НОВЫЙ ДИАЛОГ ЧЕЛОВЕКА С ПРИРОДОЙ 3 часть

Возникает немало вопросов и в связи с понятием времени. Как авторы используют выдвинутую гарвард­ским астрономом Дэвидом Лейзером идею о том, что мы обладаем способностью воспринимать три различные «стрелы времени»: стрелу, связанную с непрерывным расширением Вселенной после Большого взрыва; стре­лу, связанную с энтропией, и стрелу, связанную с био­логической и исторической эволюцией?

Еще один вопрос: насколько революционна ньюто­новская революция? Разделяя мнение некоторых истори­ков науки, Пригожин и Стенгерс отмечают неразрывную связь ньютоновских идей с алхимией и религиозными представлениями более раннего происхождения. Неко­торые читатели могут заключить из этих слов, что воз­никновение ньютонианства не было ни скачкообразным, ни революционным. Я все же склонен думать, что про­изведенный Ньютоном переворот в науке не следует рас­сматривать как результат линейного развития более ранних идей. Более того, я убежден, что развитая на страницах «Порядка из хаоса» теория изменения сви­детельствует о несостоятельности подобных «континуалистских» взглядов.

Даже если ньютоновская концепция мира не была

вполне оригинальной, это отнюдь не означает, что внут­ренняя структура ньютоновской модели мира была та­кой же, как у предшественников Ньютона, или находи­лась в таком же отношении к окружающему внешнему миру.

Ньютоновская система возникла в эпоху крушения феодализма в Западной Европе, когда социальная систе­ма находилась, так сказать, в сильно неравновесном со­стоянии. Модель мироздания, предложенная представи­телями классической науки (даже если какие-то ее де­тали были заимствованы у предшественников), нашла приложение в новых областях и распространилась весь­ма успешно не только вследствие ее научных достоинств или «правильности», но и потому, что возникавшее тогда индустриальное общество, основанное на революционных принципах, представляло необычайно благодатную поч­ву для восприятия новой модели.

Как уже говорилось, машинная цивилизация в по­пытке обосновать свое место в космическом порядке ве­щей, ухватилась за ньютоновскую модель и щедро воз­награждала тех, кому удавалось продвинуться хотя бы на шаг в дальнейшем развитии модели. Автокатализ происходит не только в химических колбах, но и преж­де всего в умах ученых. Эти соображения позволяют мне рассматривать ньютоновскую систему знаний как своего рода «культурную диссипативную структуру», толчком к возникновению которой послужила социаль­ная флуктуация.

Как я уже отмечал, идеи Пригожина и Стенгерс иг­рают центральную роль в последней по времени научной революции. Есть немалая ирония в том, что я же сам не могу не видеть неразрывной связи этих идей с на­следием машинного века и тем явлением, которое по­лучило в моих работах название цивилизации «третьей волны». Если воспользоваться терминологией Приго­жина и Стенгерс, то наблюдаемый ныне упадок индуст­риального общества, или общества «второй волны», можно охарактеризовать как бифуркацию цивилизации, а возникновение более дифференцированного общества «третьей волны» — как переход к новой диссипативной структуре в мировом масштабе. Но коль скоро мы счи­таем приемлемой эту аналогию, почему бы нам не рас­сматривать точно таким же образом переход от модели Ньютона к модели Пригожина? Несомненно, речь идет

лишь об аналогии, помогающеЙ, однако, уяснить суть дела.

Наконец, вернемся еще раз к по-прежнему острой проблеме случайности и необходимости. Если Пригожин и Стенгерс правы и случайность играет существенную роль лишь в самой точке бифуркации или в ее ближайшей окрестности (а в промежутках между последовательными бифуркациями разыгрываются строго детерминированные процессы), то не укладывают ли тем самым Пригожин и Стенгерс самую случайность в детермини­стическую схему? Не лишают ли они случайность слу­чайности, отводя случаю второстепенную роль?

Этот вопрос я имел удовольствие обсуждать за обе­дом с Пригожиным. Улыбнувшись, тот заметил в ответ: «Вы были бы правы, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что мы никогда не знаем заранее, когда произойдет следующая бифуркация». Случайность воз­никает вновь и вновь, как феникс из пепла.

