Книгопечатание раскололо голоса тишины

4fS Пластический и аудиотактильный мир южной Италии дал разгадку «линейных» страданий сегментаторов из тех стран, где Гутенбергова механика достигла триумфа. Так полагали Мишле и Джойс.

Вернемся ненадолго к вопросу о пространственных представлениях, сформировавшихся вследствие изобрете­ния Гутенберга. Каждому знакомо выражение «голоса ти­шины». Оно традиционно употребляется по отношению к скульптуре. Если бы в программах колледжей предусмат­ривалось изучение этого выражения на протяжении одного года, то число компетентных людей в мире вскоре заметно возросло бы. Когда благодаря Гутенбергу мир наполнился книгами, человеческий голос перестал звучать. Люди нача­ли читать молча и пассивно, как потребители. Архитекту­ра и скульптура тоже усохли. В литературе новое слово, оживившее язык, сумели сказать только авторы, происхо­дившие из отсталых уголков мира с устной культурой, — Йейтсы, Синги, Джойсы, Фолкнеры, Диланы Томасы. Все эти темы сплелись в цитируемых ниже словах Корбюзье, в которых он пытается объяснить, почему камень и вода не­разделимы:

Вокруг здания, внутри здания есть определенные места, математические пункты, которые интегрируют целое и образуют платформы, откуда звук речи будет разноситься и отдаваться во всех частях помещения. Эти места предназначены для скульптуры. И эта скуль­птура не должна быть ни метопом или тимпаном, ни портиком. Она должна быть гораздо более тонкой и точ­ной. Эта площадка должна быть фокусом параболы или эллипса, местом точного пересечения различных плос­костей, которые и составляют архитектуру. Оттуда и должен раздаваться голос. Такие места должны быть фокальными точками скульптуры, поскольку они явля­ются фокальными акустическими точками. Здесь ваше

место, скульптор, если вам есть что сказать

258 c_aroi_a Giedion-Welcker, Contemporary Sculpture, p.205.

Как ни банально это звучит, но Гутенберг поставил че­ловека в центр мира только для того, чтобы затем Копер­ник низвел его до статуса окраинной пылинки. Человек на протяжении ряда столетий балансировал на вершине цепи бытия, до тех пор пока не вмешался Дарвин и не предло­жил вместо одной линейности другую, но уже с найденным недостающим звеном. Дарвин разрушил антропоцентриче­ское сознание, так же как Коперник разрушил антропо­центрическое пространство. Однако до Фрейда человек продолжал цепляться за остатки интуитивного представ­ления о самопроизвольности сознания. Но Фрейд покончил с этим, предложив свой образ сознания, подобного зыби на поверхности океана бессознательного. Если бы Запад не подвергся длительному воздействию книгопечатания, эти метафоры не нашли бы никакого отклика. Обратимся к книге математика сэра Эдмунда Уитекера, который час­тично прояснил причины этого явления. Отрывок из кан-товской «Критики практического разума» послужит нам введением в проблему: «...так как математика неопровер­жимо доказывает бесконечную делимость пространства, чего эмпиризм допустить не может, — то величайшая воз­можная очевидность демонстрации оказывается в прямом противоречии с мнимыми выводами из эмпирических принципов; и тогда можно спросить, как спрашивает сле­пой Чеслдена: что меня обманывает, зрение или чувство? (Ведь эмпиризм основывается на чувствуемой, а рациона­лизм — на усматриваемой необходимости.)»²⁵⁹. Канту не было известно не только то, что сущность числа состоит в аудиотактильности и бесконечной воспроизводимости, но и то, что визуальное, оторванное от аудиотактильного, ведет к образованию мира неразрешимых и ненужных антино­мий и дихотомий.

Сэр Эдмунд Уитекер в книге «Пространство и дух» (р.121) в терминах новейшей математики и физики объяс­няет конец ренессансного представления о непрерывном, однородном пространстве, сформировавшемся благодаря понятию визуальной квантификации:

²⁵⁹ Кант И. Сочинения в 6 т. — Т. 4, ч. 1. — М., 1965. — С.324, 325. — Прим. пер.

