Унифицированность и воспроизводимость

печатного текста создалиполитическую

арифметику семнадцатого игедонистический

расчет восемнадцатого века

<*£> Тем не менее, если рукописной книге была свойственна тенденция к «медленному накоплению гетерогенных тек­стов», книгопечатанию внутренне присущ принцип унифи­цированности. Свое наиболее полное выражение он нашел в том, что благодаря книгопечатанию возросло значение визуальной квантификации. В семнадцатом веке все более употребимым становится выражение «политическая ариф­метика», свидетельствующее о том, что разделение функ­ций шагнуло дальше, чем при Макиавелли. Когда Макиа­велли в начале шестнадцатого века утверждал, что «для деловой жизни существуют одни правила, а для частной — другие»²¹¹, он тем самым фиксировал культурные следст­вия распространения печатного слова, выразившиеся в разделении писателя и читателя, производителя и потре­бителя, тех, кто правит, и тех, кем правят, на отчетливо противостоящие друг другу категории. До изобретения книгопечатания граница между этими видами деятельно­сти была далеко не столь резкой. Достаточно вспомнить о писце, бывшем одновременно и читателем и производите­лем книги, или о студенте, создававшем книги, по которым

сам же и учился.

Более сложным представляется вопрос (иначе он давно нашел бы свое разъяснение) о том, каким образом механи­ческий принцип визуальности и воспроизводимости, при­сущий книгопечатанию, постепенно распространился на

²¹¹ R.H.Tawney, Religion and the Rise of Capitalism, p.156.

другие виды организации человеческой деятельности. Ма­лин в книге «Lex Mercatoria»²¹² (1622 г.) писал: «Мы видим, как одно подталкивает и усиливает другое подобно тому, как в часовом механизме, состоящем из множества колеси­ков, первое колесико, получив толчок, приводит в движе­ние второе, третье и так далее до последнего, которое за­ставляет часы бить. Или подобно тому, как это происходит при работе пресса, где одно движется другим и так да­лее»²¹³.

Уже за два столетия до того, как Томас Гексли вывел формулу образованного ума, который «подобен счетному механизму, где все части работают в такт и с одинаковой отдачей», мы сталкиваемся с тем фактом, что принцип ме­ханического пресса и сменных частей распространился на социальную организацию. Иными словами, индивидуализм, будь то пассивный, как в атомизированной солдатской мас­се, или активный — там, где речь идет об агрессивной ча­стной инициативе и самовыражении, — в обоих случаях предполагает технологию гомогенизации людей. Этот неук­люжий парадокс тревожил мыслящих людей во все века. В конце девятнадцатого века он нашел свое выражение в эмансипации женщин, которые стали выполнять ту же ра­боту, что и мужчины. Полагалось, что таким образом они обретут свободу. Но эта механическая операция человече­ского духа ощущалась и вызывала сопротивление уже в первое столетие существования книгопечатания. «Можно даже сказать, — пишет Лео Ловенталь в книге «Литерату­ра и образ человека» (р.41), — что преобладающий фило­софский взгляд на человеческую природу с эпохи Возрож­дения основывался на том понятии, что каждый индивид представляет собой некое отклонение, чье существование состоит в основном в том, чтобы утвердить свою личность вопреки ограничительному и уравнительному давлению общества».

Ниже мы обратимся к тем свидетельствам из мира Сер­вантеса, которые предлагает нам Ловенталь. А пока рас­смотрим два второстепенных момента, также имеющих от­ношение к нашей проблеме. Описывая Оксфордский уни-

²¹² Принцип торговли (лат.).

²¹³ Ibid, р.151.

верситет в шестнадцатом веке, К.Е.Мэллит начинает вто­рой том своей «Истории Оксфордского университета» сле­дующими словами:

Год 1485-й знаменует новую эпоху в истории Окс­форда, как и повсюду. При Тюдорах средневековый университет незаметно ушел в прошлое. Старинные обычаи потеряли свое значение. Изменился самый взгляд на образование. Прежний дух демократического беззакония неохотно уступил место дисциплине. Воз­рождение утвердило новые идеалы обучения, а Рефор­мация внесла оживление в теологические споры. Ста­рые холлы начали быстро исчезать. Колледжи, многие из которых зарождались как небольшие сообщества те­ологов и студентов, изучавших разного рода искусства, выросли в крупные и богатые учреждения, достойно представленные в местном самоуправлении. Более за­метной становится роль коммонеров²¹⁴. В некоторых колледжах их даже избирают в члены совета; в ряде случаев предусматриваются особые условия принятия студентов. В Мертоне появляются parvuli²¹⁵. В коллед­же королевы — бедные юноши. В колледже Магдалены — совсем юные демайи. Бедные колледжи пытаются восполнять нехватку доходов с помощью пансионеров. Так в Уейнфлите была введена система привилегиро­ванных студентов, которую не мог принять Уинчестер-ский колледж. Однако лишь в шестнадцатом веке, когда колледжи были признаны центрами образования, когда лекции в Скулз начали выходить из моды, когда глав­ной целью образования в Оксфорде перестало быть обу­чение священников и когда после треволнений Рефор­мации Оксфорд получил новый толчок для своего раз­вития, — поднялся новый класс студентов-коммонеров, не имеющих своей доли в имуществе колледжей, кото­рые стали считать дворы и сады колледжа своим домом. «Прежний дух демократического беззакония» явно по­дразумевает децентрализованную, устную организацию общества, предшествовавшую появлению книгопечатания и развитию национализма. Централизм, получивший мощ-

²¹⁴ Студенты, которые не получают стипендии, но вносят плату
за питание. — Прим.. пер.