«Порядок из хаоса» — книга яркая, захватывающе интересная, блестяще написанная. Она будоражит вооб­ражение и щедро вознаграждает внимательного читате­ля. Ее нужно изучать, наслаждаться каждой деталью, перечитывать, снова и снова задаваясь вопросами. Эта книга возвращает естественные и гуманитарные науки в мир, где ceteris paribus — миф, в мир, где все осталь­ное редко пребывает в стационарном состоянии, сохра­няет тождество или остается неизменным. «Порядок из хаоса» проецирует естествознание на наш современный, бурлящий и изменчивый мир с его нестабильностью и неравновесностью. Выполняя эту функцию, книга При­гожина и Стенгерс отвечает высшему подлинно творче­скому предназначению: она помогает нам создать новый, не виданный ранее порядок.

Олвин Тоффлер

ПРЕДИСЛОВИЕ К АНГЛИЙСКОМУ ИЗДАНИЮ

НОВЫЙ ДИАЛОГ ЧЕЛОВЕКА С ПРИРОДОЙ

Наше видение природы претерпевает радикальные изменения в сторону множественности, темпоральности и сложности. Долгое время в западной науке доминиро­вала механистическая картина мироздания. Ныне мы сознаем, что живем в плюралистическом мире. Сущест­вуют явления, которые представляются нам детермини­рованными и обратимыми. Таковы, например, движения маятника без трения или Земли вокруг Солнца. Но су­ществуют также и необратимые процессы, которые как бы несут в себе стрелу времени. Например, если слить две такие жидкости, как спирт и вода, то из опыта из­вестно, что со временем они перемешаются. Обратный процесс — спонтанное разделение смеси на чистую воду и чистый спирт — никогда не наблюдается. Следователь­но, перемешивание спирта и воды — необратимый процесс. Вся химия, но существу, представляет со­бой нескончаемый перечень таких необратимых про­цессов.

Ясно, что, помимо детерминированных процессов, не­которые фундаментальные явления, такие, например, как биологическая эволюция или эволюция человеческих культур, должны содержать некий вероятностный эле­мент. Даже ученый, глубоко убежденный в правильно­сти детерминистических описаний, вряд ли осмелится ут­верждать, что в момент Большого взрыва, т. е. возник­новения известной нам Вселенной, дата выхода в свет нашей книги была начертана на скрижалях законов при-

роды. Классическая физика рассматривала фундамен­тальные процессы как детерминированные и обратимые. Процессы, связанные со случайностью или необра­тимостью, считались досадными исключениями из общего правила. Ныне мы видим, сколь важную роль играют повсюду необратимые процессы и флуктуа­ции.

Хотя западная наука послужила стимулом к необы­чайно плодотворному диалогу между человеком и при­родой, некоторые из последствий влияния естественных наук на общечеловеческую культуру далеко не всегда носили позитивный характер. Например, противопостав­ление «двух культур» в значительной мере обусловлено конфликтом между вневременным подходом классичес­кой науки и ориентированным во времени подходом, до­минировавшим в подавляющем большинстве социальных и гуманитарных наук. Но за последние десятилетия в естествознании произошли разительные перемены, столь же неожиданные, как рождение геометрии или грандиоз­ная картина мироздания, нарисованная в «Математиче­ских началах натуральной философии» Ньютона. Мы все глубже осознаем, что на всех уровнях — от элемен­тарных частиц до космологии — случайность и необра­тимость играют важную роль, значение которой воз­растает по мере расширения наших знаний.Наука вновь открывает для себя время. Описанию этой концептуаль­ной революции и посвящена наша книга.

Революция, о которой идет речь, происходит на всех уровнях: на уровне элементарных частиц, в космологии, на уровне так называемой макроскопической физики, охватывающей физику и химию атомов или молекул, рассматриваемых либо индивидуально, либо глобально, как это делается, например, при изучении жидкостей или газов. Возможно, что именно на макроскопическом уровне концептуальный переворот в естествознании про­слеживается наиболее отчетливо. Классическая динами­ка и современная химия переживают в настоящее время период коренных перемен. Если бы несколько лет назад мы спросили физика, какие явления позволяет объяс­нить его наука и какие проблемы остаются открытыми, он, вероятно, ответил бы, что мы еще не достигли адек­ватного понимания элементарных частиц или космологи­ческой эволюции, но располагаем вполне удовлетвори­тельными знаниями о процессах, протекающих в мас-

штабах, промежуточных между субмикроскопическим и космологическим уровнями. Ныне меньшинство иссле­дователей, к которому принадлежат авторы этой книги и которое с каждым днем все возрастает, не разде­ляют подобного оптимизма: мы лишь начинаем по­нимать уровень природы, на котором живем, и имен­но этому уровню в нашей книге уделено основное вни­мание.