С этого момента мы покидаем упорядоченный нью­тоновский космос... Согласно привычному способу рас­суждения, каждому следствию соответствует только одна причина, а каждая причина имеет только одно следствие, так что все причинные цепи суть простые линейные последовательности. Если теперь принять во внимание тот факт, что следствие может быть произве­дено совместным действием нескольких различных причин, а также то, что одна причина может повлечь за собой несколько следствий, то причинные цепи стано­вятся разветвленными и переплетаются друг с другом. Но поскольку это не нарушает правила, согласно кото­рому причина всегда предшествует следствию во вре­мени, очевидно, что на способ доказательства это суще­ственно не влияет. Более того, такой способ рассужде­ния не требует того, чтобы все причинные цепи, если их проследить в обратном направлении, заканчивались не­пременно в одной и той же конечной точке. Иными сло­вами, из этого не вытекает заключение, что состав все­ленной образовался вследствие единой посылки акта Творения, без каких-либо воздействий после этого. Та­ким образом, этот способ аргументации вовсе не служит обоснованием того воззрения (столь распространенного среди деистически настроенных ньютонианцев восем­надцатого века), что мир представляет собой абсолютно закрытую систему, сформировавшуюся в силу чисто механических законов, и что, следовательно, все исто­рические события были в точности предопределены уже в предвечный момент Творения. Напротив, новей­шая тенденция в физической мысли (как это станет яс­но из сказанного о принципе каузальности) склоняется к воззрению, что в физической сфере непрерывно про­исходят новые вмешательства, или акты Творения. Все­ленная — это не только математическое следствие рас­положения частиц в момент Творения, но и место, го­раздо более интересное и событийно наполненное, чем это представляет себе любой детерминист.

Этот отрывок — ключ к названию и методу нашего ис­следования, хотя это никоим образом не означает, что он предопределяет и рассматриваемые нами конфигурации. Склонность к монолинейной каузальности объясняет тот

факт, что печатная культура долгое время оставалась сле­пой по отношению к другим типам каузальности. Совре­менная наука и философия проявили согласие в переходе во всех сферах познания от исследования «причин» к ис­следованию «конфигураций». Вот почему Уитекеру как по­пытка св. Ансельма в раннем средневековье установить су­ществование Бога с помощью чистого разума, так и усилия Ньютона, идущие в противоположном направлении, ка­жутся в равной степени бесплодными (р.126, 127): «Несмот­ря на глубокий интерес к теологии, Ньютон, по-видимому, считал, что физику позволительно все свое внимание на­правлять на исследование законов, которые дадут ему воз­можность предсказывать явления, оставляя совершенно без внимания более глубокие проблемы: его цель состоит скорее в том, чтобы описывать, а не объяснять».

Именно в этом заключается сущность картезианской техники аналитического разделения, в силу которой все отброшенные аспекты опыта сваливались в бессознатель­ное. Эта стратегия, выросшая из линейной специализации и разделения функций, создала тщеславный и унылый мир, высмеянный Свифтом, Поупом и Стерном. Ньютон вполне бы подошел на роль героя «Дунсиады», и уж конеч­но, ему нашлось бы место в «Путешествиях Гулливера».

Мы уже говорили о том, как алфавит привел греков к фиктивному «евклидовому пространству». Одним из след­ствий перехода из аудиотактильного мира в визуальный под влиянием фонетического алфавита было то, что в фи­зике и в литературе возникло ложное понятие «содержа­ния». Уитекер пишет об этом следующее (р.79): «В понима­нии Аристотеля место тела определяется внутренней по­верхностью [другого] тела, в котором оно содержится: тела же, которые не содержатся в других телах, не имеют мес­та, а потому первое или последнее небо не имеет места и пространство и время не существуют за его пределами. Исходя из этого он заключил, что вселенная конечна».