Христос и Пифагор не облекли свои учения

В письменную форму

dj» Далее Хайнал отмечает (р.7 6) аспект создания личной книги, который проливает свет на характерную черту ру­кописной культуры. Такая практика не только способство­вала развитию внимания к деталям текста, памяти и уг­лублению медитации:

Старые традиционные учебники, в основном унасле­дованные от поздней античности, всегда находились в

распоряжении профессоров, но те не видели особого смысла в их бесконечном переписывании. Обучая сту­дента за студентом, адаптируя материал с учетом под­готовки каждого человека, они постепенно упрощали учебный материал или выбирали из него главное и ста­рались представить это в сжатой форме.

Резюмируя, Хайнал говорит, что обучение письму

было методом преподавания, преследовавшим множест­во целей: умение писать, практика в сочинении и в то же время подготовка умов студентов к восприятию но­вых понятий, способов рассуждения и средств выраже­ния. Это был весьма важный момент, поскольку к при­обретению текстов добавлялось удовольствие от самой практики письма. Вероятно, это и было первоначальной причиной того, что практика письма была столь харак­терна для университетского обучения в средние века. И неудивительно, что начиная с четырнадцатого столетия практика письма рассматривалась как сущность уни­верситетской жизни в Париже.

В свете предложенного Хайналом взгляда на средневе­ковое письмо более осмысленным кажется взгляд Фомы Аквинского на Сократа и Христа как на учителей, не же­лавших излагать свое учение на письме. В вопросе 42 тре­тьей части «Суммы теологии» (т.е. учебника теологии) Ак-винат спрашивает: «Utrum Christus debuerit doctrinam Su-am Scripto tradere?»⁸². Фома не приемлет идею страницы, т.е. того, на чем пишут, как tabula rasa. Он говорит:

Отвечаю, что Христос по необходимости не доверил своего учения письму, во-первых, чтобы не уронить своего достоинства. Ибо чем превосходнее учитель, тем превосходнее его манера учительства. А следовательно, Христос как превосходнейший из учителей необходимо должен был приспособить свою манеру учительства так, чтобы его учение запечатлелось в сердцах его слу­шателей. Поэтому сказано (Мф., 7, 29), что «Он учил их как Власть имеющий». По этой причине даже среди язычников Пифагор и Сократ, которые были превосход­нейшими учителями, не желали записывать что-либо.

⁸² Должен ли был Христос перенести свое учение на письмо? (дат.). — Пргии.. пер.

Если бы средневековое письмо не было так тесно связа­но с устной формой обучения, то представление о том, что письменная фиксация есть просто ловкое приспособление, а не форма обучения сама по себе, вряд ли могло бы воз­никнуть.

Благодаря великолепному исследованию Хайнала еди­ного средневекового подхода к обучению письму как ветви риторики в тесном переплетении с грамматикой и литера­турным аспектом теперь легко понять связность ранней и поздней ступеней обучения. Например, в трактате «Об ора­торе» (I, xvi) Цицерон говорит, что поэт является соперни­ком и почти ровней оратору. А у Квинтилиана, Августина и множества авторов средневековья и Ренессанса тезис о том, что поэзия или grammatica есть служанка риторики, является общим местом⁸³.

Цицероновское понятие ученого оратора (ddctus orator) и красноречия как разновидности мудрости, как действен­ного знания, стало основополагающей хартией средневеко­вого образования благодаря Августину. Однако Августин, сам выдающийся учитель риторики, передал эту цицеро­новскую хартию средним векам отнюдь не как программу кафедрального красноречия. Как отмечает в своем замеча­тельном исследовании Марру⁸⁴, «христианская, августйни-анская программа образования заимствует в гораздо мень­шей степени от техники ритора, чем от техники граммати­ка». Словом, древние grammatica и philologia были энцик­лопедическими, лингвистически ориентированными про­граммами, которые Августин приспособил для Doctrina

⁸³ См.: К.С.Болдуин «Средневековая риторика и поэтика»; Д.Л.Кларк «Риторика и поэзия в эпоху Ренессанса». Эти авторы находят цицероновское слияние поэтики и риторики малопонят­ным. Однако Мильтон принимал его. В своем трактате «Об образо­вании» он присоединяется к воззрению Цицерона. После грамматики, говорит он, большое внимание должно быть уделено изучению логики, так как она весьма полезна для «изящной и ви­тиеватой риторики». За ними «должна следовать поэзия или ско­рее предшествовать как менее изящная, но более простая, чувственная и страстная». Эти последние слова Мильтона часто цитировались вне контекста и без всякой оглядки на точное тех­ническое значение мильтоновских терминов.