Для правильной оценки происходящего ныне концеп­туального перевооружения физики необходимо рассмот­реть этот процесс в надлежащей исторической перспек­тиве. История науки — отнюдь не линейная развертка серии последовательных приближений к некоторой глу­бокой истине. История науки изобилует противоречиями, неожиданными поворотами. Значительную часть нашей книги мы посвятили схеме исторического развития за­падной науки, начиная с Ньютона, т. е. с событий трех­сотлетней давности. Историю науки мы стремились вписать в историю мысли, с тем чтобы интегрировать ее с эволюцией западной культуры на протяжении послед­них трех столетий. Только так мы можем по достоинст­ву оценить неповторимость того момента, в который нам выпало жить.

В доставшемся нам научном наследии имеются два фундаментальных вопроса, на которые нашим предшест­венникам не удалось найти ответ. Один из них — вопрос об отношении хаоса и порядка. Знаменитый закон воз­растания энтропии описывает мир как непрестанно эволюционирующий от порядка к хаосу. Вместе с тем, как показывает биологическая или социальная эволю­ция, сложное возникает из простого. Как такое может быть? Каким образом из хаоса может возникнуть струк­тура? В ответе на этот вопрос ныне удалось продвинуть­ся довольно далеко. Теперь нам известно, что неравно­весность — поток вещества или энергии — может быть источником порядка.

Но существует и другой, еще более фундаменталь­ный вопрос. Классическая или квантовая физика описы­вает мир как обратимый, статичный. В их описании нет места эволюции ни к порядку, ни к хаосу. Информация, извлекаемая из динамики, остается постоянной во вре­мени. Налицо явное противоречие между статической картиной динамики и эволюционной парадигмой термо­динамики. Что такое необратимость? Что такое энтро-

пия? Вряд ли найдутся другие вопросы, которые бы столь часто обсуждались в ходе развития науки. Лишь теперь мы начинаем достигать той степени понимания и того уровня знаний, которые позволяют в той или иной мере ответить на эти вопросы. Порядок и хаос — сложные понятия. Единицы, используемые в статическом опи­сании, которое дает динамика, отличаются от единиц, которые понадобились для создания эволюционной па­радигмы, выражаемой ростом энтропии. Переход от одних единиц к другим приводит к новому понятию ма­терии. Материя становится «активной»: она порождает необратимые процессы, а необратимые процессы орга­низуют материю.

По традиции, естественные науки имеют дело с общеутвердительными или общеотрицательными суждения­ми, а гуманитарные науки — с частноутвердительными или частноотрицательными суждениями. Конвергенция естественных и гуманитарных наук нашла свое отраже­ние в названии французского варианта нашей книги «La Nouvelle Alliance» («Новый альянс»), выпущенной в 1979 г. в Париже издательством Галлимар. Однако нам не удалось найти подходящего английского эквива­лента этого названия. Кроме того, текст английского варианта отличается от французского издания (особен­но значительны расхождения в гл. 7—9). Хотя воз­никновение структур в результате неравновесных про­цессов было вполне адекватно изложено во французском издании (и последовавших затем переводах на другие языки), нам пришлось почти полностью написать заново третью часть, в которой речь идет о результатах наших последних исследований, о корнях понятия времени и формулировке эволюционной парадигмы в рамках есте­ственных наук.

