Указывает на разрыв между человеком

Рукописной культуры и человеком печатной

Культуры

Различие между человеком печатной и человеком ру­кописной культуры, пожалуй, так же велико, как и разли­чие между человеком бесписьменным и письменным. Со­ставляющие технологии Гутенберга не были новыми. Но когда в пятнадцатом столетии они соединились, это приве­ло к такому ускорению в общественном и индивидуальном развитии, что можно говорить о «старте» новой эпохи в том смысле, какой придает этому слову У.У.Ростоу в книге «Этапы экономического роста», а именно: «решающий пе­риод в истории общества, когда рост становится его норма­льным состоянием».

Джеймс Фрэзер в «Золотой ветви» (Vol.1, p.xii) указыва­ет на подобное же ускорение в устном мире после появле­ния письма и визуальности:

По сравнению со свидетельствами, сохраненными живой традицией, свидетельства древних книг по пово­ду ранней ступени развития религии стоят очень мало­го. Дело в том, что литература придает такое ускорение развитию мышления, что медленный прогресс мнений, обмен которыми происходит в устной форме, остается далеко позади. За два-три поколения в литературе мышление человека меняется больше, чем за два-три тысячелетия жизни традиционного общества... а потому в суеверных убеждениях и привычках современного ев­ропейского человека больше действительно архаиче­ских черт, чем в описаниях религии в древних литера­турах арийской расы...

О том, как это происходит, идет речь в книге Ионы и Питера Опай «Мир и язык школьников» (р.1, 2):

Тогда как детские стишки ребенок усваивает от ма­тери (или другого взрослого), которая держит его на ко­ленях, школьные стишки переходят из уст в уста в кру­гу детей обычно вне досягаемости родительской власти. По самой своей природе детские стишки построены на аллитерациях, и их хранителями и распространителя­ми выступают взрослые, а не дети. В этом смысле это скорее «взрослые» стишки, ибо это стихи, которые по­лучают одобрение взрослых. В то же время стихи, рас­пространяющиеся в школьной среде, не предназначены для ушей взрослых. В самом деле, их привлекатель­ность в значительной мере заключается в мысли —• во многом верной, — что взрослые ничего не знают о де­тях. Они выросли из своих детских мыслей и представ­лений, и напомни им о них, они лишь свысока посмеют­ся над ними. Более того, взрослые стремятся подавлять более живые проявления детского мира и уж во всяком случае не обнаруживают никакого понимания. А ведь фольклористы и антропологи могли бы, не отходя дале­ко от порога своего дома, исследовать живую и процве­тающую, но лишенную самосознания культуру (слово «культура» употребляется здесь вполне намеренно), ко­торая почти так же игнорируется сложным миром и почти так же не подвержена его влиянию, как культура какого-нибудь непрерывно уменьшающегося племени аборигенов, ведущего свое беспомощное существование в глубине какого-нибудь заповедника. Думаю, что этот предмет заслуживает более обширного исследования. Как заметил Дуглас Ньютон: «Всемирное братство де­тей — это самое большое из диких племен и единствен­ное, которое не обнаруживает признаков вымирания».

Сообществам, ведущим обособленное существование во времени и в пространстве, свойственна неведомая пись­менным формам прочность и непрерывность традиции.

Как бы ни обстояло дело при взгляде извне, дети
остаются самыми близкими друзьями традиции. Подоб­
но дикарям, они весьма уважительно относятся к обы-
чаям, даже поклоняются им. В их замкнутом сообщест-
ч ве основные представления и язык, похоже, не слишком

изменяются от поколения к поколению. Мальчишки продолжают отпускать шутки, которые собирал Джона­тан Свифт среди своих друзей во времена королевы

Анны. Их шалости остались теми же, что и в дни рас­цвета Красавчика Бруммеля. Они задают друг другу загадки, придуманные еще тогда, когда король Генрих VIII был мальчиком. А девочки продолжают учиться волшебству (левитации), о чем упоминал Пипе («Одна из самых таинственных вещей, о которых я когда-либо слышал»). Они собирают автобусные билеты и крышеч­ки от бутылок из-под молока в память о той покинутой девочке, за которую требовал выкуп жестокий отец. Они учатся выводить бородавки (и довольно успешно) таким же образом, как это делал Френсис Бэкон в моло­дости, и дразнят плаксу теми же словами, которые при­поминал Чарльз Лэм. Они сопровождают находку вос­клицанием «Пополам!» точно так же, как это делали де­ти Стюарта, и одергивают жадину куплетом, популяр­ным еще в дни Шекспира. Они пытаются гадать по улиткам, скорлупкам орехов и очисткам яблок — гада­ния, описанные еще поэтом Гейем почти два с полови­ной века тому назад. Они повязывают запястье, чтобы узнать, любимы ли они, тем же способом, которым Сау-ти, будучи в школе, отличал байстрюка. И под большой тайной они сообщают друг другу историю о Боге и Лю­цифере, распространявшуюся таким же образом в эпо­ху Елизаветы.