215 д_ети (_Лат.). — Прим. пер.

ный толчок национальных энергий, потребовал значитель­ного роста независимости. Печатная книга очень скоро принесла свои плоды. Подобно тому как папирус создал римские дороги, благодаря книгопечатанию эпоха ренес-сансных монархий проходила под знаком скорости и визу­альной точности. Перешагнем через столетие и двинемся в Оксфорд, чтобы увидеть результаты мощного централизу­ющего воздействия печатной книги. У Кристофера Вор-дсворта в его «Scholae academicae: об обучении в англий­ских университетах восемнадцатого века» (р.16) мы нахо­дим рассказ о странном переплетении и взаимодействии письменных и устных форм:

Прежде чем углубиться в подробности организации университетских занятий и экзаменов, нам следует из­бавиться от современного представления о том, что уче­ба существует для экзаменов, а не наоборот — экзаме­ны для учебы. Измерять экзаменами и их числом эф­фективность образования, да еще и прилагать эту мер­ку к прошлым поколениям значило бы впасть в анахро­низм.

Напрасно стали бы мы искать какие-либо публичные экзамены или обсуждения результатов научных иссле­дований. Стимулом для студентов служило скорее об­щение с тьюторами и друзьями, чем диспуты в школах. Экзаменов как таковых в нашем современном понима­нии не было. По мере того как книги становились де­шевле, самые прилежные студенты обнаруживали, что они могут приобретать знания сами, тогда как предше­ствующие поколения зависели от устного обучения. Тогда-то и возникла необходимость в экзаменах. И по­скольку последние проводились с соблюдением опреде­ленных научных норм, а их результаты становились бо­лее публичными или, так сказать, приобретали некото­рую рыночную ценность, снова появилась потребность в устном обучении.

Вордсворт описывает тенденцию к централизации в проведении экзаменов, вызванную децентрализацией обу­чения. Ведь при наличии множества печатных книг сту­дент мог оказаться начитанным в областях, неведомых его экзаменаторам. Таким образом, утверждается тот прин­цип, что компактная общедоступная книга создает условия

для централизованного унифицированного экзамена (вмес­то прежней устной проверки знаний). Печатное слово, как мы увидим дальше, оказывает довольно странное органи­зующее воздействие на национальный язык. И деловой че­ловек восемнадцатого века, независимо от того, основыва­лась ли его политическая арифметика на визуализации ко­личества или он строил свои спекуляции, опираясь на ме­ханизм «гедонистического расчета», — ив том, и в другом случае обнаруживал свою зависимость от унифицирующей силы печатной технологии. Тем не менее в действиях рас­четливого и предприимчивого человека, постоянно приме­нявшего этот принцип, будь то в производстве или распре­делении, в той настойчивости, с которой он утверждал свою логику централизма, есть привкус анархической го­речи. В книге «Литература и образ человека» (р.41, 42) Ло-венталь отмечает:

Вскоре после падения феодализма обнаружилось, что литературные авторы отдают предпочтение изобра­жению людей, которые смотрят на общество не с точки зрения участника, а с позиции аутсайдера. И чем даль­ше эти люди уходили от дел общества, тем вероятнее становилось их социальное поражение (что почти одно и то же, хотя и не совсем). Как следствие, у таких людей вырабатывались в высшей степени индивидуальные, избежавшие давления общества черты характера. Ведь условия — о чем бы ни шла речь, — которые отдаляли их от забот общества, одновременно вели их к сосредо­точенности на своей внутренней природе. И чем прими­тивнее и грубее было окружение, в котором они оказы­вались, тем сильнее это побуждало их развивать в себе человечность.

Целую галерею таких маргинальных фигур и ситуа­ций мы находим у Сервантеса. Это прежде всего безум­цы — Дон Кихот и Стеклянный человек, — которые глубоко вовлечены в социальный мир, но находятся в постоянном конфликте с ним как на словах, так и на де­ле. Далее, в «Ринконете и Кортадильо» мы встречаемся с маленькими калеками и нищими, ведущими парази­тический образ жизни на обочине общества. Еще один шаг к периферии — и мы встречаем цыган, изображен­ных в «Маленьком цыгане»: они находятся совершенно вне основного потока событий. Наконец, ситуация, когда

ЗЮ

Дон Кихот, этот маргинальный рыцарь, беседует с про­стыми козопасами о Золотом веке, когда слияние чело­века с природой станет абсолютным.