⁸⁴ H.-I.Marrou, Saint Augustin et la fin de la culture antique, p.530, note.

Christiana. Слово grammatica Августин употреблял в смыс­ле не столько проповеди, сколько понимания и изложения sacra pagma⁸⁵. И если Хайнал показал, как письмо и обуче­ние грамматике составляли единое целое с искусством рго-nuntiatio, или ораторским⁸⁶, то Марру показывает, каким образом древняя grammatica стала основой изучения Биб­лии в средние века. Далее мы увидим, как в шестнадцатом и семнадцатом столетиях древние и средневековые техни­ки экзегезиса расцвели как никогда ранее. Они послужили фундаментом научной программы Бэкона, а затем были полностью отодвинуты в сторону новой математикой и но­вой техникой исчисления.

Прежде чем перейти к вопросу о воздействии книгопе­чатания на искусства и науки, коротко остановимся на тех изменениях, которые претерпели различные методы сред­невековой экзегетики. Книга Верила Смолли «Изучение Библии в средние века» являет собой замечательную пано­раму, наилучшим образом соответствующую нашей цели — познанию нового измерения визуального опыта и орга­низации, возникших после изобретения книгопечатания. В связи с этим интересно отметить, что множество факторов, никак не связанных с Гутенберговой технологией, уже предвещали это усиление визуальности. Предпринятое на­ми рассмотрение роли grammatica в устном подходе к средневековому письму и изучению текстов помогает уви­деть, что рукописная культура еще не могла интенсифици­ровать визуальную способность до такой степени, чтобы привести к расколу чувственной организации.

Смолли отмечает (p.xiv): «В средние века преподавате­ли считали Библию преимущественно школьной книгой. Псалтырь служил для изучения букв. По Библии обучали

Священное сочинение (лат.). — Прим. пер.

В шестнадцатом веке елизаветинских актеров иногда назы-i вали «риториками». Это было естественным для эпохи, когда рго-nuntiatio изучалось наряду с другими частями риторики: inventio, dispositio, elocutio, memoria (нахождение, расположение, изложе­ние и запоминание. — Прим. пер.). См. прекрасное исследование БЛ.Джозефа «Актерская игра в елизаветинскую эпоху», где ав­тор извлекает из учебников грамматики и риторики шестнадцато­го столетия множество техник драматической игры, с которыми знакомился школьник в елизаветинскую эпоху.

также и свободным искусствам. Поэтому изучение Библии было с самого начала связано с историей всех учебных за­ведений».

Появление схоластов, или moderni,

в двенадцатом веке привело к глубокому

разрыву с древними представителями

христианской науки

dfe Мы уже видели вместе с Марру, что благодаря Авгу­стину изучение Библии вобрало в себя древнюю egkuklios paideia, или энциклопедическую программу grammatica и rhetorica, получившую свое определение у Цицерона. Та­ким образом, именно экзегеза Священного писания обеспе­чила преемственность классического гуманизма в мона­стырских.школах от Августина до Эразма. Но возникнове­ние университетов в двенадцатом столетии спровоцирова­ло радикальный разрыв с классической традицией. Про­грамма новых университетов была сосредоточена на dialec-tica, или схоластическом методе, который расцвел в Риме, как следует из указаний С.Ф.Боннера в книге «Римское ораторское искусство» (р.43):

При республиканском устройстве ораторское искус­ство играло важную роль в достижении успеха в обще­ственной жизни, где все решалось путем оживленных и горячих споров. Но в эпоху принципата оно в значите­льной мере утратило свою политическую ценность. И дело не в том, что суды потеряли большую часть своей власти; для рассмотрения гражданских и уголовных дел по-прежнему привлекались адвокаты. Дело было скорее в недостатке гарантированного успеха в общественной жизни, чего вправе был ожидать хороший оратор в рес­публиканские времена. В эпоху принципата слишком многое зависело от императорского и придворного по­кровительства; так что в практике публичных речей стало необходимым слишком тщательно выбирать сло­ва, чтобы добиться популярности. При Тиберии (или

Калигуле) Сенека Старший, оглядываясь на эпоху Ав­густа, писал о ней как о времени «широкой свободы сло­ва»; но даже тогда эта свобода, которую автор «Диало­гов» и философ в «Лонгине» считали столь существен­ной для ораторского искусства, быстро испарялась из публичной римской жизни.