Мы рассказываем о событиях недавнего прошлого. Концептуальное перевооружение физики еще далеко от своего завершения. Тем не менее мы считаем необхо­димым изложить ситуацию такой, как она представляет­ся нам сейчас. Мы испытываем душевный подъем, ибо начинаем различать путь, ведущий от того, что уже ста­ло, явилось, к тому, что еще только становится, возника­ет. Один из нас посвятил изучению проблемы такого перехода большую часть своей научной жизни и, вы­ражая удовлетворение и радость по поводу эстетичес­кой привлекательности полученных результатов, на-

деется, что читатель поймет его чувства и разделит их. Слишком затянулся конфликт между тем, что счита­лось вечным, вневременным, и тем, что разворачива­лось во времени. Мы знаем теперь, что существует бо­лее тонкая форма реальности, объемлющая и время, и вечность.

Наша книга является итогом коллективных усилий, в который внесли свой вклад многие коллеги и друзья. К сожалению, мы не можем поблагодарить каждого из них в отдельности. Вместе с тем нам хотелось бы осо­бенно подчеркнуть нашу признательность Эриху Янчу, Аарону Качальскому, Пьеру Ресибуа и Леону Розенфельду, которых уже нет с нами. Свою книгу мы реши­ли посвятить их памяти.

Мы хотим также поблагодарить за постоянную под­держку такие организации, как Международный инсти­тут физики и химии (Institut Internationaux de Physique et de Chimie), основанный Э. Сольве, и Фонд Роберта А. Уелча.

Человечество переживает переходный период. В мо­мент демографического взрыва наука должна, по-види­мому, играть важную роль. Необходимо поэтому с боль­шим вниманием, чем когда-либо, следить за тем, чтобы каналы связи между наукой и обществом оставались от­крытыми. Современное развитие западной науки вырва­ло ее из культурной среды XVII в., в которой зароди­лась наша наука. Мы глубоко убеждены в том, что со­временная наука представляет собой универсальное пос­лание, содержание которого более приемлемо для дру­гих культурных традиций.

За последние десятилетия книги Олвина Тоффлера сыграли важную роль, обратив внимание широких кру­гов общественности на некоторые особенности «третьей волны», характеризующей наше время. Мы весьма приз­нательны О. Тоффлеру за то, что он любезно согласился написать предисловие к английскому варианту нашей книги. Английский — не наш родной язык. Мы счита­ем, что каждый язык позволяет по-своему, несколько иначе, чем другие, описывать объемлющую нас реаль­ность.

Некоторые из специфических особенностей языка ори­гинала сохраняются даже при самом тщательном пере­воде. Мы весьма признательны Джозефу Эрли, Яну Макгилврею, Кэрол Терстон и особенно Карлу Рубино

за помощь при подготовке английского варианта нашей книги Мы хотели бы также выразить нашу глубо­кую благодарность Памеле Пейп, тщательно перепеча­тавшей несколько последовательных приближений к окончательному варианту текста книги «Порядок из хаоса».

ВВЕДЕНИЕ

ВЫЗОВ НАУКЕ

Не будет преувеличением сказать, что 28 апреля 1686 г. — одна из величайших дат в истории человече­ства. В этот день Ньютон представил Лондонскому ко­ролевскому обществу свои «Математические начала на­туральной философии». В них не только были сформу­лированы основные законы движения, но и определены такие фундаментальные понятия, так масса, ускорение и инерция, которыми мы пользуемся и поныне. Но, пожа­луй, самое сильное впечатление на ученый мир произ­вела Книга III ньютоновских «Начал» — «О системе ми­ра», в которой был сформулирован закон всемирного тяготения. Современники Ньютона тотчас же оценили уникальное значение его труда. Гравитация стала пред­метом обсуждения в Лондоне и Париже.

С выхода в свет первого издания ньютоновских «На­чал» прошло триста лет. Наука росла невероятно быст­ро и проникла в повседневную жизнь каждого из нас. Наш научный горизонт расширился до поистине фанта­стических пределов. На микроскопическом конце шкалы масштабов физика элементарных частиц занимается изучением процессов, разыгрывающихся на длинах по­рядка 10^-15 см за время порядка 10^-22 с. На другом конце шкалы космология изучает процессы, происходя­щие за время порядка 10¹⁰ лет (возраст Вселенной). Как никогда близки наука и техника. Помимо других факторов, новые биотехнологии и прогресс информаци­онно-вычислительной техники обещают коренным обра­зом изменить самый уклад нашей жизни.

