Потому, что писатель и его аудитория были

физически связаны формой публикации

как исполнения

(а<

&5 Нет недостатка в указаниях на то, что чтение на протя­жении античности и средневековья было чтением вслух или даже видом заклинания. Однако никто еще не зани-

⁶⁰ См. указания по этому поводу в моей статье «Влияние печат­ной книги на язык в шестнадцатом столетии» (Explorations in Communications, pp.125-35).

мался сбором соответствующих данных. Я могу привести по крайней мере несколько напрашивающихся примеров в качестве свидетельств. В «Поэтике» Аристотель указыва­ет: «А потом, трагедия и без движений делает свое дело не хуже, чем эпопея, ведь и при чтении видно, какова она»⁶¹. Некоторый свет на интересующий нас аспект чтения как декламации проливает римская практика публичного чте­ния как основной формы публикации книг. Это положение сохранялось до изобретения печатания. Кеньон («Книги и читатели», р.83, 84) по поводу этой практики в Риме сооб­щает следующее:

Например, согласно описанию Тацита, автор должен был снимать дом со стульями, собирать публику путем многократных личных приглашений. А Ювенал жалу­ется на то, что богатый человек сдавал в аренду неиспо­льзуемый им дом и посылал своих вольноотпущенников и бедных клиентов⁶² в качестве публики, но отказывал­ся взять на себя расходы на стулья. Такая практика имеет аналоги в современном музыкальном мире, когда певец вынужден нанимать зал и самостоятельно соби­рать слушателей, для того чтобы его голос был услы­шан. Либо же его покровитель может предоставить для этого свою гостиную и воспользоваться своими связями для того, чтобы заполнить зал своими друзьями. Эту стадию развития литературы нельзя назвать здоровой, так как она побуждала к сочинению произведений, рас­считанных на риторическую декламацию, и весьма со­мнительно, чтобы это способствовало распространению книг.

Мозес Хадас в книге «Служанка классического образования» уделяет больше внимания проблеме устной публи-' кации, чем Кеньон (р.50):

Представление о литературе как о чем-то, что исполняется на публике, а не пробегается глазами в мол-

чаливом одиночестве, создает определенные трудности в отношении понятия литературной собственности. Мы в гораздо большей степени сознаем вклад автора, когда

⁶¹ Аристотель. Поэтика. — 1462аб, 10-13. — Прим. пер.

⁶² Плебеи, пользующиеся протежированием патрона-патриция. — Прим. пер.

читаем книгу, чем вклад композитора, когда слушаем исполнение его произведения. У древних греков глав­ным способом публикации было публичное чтение, по­началу в основном самим автором, а затем профессио­нальными чтецами и актерами. Но публичное чтение со­хранилось как главный способ публикации даже после того, как книги и навык чтения получили распростране­ние. Далее, в другой связи мы увидим, как это повлияло на жизнь поэта в материальном смысле. Здесь же мы хотим остановиться на воздействии устного представле­ния на характер литературы.

Музыка, написанная для небольшой группы инструмен­тов, имеет другое звучание и темп, по сравнению с музы­кой, предназначенной для больших залов. Подобным же образом дело обстоит и с книгами. Печатание увеличило «зал» для авторского исполнения, что привело к измене­нию всех аспектов стиля. Хадас очень точно схватывает суть дела:

Вся классическая литература, можно сказать, мыс­лится как разговор или как обращение к публике. Древ­няя драма значительно отличается от современной, по­скольку пьесы, исполнявшиеся на ярком солнце перед сорока тысячами зрителей, не то же самое, что пьесы, исполняемые перед четырьмя сотнями зрителей в за­темненном помещении. Подобным же образом произве­дение, предназначенное для декламации на празднике, — не то же самое, что произведение, предназначенное для внимательного чтения уединенного любителя. Это особенно показательно в отношении поэзии, все разно­видности которой предназначены для устного представ­ления. Даже эпиграммы содержат устное обращение к прохожему («Иди, путник» и т.п.), а иногда — как в не­которых эпиграммах Каллимаха и его подражателей — надпись на камне мыслится как форма разговора с про­хожим. Гомеровский эпос, безусловно, предназначался для публичного чтения, и еще долгое время после того, как привычка к уединенному чтению вошла в обиход, сохранялась профессия рапсода, декламирующего эпос. Писистрат, способствовавший в определенной степени (мы не знаем, в какой именно) письменной фиксации текста Гомера, также установил обычай публичного чтения поэм на Панафинейях. А, как сообщает Диоген

Лаэртский (1.2.57), «Солон предписал читать песни Го­мера по порядку: где остановится один чтец, там начи­нать другому».

Проза, как мы знаем из сообщений Геродота и дру­гих авторов, ничуть не в меньшей степени, чем поэзия, представлялась в устной форме, и такая практика определяла природу прозы, равно как и поэзии. Особая значимость звучания, характеризующая новаторские произведения Горгия, была ненужной, если бы его речи не были предназначены для публичного произнесения. Именно искусность Горгия позволила Исократу утвер­ждать, что проза является законной наследницей поэ­зии и должна занять ее место. Позднее критики вроде Дионисия Галикарнасского судили об историках так же, как и об ораторах, и сравнивали их произведения без всяких скидок на то, что мы рассматриваем как совер­шенно естественное различие (р.50, 51).

Далее Хадас обращается (р.51, 52) к хорошо известному месту из «Исповеди» Августина:

На протяжении всей эпохи античности и долгое вре­мя после нее даже те, кто читали в одиночку, продол­жали произносить слова текста вслух, будь то проза или поэзия. Молчаливое чтение было аномалией в такой степени, что Августин («Исповедь») отмечает весьма примечательную привычку Амвросия: «Когда он читал, глаза его бегали по. страницам, сердце доискивалось до смысла, а голос и язык молчали». Люди специально приходили, чтобы увидеть это чудо. И Августин пыта­ется дать некоторые объяснения:

«Он, вероятно, боялся, как бы ему не пришлось да­вать жадно внимающему слушателю разъяснений по поводу темных мест в прочитанном или же заняться разбором каких-нибудь трудных вопросов и, затратив на это время, прочесть меньше, чем ему бы хотелось. Читать молча было для него хорошо еще и потому, что он таким образом сохранял голос, который у него часто становится хриплым. С какими бы намерениями он так ни поступал, во всяком случае поступал он во благо»⁶³.

⁶³ Августин. Исповедь. — Кн. 6, 3. Прим. пер