которое вел к нему Меркер. Король Наваррский использовал эту короткую передышку, чтобы найти новых сильных союзников в лице своих кузенов, католических Бурбонов. С некоторых пор он старался привлечь их в свой лагерь, чтобы создать династический фронт против Гизов, алкавших «гибели Бурбонов». Ему это удалось. Оба принца покинули двор и прибыли в замок Боннетабль, находившийся недалеко от западного фронта. Старший, Франсуа Бурбон, принц де Конти, был заика, да и глуповат, но зато он был старшим в своей ветви. Когда Иоганн Казимир потребовал принца крови для командования армией, которую он набрал в Германии, Генрих назначил Конти. Второй, Карл Бурбон, граф де Суассон, был сыном от второго брака покойного принца Конде. «Это благородный принц, — писал Морней Уолсингему, — что бы вам о нем ни говорили, и наша железная дисциплина пойдет ему на пользу». Суассон собрал вокруг себя дворян из Мена, Анжу и Нормандии и пошел на соединение с королем Наваррским. {270}

С 200 кавалеристами и конными аркебузирами Тюренн был послан ему навстречу. Он атаковал арьергард Меркера и разграбил их снаряжение, потом продвинулся до Люда и Ла Флеша, чтобы взять там новых волонтеров, 300 дворян и 1000 аркебузиров. Узнав об этом, Жуайез решил преградить ему путь с войсками Меркера и остатками своей первой армии, но пока они объединялись, Тюренн и Суассон успели дойти до Монсоро. Когда Жуайез наконец добрался до Сомюра, он узнал, что враг переправился через Луару, и заметил вдали арьергард гугенотов, идущий по дороге на Луден.

Битва при Кутра

Собрав все свои войска, Жуайез начал преследовать гугенотов кратчайшим путем, чтобы преградить им дорогу еще до Дордони. По пути к нему присоединились королевские полки, подошедшие из Бруажа и Ниора. Объединившиеся армии направились в район Гитра и Кутра, чтобы напасть на гугенотов на трудной переправе. 17 октября Жуайез был в Шале, на следующий день — в Ла Рош-Шале. Король Наваррский находился совсем рядом, за притоком реки Иль. Генрих понимал, что сражение неизбежно. Он созвал дворян из Пуату, Сентонжа и Ангулема и попросил сопроводить его только до переправы через Иль.

Узнав, что Беарнец собирается переправиться на следующий день к Кутра, Жуайез приказал своей кавалерии на заре приблизиться к городу. Там он осведомился о короле Наваррском и его войсках, но никто о нем ничего не слышан. Опасаясь, что подошел {271} раньше времени и упустил противника, который, возможно, сейчас переправляется через Дордонь, он вернулся в Ла Рош-Шале и отдал необдуманный приказ войскам рассредоточиться по городам. В это время, находясь в таком же неведении, как и противник, Генрих Наваррский начал переправу на уровне Кутра. Жуайеза немедленно предупредили, но из-за этой задержки была упущена возможность остановить гугенотов за Дордонью, и Беарнец первым подошел к Кутра. Можно понять досаду Жуайеза и его решение немедленно атаковать, даже находясь в невыгодном положении, чтобы не дать врагу продвинуться дальше.

Генрих также находился на сомнительно благоприятных позициях — он был прижат к слиянию Иль и Дордони, отрезавшей ему путь к отступлению, и он уже накануне переправил свою артиллерию на другой берег. Тем не менее он решил принять сражение и приказал переправить назад пушки.

Кутра — это его первое настоящее сражение. До сих пор он осмеливался только на небольшие столкновения и брал города внезапным штурмом. Прибытие Жуайеза заставило его проявить свой талант на более высоком уровне. Известно, что были высказаны разные суждения о полководческих способностях Беарнца. Историк Мишле писал: «Мы считаем несправедливыми слова Наполеона, который называл его “мой храбрый кавалерийский капитан”. Мы считаем также слишком суровыми слова принца Пармского: “Я думал, что это король, но это всего лишь кавалерист””. Историк из чувства патриотизма высказывает более благоприятное суждение: «Во Франции все импульсивно!» Сказано не в бровь, а в глаз. {272} По сравнению с принцем Пармским, величайшим полководцем своего времени, король Наваррский, конечно, всего лишь посредственный тактик. Никакого стратегического решения, никакого глубоко продуманного плана, никакого гениального озарения, чтобы внезапно потеснить противника, окружить его, наголову разбить или упорно преследовать. Генрих не мыслит стратегически, он моментально реагирует на сложившуюся ситуацию, и именно в этом заключается его талант. Когда он считает, что нужно сражаться, тогда обостряются все его чувства, безупречная наблюдательность и проницательность. Оценить на глаз местность, молниеносно использовать благоприятные обстоятельства и застать врасплох — вот что он делает в совершенстве. Юношеский пыл и личная храбрость, когда он силой примера вел за собой свои эскадроны, позволяли потом с успехом использовать ситуацию. Воистину он был настоящим воином.