Параллельно с количественным ростом науки проис­ходят глубокие качественные изменения, отзвуки кото-

рых выходят далеко за рамки собственно науки и ока­зывают воздействие на наше представление о природе. Великие основатели западной науки подчеркивали уни­версальность и вечный характер законов природы. Выс­шую задачу науки они усматривали в том, чтобы сфор­мулировать общие схемы, которые бы совпадали с идеа­лом рационального. В предисловии к сборнику работ Исайи Берлина «Против течения» Роджер Хаусхер пи­шет об этом следующее:

«Они были заняты поиском всеобъемлющих схем, уни­версальных объединяющих основ, в рамках которых можно было бы систематически, т. е. логическим путем или путем прослеживания причинных зависимостей, обосновать взаимосвязь всего сущего, грандиозных по­строений, в которых не должно оставаться места для спонтанного, непредсказуемого развития событий, где все происходящее, по крайней мере в принципе, должно быть объяснимо с помощью незыблемых общих зако­нов»¹.

История поисков рационального объяснения мира драматична. Временами казалось, что столь амбициозная программа близка к завершению: перед взором ученых открывался фундаментальный уровень, исходя из которого можно было вывести все остальные свойства материи. Приведем лишь два примера такого прозрения истины. Один из них — формулировка знаменитой мо­дели атома Бора, позволившей свести все многообра­зие атомов к простым планетарным системам из элек­тронов и протонов. Другой период напряженного ожи­дания наступил, когда у Эйнштейна появилась надежда на включение всех физических законов в рамки так на­зываемой единой теории поля. В унификации некоторых из действующих в природе фундаментальных сил дейст­вительно был достигнут значительный прогресс. Но столь желанный фундаментальный уровень по-прежнему ускользает от исследователей. Всюду, куда ни посмотри, обнаруживается эволюция, разнообразие форм и не­устойчивости. Интересно отметить, что такая картина наблюдается на всех уровнях — в области элементарных частиц, в биологии и в астрофизике с ее расширяющей­ся Вселенной и образованием черных дыр.

Как уже упоминалось в предисловии, наше видение природы претерпевает радикальные изменения в сторо­му множественности, темпоральности и сложности.

Весьма примечательно, что неожиданная сложность, об­наруженная в природе, привела не к замедлению про­гресса науки, а, наоборот, способствовала появлению но­вых концептуальных структур, которые ныне представ­ляются существенными для нашего понимания физиче­ского мира — мира, частью которого мы являемся. Именно эту новую, беспрецедентную в истории науки ситуацию мы и хотим проанализировать в нашей книге.

История трансформации наших представлений о нау­ке и природе вряд ли отделима от другой истории — чувств и эмоций, вызываемых наукой. С каждой интел­лектуальной программой всегда связаны новые надеж­ды, опасения и ожидания. В классической науке основ­ной акцент делался на законах, не зависящих от време­ни. Предполагалось, что, как только произвольно выб­ранное мгновенное состояние системы будет точно из­мерено, обратимые законы науки позволят предсказать будущее системы и полностью восстановить ее прошлое. Вполне естественно, что такого рода поиск вечной исти­ны, таящийся за изменчивыми явлениями, вызывал энту­зиазм. Нужно ли говорить, сколь сильное потрясение пе­режили ученые, осознав, что классическое описание в действительности принижает природу: именно успехи, достигнутые наукой, позволили представить природу в виде некоего автомата или робота.

Потребность свести многообразие природы к хитро­сплетению иллюзий свойственна западной мысли со вре­мен греческих атомистов. Лукреций, популяризируя уче­ния Демокрита и Эпикура, писал, что мир — «всего лишь» атомы и пустота и он вынуждает нас искать скрытое за видимым:

Чтоб к словам моим ты с недоверием все же не отнесся,

Из-за того, что начала вещей недоступны для глаза,

Выслушав то, что скажу, и ты сам, несомненно, признаешь,

Что существуют тела, которых мы видеть не можем².

Хорошо известно, однако, что побудительным моти­вом в работах греческих атомистов было стремление не принизить природу, а освободить человека от страха — страха перед любым сверхъестественным существом или порядком, превосходящим порядки, устанавливаемые людьми или природой. Лукреций неоднократно повторя­ет, что бояться нам нечего, что в мире нет ничего, кро­ме вечно изменяющихся комбинаций атомов в пустоте.

