Т.е. техники «подвешенного» суждения

2S Уильям Айвинз младший в книге «Эстампы и визуаль­ная коммуникация» подчеркивает (р.63), что в мире пись­менного слова человек естественным образом становится номиналистом, тогда как в случае с бесписьменным чело­веком об этом не может быть и речи:

...Платоновские идеи и аристотелевские формы, сущ­ности и дефиниции суть образцы такого перехода реа­льности из формы вещи в форму поддающейся точному воспроизведению и потому якобы неизменной словесной формулы. Сущность в действительности является не частью вещи, а частью дефиниции. Я полагаю, что пре­словутые понятия субстанции и атрибутивных качеств также суть производные этой операциональной зависи­мости от точно воспроизводимых словесных описаний и дефиниций. Ибо именно линейный синтаксический по­рядок расположения слов обусловливает временной по­рядок анализа качеств, которые в действительности од­новременны и так тесно переплетены между собой, что ни одно из них нельзя отделить от совокупности других, которые мы называем вещами, не изменив при этом его самого и все остальные. В конечном счете качество яв­ляется таковым только в группе других качеств, и если мы изменяем какое-либо одно, то необходимо меняются и все остальные. Какой бы ни представлялась ситуация с точки зрения вербально ориентированного анализа, с позиции визуального восприятия (скажем, восприятия экспонатов в музее) вещь представляет собой единство, которое нельзя разложить на отдельные качества, не превратив ее в пучок абстракций, не существующих в действительности. Забавным образом слова и синтакси­ческий порядок их связи становятся помехой для опи­сания вещей, оставляя нам возможность пользоваться бедными и неудовлетворительными перечнями теоре­тических ингредиентов, подобными рецептам из пова­ренной книги.

Любая культура, связанная с фонетическим алфавитом, может легко стимулировать привычку располагать одно под другим или одно в другом, так как у человека под по­стоянным давлением письменного кода бессознательно формируется переживание речи как «содержания». Напро­тив, в бесписьменных культурах нет ничего неосознавае­мого. Причина, по которой мифы так сложны для понима­ния, заключается в том, что они могут включать в себя лю­бой аспект опыта, в отличие от письменных культур. Все уровни значения здесь одновременны. Поэтому туземцы, когда им задают фрейдовский вопрос о символике их мыс­лей или сновидений, утверждают, что все смыслы входят в словесное выражение. Исследования Юнга и Фрейда суть не что иное, как изощренный перевод бесписьменного со­знания в термины письменного, но, как и в любом перево­де, в нем немало искажений и упущений. Главная ценность перевода состоит в творческом усилии, которое он пробуж­дает, как показал своей жизнью Эзра Паунд. И культура, которая переживает переход от одного способа организа­ции к другому — например, от слухового к визуальному, — необходимо переживает процесс творческого брожения, как то было в эпоху классической древности или Возрож­дения. Однако наша эпоха представляет собой, пожалуй, даже более внушительный пример такого брожения имен­но в силу ее «переходности».

Коль скоро в наш век совершается возврат к устной форме под давлением симультанной организации опыта, обусловленной электронной технологией, все более очевид­ным для нас становится некритическое принятие визуаль­ных метафор и моделей, порожденных прошлыми веками. Суровую критику визуальных моделей в философии мы находим в лингвистическом анализе оксфордского филосо­фа Гилберта Райла:

Мы должны начать с отказа от модели, которая в той или иной форме доминирует во многих спекуляциях по поводу восприятия. Излюбленный, но неправомер­ный вопрос: «Каким образом человек постигает внеш­нюю реальность по ту сторону своих ощущений?» — ча­сто задается так, как если бы предполагалась следую­щая ситуация. В камере без окон заключен пленник, живущий в одиночном заточении с самого рождения.

Все, что доходит до него из внешнего мира, сводится к бликам света на стенах его темницы и едва слышному сквозь камни постукиванию. Тем не менее благодаря этим бликам и стукам ему, вероятно, становится изве­стно о невидимых для него футбольных матчах, цветни­ках и затмениях солнца. Но как же он овладел шифра­ми, которым подчиняются доходящие до него сигналы, или даже просто выяснил, что существуют такие внеш­ние вещи, как шифры? Каким образом он смог интерп­ретировать расшифрованные им сообщения, если язык этих сообщений относится к футболу и астрономии, а не к языку проблесков и постукиваний?

В этой модели, конечно, легко узнается изображаю­щая сознание в виде духа в машине картина, об общих недостатках которой больше нет нужды говорить. Одна­ко некоторые частные недостатки все-таки следует от­метить. Использование подобной модели эксплицитно или имплицитно подразумевает, что подобно пленнику, который может видеть блики света и слышать постуки­вания, но, к сожалению, не может видеть или слышать футбольные матчи, мы тоже можем наблюдать собст­венные визуальные и прочие ощущения, но, к сожале­нию, не можем наблюдать за малиновками⁵³.

Культурные модели и предрасположения становятся особенно ощутимыми тогда, когда мы оказываемся в пере­ходном пространстве между одной доминирующей формой сознания и другой, например, между греческой и латин­ской или английской и французской. Поэтому нас больше не удивляет то, что восточный мир не знает таких понятий, как «субстанция» или «субстанциальная форма», посколь­ку они не испытывают давления визуальности, раскалыва­ющей опыт. Мы видели, что компетенция в области печа­тания позволила Уильяму Айвинзу интерпретировать смысл типографского дела так, как это не удалось никому другому. В «Эстампах и визуальной коммуникации» (р.54) он формулирует общий принцип:

Таким образом, от того, насколько точно мы можем свести данные, на которых строим наши рассуждения, к кругу данных, получаемых нами через один и тот же

⁵³ Райл Г. Понятие сознания. — М., 2000. — С.219, 220. — Прим. пер.

чувственный канал, зависит правильность наших рас­суждений, даже если при этом их значение сужается. Одним из интереснейших моментов нашей современной научной практики стало изобретение и совершенство­вание методов, посредством которых ученые могут по­лучить основной массив базовых данных через один и тот же чувственный канал. Насколько я понимаю, в фи­зике, например, наибольшим успехом считается, когда удается получить данные с помощью некоторого при­способления, позволяющего считывать информацию ви­зуально. Так, тепло, вес, длина и множество других ве­щей, которые в обыденной жизни воспринимаются не только визуально, стали для науки предметом визуаль­ного восприятия посредством делений механических измерителей.

Не значит ли это, что если мы сумеем придумать едино­образные средства перевода всех аспектов нашего мира на язык только одного чувства, то получим искаженную, но научную картину в силу ее единообразия и связности? Именно это и произошло в восемнадцатом веке, по мнению Блейка, который стремился освободиться «от единственно­го способа видения и ньютоновского сна». Ибо доминация одного из чувств есть не что иное, как формула гипноза. И культура может погрузиться в сон с любым из чувств. Пробудить же спящего может только какое-либо другое чувство.