Ночь прошла в размещении армии на небольшой равнине диаметром в 600-700 шагов, которая простиралась на восток от города Кутра. Армия стояла спиной к деревне. Слева от нее был ручей и песчаный пригорок, где разместилась артиллерия, справа — охотничьи угодья, примыкающие к замку маршала де Сент-Андре и пересеченные небольшой ложбиной, где затаились аркебузиры. Были использованы малейшие неровности местности. Армия развернулась сомкнутым строем. В центре, на холме, полукругом стояла пехота, на левом фланге — три кавалерийских эскадрона под командованием Беарнца, Конде и Ла Тремуйя, на правом фланге — эскадроны Тюренна. Между эскадронами рассредоточились аркебузиры. {273}

Жуайез появился в 7 часов утра. Противостоящие силы были примерно одинаковы: 4000-5000 пехотинцев с обеих сторон, 1200-1500 кавалеристов у гугенотов, 1500-1800 у католиков. Гугеноты были опытными воинами, однородной массой серых кирас под колетами из буйволиной кожи. Вокруг Жуайеза, наоборот, находился цвет золотой придворной молодежи, блестящие и храбрые дворяне, изнывающие от нетерпения обрушиться на еретиков, но без военного опыта, одетые, словно на увеселительную прогулку, в бархатные плащи и шелковые шарфы, в шляпах с султанами из разноцветных перьев, вооруженные клинками с насечкой. Их армия разместилась у подножья склона; неумело дислоцированная артиллерия вскоре продемонстрировала свою неэффективность и была перемещена в ходе сражения. Сосредоточенная на двух флангах пехота не имела прикрытия. Что касается тяжелой кавалерии, которую Жуайез вооружил копьями, то она должна была перемежать ряды пехотинцев. Сражение развертывалось быстро. Поистине библейский пролог воздействовал на души воинов. Генрих предусмотрел этот сценарий, который напоминал о великих мгновениях избранного народа. Он обратился к своим кузенам Конде и Суассону, в первый раз идущим с ним в бой: «Помните, что в вас течет кровь Бурбонов! И с нами Бог! Я покажу вам, что я старший в роду!» Конде ответил: «А мы проявим себя доблестными младшими!» С небольшой речью он обратился к солдатам и попросил для них благословения Всевышнего. Потом пасторы прочли молитву. После чего армия по просьбе Агриппы д'Обинье запела 117-й псалом: «Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовеки милость Его». Казалось, вернулось время крестовых {274} походов. Католики не поняли этого благочестивого порыва. «Черт возьми! Эти трусы дрожат от страха, они исповедуются!» «Господа, — ответил старый сеньор де Во, — когда у гугенотов такие лица, это не к добру».

Вскоре загремели орудия гугенотов, внося смятение в ряды королевской кавалерии, которую Лаварден увлек за собой в атаку. Ему удалось прорваться через эскадрон Ла Тремуйя и пройти сквозь пехотинцев. В это же время Монтиньон потеснил эскадрон Тюренна. Жуайез решил, что победа уже обеспечена и вступил в бой со своими ротами, но достигнув подножья холма, натолкнулся на вражескую кавалерию и подставил свой фланг под обстрел аркебузиров, размещенных на дороге. Тогда пришли в движение эскадроны трех Бурбонов, вызвав беспорядочное бегство первых королевских рот. Жуайез попытался их остановить, бросившись наперерез бегущим. Стесненные своими большими копьями и выбитые из седел кавалеристы вступили в рукопашный бой, в котором участвовали Тюренн, Конде, а вскоре и сам Генрих, водрузивший на шлем султан из белых перьев: «Расступитесь, не мешайте мне, я хочу, чтобы меня увидели в деле». Схватив какого-то солдата, он крикнул ему: «Сдавайся, филистимлянин!»

Для Жуайеза все было потеряно, он кинулся в самую гущу сражения и погиб. Гугеноты одержали победу за два часа, беспорядочно отступающая королевская армия оставила на поле брани около 2000 погибших. Гугеноты, по словам Морнея, потеряли двух дворян, но «не очень знатных» и примерно 30 солдат. Для французского дворянства это был второй Азенкур, — в битве у Кутра полегло более 300 его сынов. {275}

Вернувшись в Кутра, Генрих застал заполненный пленными замок. Войдя в зал, он увидел на столе тело Жуайеза, к которому молча один за другим подходили его соратники. В комнате наверху, куда Беарнец велел принести обед, его окружила толпа, и пастор Шандье не упустил случая произнести патетическую речь: «Счастлив принц, у ног которого лежат его униженные враги, который видит вокруг своего стола плененных, а в своей комнате — знамена врагов, и который в счастье сохраняет такое же спокойствие, как и в невзгодах».