Современная наука превратила по существу этиче­скую установку древних атомистов в установленную ис­тину, и эта истина — сведение природы к атомам и пус­тоте — в свою очередь породила то, что Ленобль³ наз­вал «беспокойством современных людей». Каким обра­зом мы сознаем себя в случайном мире атомов? Не сле­дует ли определять науку через разрыв, пролегающий между человеком и природой?

«Все тела, небесный свод, звезды, Земля и ее цар­ства не идут в сравнение с самым низким из умов, ибо ум несет в себе знание обо всем этом, тела же не веда­ют ничего»⁴. Эта мысль Паскаля пронизана тем же ощу­щением отчуждения, какое мы встречаем и у таких современных ученых, как Жак Моно:

«Человек должен наконец пробудиться от тысячелет­него сна, и, пробудившись, он окажется в полном оди­ночестве, в абсолютной изоляции. Лишь тогда он нако­нец осознает, что, подобно цыгану, живет на краю чуж­дого ему мира. Мира, глухого к его музыке, безразлич­ного к его чаяниям, равно как и к его страданиям или преступлениям»⁵.

Парадокс! Блестящий успех молекулярной биоло­гии — расшифровка генетического кода, в которой Моно принимал самое деятельное участие, — завершается на трагической ноте. Именно это блестящее достижение человеческого разума, говорит нам Моно, превращает нас в безродных бродяг, кочующих по окраинам Все­ленной. Как это объяснить? Разве наука не средство связи, не диалог человека с природой?

В прошлом нередко проводились существенные раз­личия между миром человека и миром природы, кото­рый предполагался чуждым человеку. Наиболее ярко это умонастроение передано в знаменитом отрывке из «Новой науки» Вико:

«...В ночи беспросветного мрака, окутывающего ран­нюю античность, столь далекую от нас, сияет вечный немеркнущий свет бесспорной истины: мир цивилизован­ного общества заведомо сотворен людьми, поэтому прин­ципы, на которых он зиждется, надлежит искать в из­менчивости нашего собственного человеческого разума. Всякий, кому случалось поразмыслить над этим, не может не удивляться, зачем нашим философам пона­добилось затратить столько энергии на изучение мира природы, известного лишь одному господу богу с тех

пор, как тот сотворил этот мир, и почему они пренебрег­ли изучением мира наций, или цивилизованного мира, созданного людьми и познаваемого ими»⁶.

Современные исследования все дальше уводят нас от противопоставления человека миру природы. Одну из главных задач нашей книги мы видим в том, чтобы показать растущее согласие наших знаний о человеке и природе — согласие, а не разрыв и противопоставление.

В прошлом искусство вопрошать природу, умение за­давать ей вопросы принимало самые различные формы. Шумеры создали письменность. Шумерские жрецы были убеждены в том, что будущее запечатлено тайными письменами в событиях, происходящих вокруг нас в на­стоящем. Шумеры даже систематизировали свои воз­зрения в причудливом смешении магических и рацио­нальных элементов⁷. В этом смысле мы можем утверж­дать, что западная наука, начавшаяся в XVII в., лишь открыла новую главу в длящемся с незапамятных вре­мен нескончаемом диалоге человека и природы.

Александр Койре⁸ определил нововведение, привне­сенное современной наукой, термином «экспериментиро­вание». Современная наука основана на открытии но­вых, специфических форм связи с природой, т. е. на убеждении, что природа отвечает на эксперименталь­ные вопросы. Каким образом можно было бы дать бо­лее точное определение экспериментальному диалогу? Экспериментирование означает не только достоверное наблюдение подлинных фактов, не только поиск эмпири­ческих зависимостей между явлениями, но и предпола­гает систематическое взаимодействие между теоретиче­скими понятиями и наблюдением.

Ученые на сотни различных ладов выражали свое изумление по поводу того, что при правильной постанов­ке вопроса им удается разгадать любую головоломку, которую задает им природа. В этом отношении наука подобна игре двух партнеров, в которой нам необходи­мо предугадать поведение реальности, не зависящей от наших убеждений, амбиций или надежд. Природу не­возможно заставить говорить то, что нам хотелось бы услышать. Научное исследование — не монолог. Зада-

вая вопрос природе, исследователь рискует потерпеть неудачу, но именно риск делает эту игру столь увлека­тельной.