Поэтому ораторское искусство переместилось на бо­лее безопасную арену школ, где человек мог выстав­лять напоказ свой республиканизм, не опасаясь послед­ствий, и где можно было найти компенсацию за утрату политического престижа с помощью аплодисментов сво­их сограждан. Термин scholastica («школьное оратор­ское искусство») вошел в моду как противоположность подлинной публичной речи, а представители этого по­казательного ораторства стали известны под именем scholastici, т.е. схоластов.

Разрыв между политическим красноречием и схоласти­ческим или академическим диспутом, следовательно, про­изошел задолго до эпохи средневековья. Боннер ссылается на книгу «Прения» Сенеки Старшего и отмечает (р.2): «Из этого видно, что Сенека различает три основные стадии развития: 1) доцицероновский thesis⁸⁷; 2) частным образом практикуемая декламация Цицерона и его современников, известная как cawsae⁸⁸; 3) собственно декламация, извест­ная как controversial, а впоследствии также как scholasti­ca».

Эти схоластические упражнения в Древнем Риме состо­яли в sic et поп⁹⁰ рассуждении о тезисах. В своей «Топике» (1,9) Аристотель говорит о таких положениях как об утвер­ждении или отрицании некоторых особых философских принципов, приводя в качестве примера «все течет» или «все сущее есть одно».

Более того, «thesis» подразумевал, что тема могла не то­лько быть парадоксальной, но и рассматриваться без учета конкретных обстоятельств и «данного времени, места и че­ловека». Боннер добавляет (р.З):

⁸⁷ Тезис, положение (лат.). — Прим. пер.

⁸⁸ Здесь: темы (лат.). — Прим. пер.

⁸⁹ Прения (лат.). — Прим. пер.

⁹⁰ «Да» и «нет» (лат.). — Прим. пер.

В «Риторике» Цицерона, в «Воспитании оратора» Квинтилиана, у поздних греческих и римских ритори-ков можно найти специфические примеры тезисов. Они посвящаются важным проблемам мира, человеческой жизни и поведения, которые на протяжении столетий обсуждались древними греками — от полисов Малой Азии до Академии, от портиков до вилл Италии и ко­лоннад Рима.

Причина формирования схоластической формы заклю­чается в том, что с двенадцатого и по шестнадцатое столе­тия этот вид в высшей степени устной деятельности отко­лолся от grammatica, которая и сформировала монастыр­ские, а затем и поздние гуманистические принципы деяте­льности. Ибо grammatica интересуется прежде всего конк­ретными историческими обстоятельствами и данным чело­веком, временем и местом. С появлением печатной книги grammatica снова заняла доминирующие позиции, которы­ми она владела до эпохи схоластики, когда moderni и но­вые университеты отодвинули ее на задний план. Схола­стика в Древнем Риме была также устной практикой, и Боннер указывает на письмо Цицерона Аттику, где Цице­рон приводит список тезисов, по поводу которых он сам рассуждал частным образом:

Они почти исключительно сосредоточены на вопросе тирании и тиранов: «Должен ли человек способствовать падению тирана, даже если это грозит опасностью госу­дарству, или хотя бы препятствовать возвышению того, кто его сверг?»... «Должен ли человек стремиться помочь своей стране, которая находится под властью тирана, скорее уместной речью, чем силой оружия?». По словам Цицерона, есть восемь таких тем, о которых он рассуж­дал на греческом и латыни как «за», так и «против», для того чтобы отвлечь свой ум от насущных забот... (р.10)⁹¹.

⁹¹ Roman Declamation, р.10. В другом месте Цицерон говорит: «Философия должна быть ораторским искусством в моем старом веке». Во всяком случае таковой она была в средние века.