Бэконовский Адам был средневековым

Мистиком, тогда как мильтоновский Адам был

Скорее профсоюзным лидером

§5 До грехопадения цель труда определялась «наслажде­нием и размышлением», но не «какой-нибудь необходимо­стью» или «практической» пользой. Довольно странно, что, хотя Бэкон недвусмысленно и настойчиво выводит свою программу прикладного знания из Писания, его коммента­торы избегают этого вопроса. Бэкон везде, где только мож­но, обращается к откровению и подчеркивает параллелизм не только между Книгой Природы и Книгой Откровения, но и между методами, необходимыми для чтения обеих. Бэконовский Адам напоминает шекспировского поэта,

С.124. — Прим. пер.

который прибегает к своей безошибочной интуиции для то­го, чтобы, подобно волшебнику-номиналисту, проникнуть во все тайны и дать им имя:

Поэта взор в возвышенном безумье

Блуждает между небом и землей.

Когда творит воображенье формы

Неведомых вещей, перо поэта,

Их воплотив, воздушному «ничто»

Дает и обиталище и имя.

Сон в летнюю ночь. Акт V, 1 Пер. Т.Щепкиной-Куперник

Для сравнения обратимся к мильтоновскому Адаму до падения. Перед нами неутомимый полевой работник:

Раздумались: как лучше нынче днем

Все умножающиеся труды распределить; обширный

Райский Сад

Значительно их силы превышал.

Потерянный рай. Кн. 9

Пер. Арк.Штейнберга

Мильтон здесь явно ироничен.

Бэконовская концепция прикладного знания нацелена на средства восстановления текста Книги Природы, кото­рая пострадала вследствие грехопадения, поскольку оно ослабило все человеческие способности. И, стремясь вы­править текст природы, Бэкон в то же время ратует за усовершенствование наших способностей, чему и посвяще­ны его «Опыты или наставления нравственные и политиче­ские». Треснувшее зеркало человеческого сознания более не позволяет нам воспринимать свет во всей его полноте, но лишь зачаровывает нас его игрой, порождая идолов.

И подобно тому, как для экзегезы книг Природы и Откровения Бэкон прибегает к помощи индуктивной gram-matica, он также настойчиво обращается к цицероновской концепции красноречия как прикладного знания, причем в этом отношении он явно объединяет Цицерона с Соломо­ном. В «Новом Органоне» он пишет:

Не вызывает сомнений то, что это знание должно быть разнообразным, поскольку оно не подпадает под

заповеди; оно гораздо менее обширно, чем наука управ­ления, которая, как мы видим, очень трудна. Учителями этой мудрости, похоже, были некоторые римляне, жив­шие в самые печальные и самые мудрые времена. Так, Цицерон сообщает, что она была в ходу у сенаторов, та­ких как Корунканий, Курий, Лелий и многие другие, за которыми закрепилось звание мудрецов и которые в определенные часы нередко прогуливались в обще­ственном месте, чтобы граждане могли обратиться к ним за советом, например, по поводу замужества доче­ри или поисков места для сына, какой-нибудь покупки, сделки или обвинения, словом, по поводу любого случая из жизни человека. Итак, существует мудрость совета даже в частных делах, основанная на общем понимании хода вещей в мире, которая прилагается к отдельным случаям, но накапливается благодаря общим наблюде­ниям над природой вещей. И мы видим это в книге, об­ращенной К. Цицероном к своему брату, — «О достиже­нии консульства» (единственная книга о деловой жизни, которая, как мне известно, написана древними). Хоть она и посвящена конкретным вопросам, все же содер­жит множество мудрых политических аксиом, имею­щих не только временную, но и непреходящую ценность в том, что касается народных выборов. Но, главным об­разом, мы можем найти эту мудрость в афоризмах, со­ставленных царем Соломоном, о котором в Священном писании говорится, что его сердце, как пески моря, вме­щало в себя весь мир и все мирские дела. Здесь мы на­ходим множество глубоких предостережений, запове­дей, положений по поводу самых разнообразных случа­ев, некоторые из которых мы хотим привести в качест­ве примеров.

Бэкон во многом смотрит на Соломона как на своего предшественника. Можно сказать, что педагогическую тео­рию афоризма он фактически заимствует у Соломона:

Дар мудрости царя Соломона и его ученость, проя­вившуюся в его просьбе к Богу и согласии Бога, мы ви­дим еще и в том, что эту мудрость он предпочитал все­му земному и всякому временному счастью. Благодаря этому дару Бога Соломон сумел не только написать за­мечательные притчи или афоризмы, полные божествен­ной и моральной философии, но и составить естествен-

ную историю всех растений от кедра на вершине горы до мха на стене (который есть нечто среднее между гнилостью и травой), а равно всего, что обладает способ­ностью дышать и двигаться. Более того, этот царь Соло­мон, несмотря на то, что он превосходил всех славой и богатством, пышностью своих дворцов, количеством ко­раблей, управляемых искусными мореплавателями, множеством своих слуг и т.п., никогда не ставил себе в заслугу ни одно из этих благ, но только неутомимое ис­кание истины. Ибо, как он говорил: Величие Бога состо­ит в том, чтобы скрывать вещи, величие царя — в том, чтобы их познавать. Дело обстоит так, словно Богу, как в невинной детской игре, доставляет удоволь­ствие скрывать Свои творения, чтобы заставить челове­ка потрудиться над их поиском и познанием. Так же и царь не может заслужить большей славы, иначе как став наперсником Бога в этой игре, явив глубину своего ума, от которого ничто не может укрыться. Бэконовское сравнение научного открытия с детской иг­рой вплотную подводит нас к другому его важнейшему по­ложению, а именно: коль скоро человек утратил свой Эдем из-за гордыни, то вернуть его он может через смирение:

О том, что касается нескольких видов идолов и их оснащения: всех их должно отбросить решительно и без колебаний, для того чтобы всецело освободить и очис­тить от них разум и открыть вход в царство человека, основанное на науках, и этот вход есть не что иное, как вход в царствие небесное, куда никто не может войти, разве что невинный ребенок¹⁹⁴.

Несколько ранее в «Опытах» Бэкон утверждает, что «предлагаемый мною путь в науке мало полагается на при­родную остроту и силу ума, но способствует возвышению всех умственных качеств». Книгопечатание не только стало для Бэкона источником прикладного знания в силу прису­щей последнему тенденции к гомогенизации, но и сообщи­ло ему уверенность в том, что люди станут равными друг другу по своим способностям и умениям. И хотя эта док­трина привела к довольно странным умозаключениям, все же немногие осмелятся оспорить тот факт, что книгопеча-

¹⁹⁴ Essays, ed. R.F.Jones, p.294.

тание способствовало выравниванию и распространению образования, подобно тому как артиллерия сравняла с зем­лей стены феодальных замков и немало способствовала выравниванию феодальных привилегий. Бэкон утвержда­ет, что текст природы можно восстановить благодаря все­сторонним разысканиям фактов. Нет ничего невозможного в том, чтобы воспитать человеческий ум до такой степени, что в нем снова отразится совершенная Книга Природы. И пусть сейчас его ум подобен заколдованному кристаллу, ему вполне по силам развеять злые чары.

Таким образом, совершенно очевидно, что Бэкон не ис­пытывал никакого почтения перед схоластикой, равно как и перед диалектикой Платона и Аристотеля, «потому что задача науки состоит в том, чтобы совершенствовать и воз­вышать природу, тогда как они, напротив, исказили и оклеветали ее».