Но уникальность западной науки отнюдь не исчерпы­вается такого рода методологическими соображениями. Обсуждая нормативное описание научной рационально­сти, Карл Поппер был вынужден признать, что в конеч­ном счете рациональная наука обязана своим существо­ванием достигнутым успехам: научный метод применим лишь благодаря отдельным удивительным совпадениям между априорными теоретическими моделями и экспе­риментальными результатами⁹. Наука — игра, связан­ная с риском, но тем не менее науке удалось найти во­просы, на которые природа дает непротиворечивые ответы.

Успех западной науки — исторический факт, непред­сказуемый априори, с которым, однако, нельзя не счи­таться. Поразительный успех современной науки привел к необратимым изменениям наших отношений с приро­дой. В этом смысле термин «научная революция» следу­ет считать вполне уместным и правильно отражающим существо дела. История человечества отмечена и други­ми поворотными пунктами, другими исключительными стечениями обстоятельств, приводившими к необрати­мым изменениям. Одно из таких событий решающего значения известно под названием неолитической рево­люции. Как и в случае «выборов», производимых в хо­де биологической эволюции, мы можем строить лишь бо­лее или менее правдоподобные догадки относительно того, почему неолитическая революция протекала так, а не иначе, в то время как относительно решающих эпи­зодов в эволюции науки мы располагаем богатой ин­формацией. Так называемая неолитическая революция длилась тысячелетия. Несколько упрощая, можно ут­верждать, что научная революция началась всего лишь триста лет назад. Нам представляется, по-видимому, уникальная возможность полностью разобраться в том характерном и поддающемся анализу переплетении слу­чайного и необходимого, которое отличает научную ре­волюцию.

Наука начала успешный диалог с природой. Вместе с тем первым результатом этого диалога явилось откры­тие безмолвного мира. В этом — парадокс классической науки. Она открыла людям мертвую, пассивную приро-

ду, поведение которой с полным основанием можно сравнить с поведением автомата: будучи запрограммиро­ванным, автомат неукоснительно следует предписаниям, заложенным в программе. В этом смысле диалог с при­родой вместо того, чтобы способствовать сближению че­ловека с природой, изолировал его от нее. Триумф чело­веческого разума обернулся печальной истиной. Наука развенчала все, к чему ни прикоснулась.

Современная наука устрашила и своих противников, видевших в ней смертельную угрозу, и даже кое-кого из своих приверженцев, усматривавших в «открытой» наукой изоляции человека плату, взимаемую с нас за новую рациональность.

Ответственность за нестабильное положение науки в обществе, по крайней мере отчасти, может быть возло­жена на напряженность, возникшую в культуре с по­явлением классической науки. Бесспорно, что классичес­кая наука привела к героическому принятию суровых выводов из рациональности мира. Но столь же несом­ненно, что именно классическая наука стала причиной, по которой рациональность была решительно и безого­ворочно отвергнута. В дальнейшем мы еще вернемся к современным антинаучным движениям, а пока приве­дем более давний пример — иррационалистское движение 20-х годов в Германии, на фоне которого зарождалась квантовая механика¹⁰. В противовес науке, отождест­влявшейся с такими понятиями, как причинность, детер­минизм, редукционизм и рациональность, в Германии тех лет махровым цветом расцвели отрицаемые наукой идеи, в которых противники науки усматривали выра­жение иррациональности, якобы присущей природе. Жизнь, судьба, свобода и спонтанность воспринимались иррационалистами как внешние проявления призрачного потустороннего мира, недоступного человеческому разу­му. Не вдаваясь в анализ конкретной общественно-по­литической обстановки, сложившейся в Германии 20-х годов и породившей разнузданную антинаучную кампа­нию, заметим лишь, что отказ от рациональности проде­монстрировал, какие опасности сопутствуют классиче­ской науке. Признавая один субъективный смысл за суммой опыта, имеющего, по мнению тех или иных лю­дей, определенную ценность, наука рискует перенести этот опыт в сферу иррационального, наделив его по­истине всесокрушающей силой.