К этому каталогу маргинальных типов и ситуаций добавим фигуру женщины, которая на протяжении поч­ти всего периода современной литературы от Серванте­са до Ибсена рассматривалась как индивид, гораздо бо­лее приблизившийся к своей истинной природе, чем мужчины, поскольку последние накрепко привязаны к своей работе и конкурентной борьбе в противополож­ность свободной от профессиональных забот женщине. Не случайно Сервантес избирает Дульсинею в качестве символа творческой силы человека.

Логика книгопечатания создала аутсайдера,

отчужденного индивида как тип целостного,

т.е. интуитивного и иррационального, человека

<О£

&S Если Ловенталь прав, то на протяжении последних сто­летий мы потратили массу энергии, яростно пытаясь раз­рушить устную культуру с помощью печатной технологии. И теперь унифицированные индивиды коммерциализован-ного общества могут вернуться в устную маргинальную сферу как туристы или потребители (в географическом или художественном смысле). Восемнадцатый век начал, так сказать, с посещения Метрополитен-опера. На пути го­могенизации и визуализации себя дойдя до точки самоот­чуждения, он затем пустился на поиски естественного че­ловека — то на Гибридах, то в Индии или Америке, то в сфере трансцендентального воображения, а то и (послед­нее особенно часто) в детстве. В наши дни с большим резо­нансом эту одиссею повторили Д.Г.Лоренс и др. В этом да­же начинает просматриваться автоматизм. Искусство ста­новится просто компенсацией за жизнь, утратившую глу­бину.

Ловенталь замечательно описывает нового отчужденно­го человека, который отказался присоединиться к потреби­тельской гонке и остался на периферии общества, где со­хранился феодальный и устный порядок. В глазах визуа-

льно и потребительски ориентированной массы нового об­щества такие маргинальные фигуры обладают привлека­тельностью.

«Образ женщины» удачно встраивается в эту живопис­ную группу аутсайдеров. Благодаря своей склонности к осязательному восприятию, доверию к интуиции, цельно­сти она получает маргинальный статус романтической фи­гуры. Байрон полагал, что гомогенизации, внутреннего рас­кола, специализации не могут избежать мужчины, но не женщины:

В судьбе мужчин любовь не основное Для женщины любовь и жизнь одно.

Дон Жуан. Песня первая

Пер. Т.Гнедич

«Женщина, — писал Мередит в 1859 г., — последней уступит цивилизующему натиску мужчины». До 1929 г. го­могенизирующее воздействие на женщину осуществлялось в основном с помощью кино и фоторекламы. Одного книго­печатания было недостаточно для того, чтобы заставить ее примириться с унификацией, воспроизводимостью и спе­циализацией.

Какая судьба -— оставаться цельной и целомудренной в фрагментированной визуальной пустыне! Но двадцатый век довел до конца гомогенизацию женщины, после того как совершенство фотоискусства повело ее тем же путем визуальной унификации и воспроизводимости, каким кни­гопечатание повело мужчин. Этой теме я посвятил целый том «Механическая невеста».

Иллюстрированная реклама и кино в конце концов сде­лали с женщинами то же, что печатная технология сделала с мужчинами на несколько столетий раньше. Когда затра­гиваются эти темы, часто спрашивают: «Это хорошо или плохо?». Смысл подобных вопросов, по-видимому, состоит в следующем: как нам следует к этому отгшосгтгъся? Но они не подразумевают, что с этим можно что-то сделать. Разумеется, сначала следует понять формальную динами­ку и конфигурацию таких событий. Это уже значит, что-то делать. Контроль и действия, опирающиеся на ценности, должны вытекать из понимания. Мы слишком долго позво­ляли ценностным суждениям создавать туман вокруг тех-

нологических изменений, что предельно усложнило пони­мание.

И все-таки: что же на протяжении ряда столетий меша­ло пониманию последствий визуальной квантификации и фрагментации? Сначала — слепая уверенность во всеси­лии сегментарного анализа всех функций и действий инди­вида и общества, а затем — несмолкающие стенания по по­воду того, что такое расщепление разрушает внутреннюю жизнь! Расколотый человек выводится на сцену с характе­ристикой «Абсолютная норма». Он по-прежнему сохраняет за собой этот статус, хотя все больше начинает паниковать по поводу электрических средств коммуникации. Тогда как маргинальный человек — это «центр-без-периферии», це­льный независимый индивид. Иными словами, он феода­лен, «аристократичен», он принадлежит устной культуре. Новый тип урбанистического, или буржуазного, человека, напротив, существует в системе координат «центр—пери­ферия». Это значит, что он визуально ориентирован, озабо­чен своей внешностью, конформизмом и респектабельно­стью. Когда же он пытается быть индивидуальным, он ста­новится усредненным. Он не может не принадлежать к че­му-то. И тогда он начинает создавать крупные централизо­ванные группировки — в первую очередь, по национально­му признаку.