Теория культурных изменений невозможна

Без понимания изменений соотношения

Чувств, вызванных их различными

Экстернализациями

б^£

S& Эта тема заслуживает особенно пристального внима­ния, поскольку, как мы увидим, изобретение алфавита по­служило длительным стимулом для развития западного мира в направлении разделения между чувствами, функ­циями, операциями, эмоциональными и политическими со­стояниями, а также задачами, т.е. фрагментации, которая нашла свое завершение, как считал Дюркгейм, в аномии девятнадцатого столетия. Парадокс, указанный профессо­ром фон Бекеши, заключается в том, что двухмерная моза­ика в действительности является многомерным миром, где

различные структуры входят в резонанс между собой. Тог­да как именно трехмерный мир пространства изображения представляет собой на самом деле абстрактную иллюзию, основанную на значительном обособлении визуальности от остальных чувств.

Это — не вопрос ценностей или предпочтений. Какой бы точки зрения мы ни придерживались, нам необходимо по­нять, почему «примитивная» живопись двухмерна, тогда как рисование или живопись человека письменной культу­ры тяготеет к перспективности. Без такого знания мы не сможем понять, почему люди вообще перестали быть «при­митивными», или аудиотактильными, в том, что касается их чувственной организации. И равным образом мы не смо­жем понять, почему «после Сезанна» произошел отказ от визуального в пользу аудиотактильных способа мышления и организации опыта. Только прояснив этот вопрос, мы приблизимся к постижению роли алфавита и книгопечата­ния в придании доминирующей роли визуальному чувству в языке и искусстве, как и в социальной и политической жизни в целом. До того как визуальный компонент выдви­нулся на передний план, человеческие сообщества знали только племенную структуру. Эмансипация индивида от племенных уз зависела, по крайней мере в прошлом, от усиления визуальной жизни, подстегиваемой письменно­стью, причем именно связанной с алфавитом. Ведь алфа­витное письмо является не только уникальным, но и позд­ним. До него существовало множество других форм. В дей­ствительности любой народ, который переходит от кочево­го к оседлому образу жизни, готов к изобретению письма. У кочевых же народов письмо появлялось не раньше, чем у них начала развиваться архитектура, или «огражденное пространство». Ибо письмо представляет собой заключение в визуальные границы невизуальных пространств и чувств, а следовательно, абстрагирование визуального из привычного взаимодействия чувств. А поскольку выраже­нием всех наших чувств одновременно служит речь, пись­мо является производным от речи.

В наше время специфическая технология письма стано­вится более понятной, особенно благодаря новым способам обучения ускоренному чтению, которое основано на отде­лении движений глаза от внутреннего проговаривания. По-

зже мы вернемся к тому факту, что чтение в древнем и средневековом мире всегда было чтением вслух. Печатный текст ускорил движение глаза и понизил голос. Но внут­реннее проговаривание само собой считалось неотделимым от горизонтального слежения за словами на странице. Се­годня мы знаем, что разделение между чтением и прогова-риванием происходит при вертикальном чтении. Здесь ал­фавитная технология разделения между чувствами дости­гает крайней степени обособленности, но именно этот при­мер помогает понять, каким образом вообще возникает лю­бое письмо.

В докладе «История теории информации», прочитанном перед Королевским обществом в 1951 г., И.Колин Черри из Лондонского университета высказал следующее наблюде­ние: «В ранние эпохи на пути всякого изобретательства стояла неспособность отделить механическую структуру от живых форм. Изобретение колеса представляло собой выдающуюся попытку такого отделения. Великий поток изобретений, начавшийся в шестнадцатом столетии, имеет в своей основе постепенное отделение машины от живых форм». Печатание стало первым случаем механизации древнего ремесла и привело к дальнейшей механизации всех ремесел. Современные фазы этого процесса — тема книги «Механизация становится у руля» Зигфрида Гидио-на.

Однако цель Гидиона — подробно и поэтапно просле­дить процесс возвращения к органическим формам в испо­льзовании механизмов на протяжении прошлого столетия:

Вдвоем знаменитом опыте, проведенном в семидеся­тые годы, по исследованию движений людей и живот­ных Эдвард Майбридж установил тридцать камер на расстоянии двенадцати дюймов друг от друга, шторки которых открывались электромагнитным устройством в тот момент, когда движущийся объект проходил перед аппаратом... Каждый снимок показывал объект в отде­льной фазе, зафиксированной каждой камерой (р.107).

Иными словами, объект переводится из органической, или симультанной, формы в статический, или изобразите­льный, режим. Путем смены последовательности таких статических пространственных изображений на опреде-

ленной скорости достигается иллюзия органической полно­ты или взаимодействия пространств. Тем самым колесо в конечном счете становится в нашей культуре средством преодоления машины как культурного феномена. Но по­вторное слияние колеса с живой формой произошло благо­даря подключению к нему электричества. Разумеется, ко­лесо в наш век электричества и ракетной техники выгля­дит устаревшим. Но, как нам еще не раз придется в этом убедиться, гипертрофия является признаком устаревания. Именно поскольку колесо в двадцатом столетии возвраща­ется к органической форме, теперь нам легко понять, как первобытный человек «изобрел» его. Любое живое сущест­во в движении представляет собой колесо в том смысле, что повторяющееся движение реализует циклический принцип. Так, даже музыкальные мелодии письменных об­ществ построены как повторяющиеся циклы. Но музыка бесписьменных культур не имеет такой повторяющейся, циклической, абстрактной формы, как мелодия. Одним словом, изобретение есть перевод одного типа пространст­ва в другое.

Гидион также упоминает французского физиолога Эть-ена Жюля Мори (1830—1904), который изобрел миограф для записи движений мышц: «Мори совершенно сознате­льно следует Декарту, однако вместо графического пред­ставления механических частей он переводит в графиче­скую форму органическое движение» (р. 19).