В католическом лагере узнали о сражении при Кутра по слухам. Сначала решили, что речь идет о небольшом столкновении, но вскоре известие о гибели Жуайеза повергло всех в оцепенение. Удивительным было также и то, что победоносная гугенотская армия не давала о себе знать после события, и распространился слух, что Генрих тоже убит. На самом деле победа удивила в первую очередь самого победителя, и он не знал, что с ней делать. Многочисленные мемуары, написанные его окружением, отражают эту растерянность. По рассказу Морнея, собравшийся сразу же Совет высказал мнение, что после такого усилия необходима небольшая передышка, которую нужно использовать для реорганизации армии в Гаскони с помощью Конде и Монморанси. Причина решения о временном прекращении военных действий понятна. Во-первых, кавалерия потеряла много лошадей, требовалось пополнить конский состав, а также заменить поврежденное обмундирование и оружие. Во-вторых, дворяне Пуату, собравшиеся для битвы, сразу же после нее разъехались по своим замкам. Но была и более глубокая причина: {276} обострились разногласия между Генрихом и Конде. Конде хотел немедленно отправиться к Луаре, чтобы взять Сегюр. Он покинул со своими войсками лагерь, на некоторое время остановился в Ангумуа, напрасно ожидая Монморанси, потом отправился на предполагаемую встречу с рейтарами. Между тем здоровье принца ухудшилось. Частично его войско разбрелось, и он вынужден был остановиться в Сенте, где слег в постель. Встреча с рейтарами не состоялась.

Тем временем его кузен 22 октября вечером отправился в путь с 500 всадниками, но не на Север, а в Беарн. 9 ноября он был в Наварранксе, где встретил свою сестру и Коризанду. Он прибыл с трофеями Кутра и положил к ногам своей возлюбленной 22 знамени и столько же вымпелов, открыв новую главу из «Амадиса». Однако их любовь уже утратила былой пыл. В тридцать четыре года Генрих преждевременно поседел, щеки его впали. Коризанда расплылась и лишилась былого очарования. Эстер Эмбер из Ла Рошели вот уже два года получала средства из бюджета Беарнца как его официальная любовница. Генрих провел в Наварренксе только одну ночь и уехал на свою любимую псовую охоту. Коризанда ждала его в своем замке Ажетмо, куда он заехал 3 декабря. Это было их последнее свидание. Король Наваррский отправился в Мон-де-Марсан, пообещав скоро вернуться. Но он уже никогда не вернется.

Глава Бурбонского дома приехал в Наварранкс не один, он привез с собой своего кузена Шарля де Суассона, тоже овеянного славой Кутра. Созревшая в безбрачии Екатерина повидала дюжину претендентов на ее руку всех возрастов, национальностей и {277} религий, их предлагал ей брат, несмотря на последнюю волю Жанны д'Альбре выдать ее замуж только за протестантского принца. Но все они были ей в равной степени антипатичны. Появление этого высокого, стройного, элегантного и утонченного молодого человека глубоко ее взволновало. Естественно, начался роман, с молчаливого согласия Генриха и Коризанды. Будущее Екатерины казалось безоблачным и счастливым.

Смерть принца Конде

Пришло известие о скоропостижной кончине принца Конде. После крушения своих планов больной принц остановился в Сенте, вероятно, полностью не оправившись от раны копьем в живот, полученной в битве при Кутра. После двухмесячного отдыха он вместе с женой, приехавшей ухаживать за ним, вернулся в Сен-Жан-д'Анжели. Принц посчитал себя здоровым и снова начал ездить верхом. 3 марта во время игры в кольца у него открылась сильная рвота, и через два дня он умер. Ему было тридцать пять лет. Морней сообщил своему государю роковое известие в очень осторожных выражениях: «Наши сухожилия и руки порой причиняют нам боль, — сказа он ему, намекая на вражду двух кузенов, — однако это наши сухожилия и руки». Генрих перефразирует это образное выражение в своем письме протестантским церквам, заметив, что с принцем они потеряли свое второе око, он же потерял боевого товарища. Потеря была особенно тяжелой для самых истовых из гугенотов. Тело вскрыли, так как внезапная смерть {278} показалась загадочной, и подозревали отравление. Выехавший вскоре в Сентонж Генрих по дороге узнал странную новость. После смерти принца поймали пажа принцессы Конде, Шарлотты де Ла Тремуй, который собирался пересечь итальянскую границу с деньгами и драгоценностями своей госпожи. На допросе он обвинил принцессу в отравлении мужа и ухитрился сбежать. Невзирая на беременность, Шарлотта была арестована. Ее дворецкий под пытками признался, что яд был прислан из Парижа, и он думает, что его прислал д'Эпернон. Может быть, Генрих III поручил своему фавориту отправить на тот свет принца Конде с помощью его жены? Однако это было всего лишь предположение, и сомнения существуют до сих пор. Умер ли Генрих Конде от раны или перитонита, или от яда? Многие врачи обсуждали и обсуждают эти версии.

Смерть Конде потрясла весь протестантский мир. Что касается католиков, то они, разумеется, использовали растерянность и распри своих врагов. Лаварден, объединив королевские войска, осадил Маран. Генрих поспешил туда, но слишком поздно, чтобы спасти город. Тогда он удалился в Ла Рошель. Новости из Парижа были таковы, что казалось предпочтительнее занять выжидательную позицию. Агонизирующая монархия в любой момент могла рухнуть, оставив его один на один с Лигой. Год с лета 1588 по лето 1589 будет для него, и он это прекрасно понимал, решающим испытанием, «пробным камнем». {279}