Рабле рисует перспективу будущего печатной

Культуры как потребительского рая

Прикладного знания

од»

•ас? Когда занимаешься вопросом о Гутенберговом изобре­тении, рано или поздно почти неизбежно на ум приходит письмо Гаргантюа Пантагрюэлю. Задолго до Сервантеса Рабле создал убедительный миф или прообраз державы печатной технологии. Мы уже упоминали миф о Кадме, по­сеявшем зубы дракона (т.е. буквы алфавита), из которых выросли вооруженные воины, как лаконичную, но точную характеристику устной культуры. Рабле, как и пристало автору эпохи книгопечатания, весьма многословен. Тем не менее его видение гигантизма и будущего потребительско­го рая оказалось также весьма точным. Можно указать че­тыре грандиозные попытки мифологизации гутенбергов-ского преобразования общества. Кроме «Гаргантюа», это — «Дон Кихот», «Дунсиада»¹⁴² и «Поминки по Финнегану». Каждая из них заслуживает отдельного тома в плане изу-

¹⁴² Сатирическая поэма английского поэта Александра Поупа (1688—1744). — Пргип. пер.

чения их отношения к эпохе книгопечатания. Но здесь мы вынуждены ограничиться короткими заметками.

Для того чтобы понять, почему Рабле испытывал такой восторг перед едва набирающим обороты процессом меха­низации, следует сначала ненадолго обратиться к той ста­дии этого процесса, когда он развернулся во всю мощь. В своем исследовании процесса демократизации потребите­льских товаров, ракее доступных лишь привилегирован­ным классам, «Механизация становится у руля» Зигфрид Гидион рассматривает значение сборочной линии, конвейе­ра в его наиболее развитом виде (р.457):

Восемь лет спустя в 1865 г. пульмановский спальный вагон «Пионер» положил начало демократизации ари­стократической роскоши. Пульманом двигал тот же ин­стинкт, что и Генри Фордом полстолетия спустя: он пы­тался разбудить дремлющую фантазию потребителей и тем самым дать толчок развитию потребностей. И карь­ера Пульмана, и карьера Форда разворачивались во­круг одной и той же проблемы: каким образом осущест­вить демократизацию инструментов комфорта, которые в Европе были бесспорной привилегией состоятельного класса?

Рабле озабочен демократизацией знания, которое дол­жно течь, подобно вину из-под печатного пресса. Ведь по­следний получил свое наименование как раз от технологии винодельческого пресса. Прикладное знание, выходящее из-под пресса, в конечном счете вело не только к развитию образования, но и к комфорту.

Если относительно смысла мифа о Кадме как указания на технологию иероглифического письма еще можно усо­мниться, то никаких сомнений не может быть в том, что раблезианский пантагрюэлион есть символ и образ разбор­ного шрифта. Ведь это слово обозначает не что иное, как коноплю, из которой делается веревка. Вычесывание и плетение этого растения способствовали образованию ли­нейных связей обширных социальных предприятий. Вспомним раблезианский образ всего «мира во рту Пантаг­рюэля», буквальный смысл которого, пожалуй, заключает­ся в идее гигантизма, возникающего вследствие постепен­ного ассоциирования гомогенных частей. И надо сказать, этот образ оказался удивительно точным, как мы можем

теперь видеть, оглядываясь назад в прошлое. В своем пи­сьме Пантагрюэлю в Париж Гаргантюа провозглашает хвалу книгопечатанию:

Ныне науки восстановлены, возрождены языки: гре­ческий, не зная которого человек не имеет права счи­тать себя ученым, еврейский, халдейский, латинский. Ныне в ходу изящное и исправное тиснение, изобретен­ное в мое время по внушению Бога, тогда как пушки были выдуманы по наущению дьявола. Всюду мы видим ученых людей, образованнейших наставников, обшир­нейшие книгохранилища, так что, на мой взгляд, даже во времена Платона, Цицерона и Папиниана было труд­нее учиться, нежели теперь... Ныне разбойники, палачи, проходимцы и конюхи более образованны, нежели в мое время доктора наук и проповедники. Да что там гово­рить! Женщины и девушки — и те стремятся к знанию, этому источнику славы, этой манне небесной¹⁴³.

Хотя основную часть работы здесь проделали Кромвель и Наполеон, «пушки» и порох по крайней мере положили начало процессу разрушения замков и стирания феодаль­ных различий между классами. Книгопечатание же, как указывает Рабле, дало толчок гомогенизации индивидов и их дарований. В том же веке, но несколько позже, Френсис Бэкон пророчески утверждал, что благодаря его научному методу все таланты станут равны между собой, и даже де­ти смогут совершать важные научные открытия. А, как мы увидим, бэконовский «метод» заключался в распростране­нии нового представления о печатной странице на весь мир природных явлений. Иными словами, бэконовский метод в буквальном смысле целиком помещает природу в рот Пан­тагрюэля.

В своей книге «Жизнь и смерть идеала» (р.39) Альбер Герар дает по этому вопросу следующий комментарий к Рабле:

Этим триумфальным пантагрюэлизмом проникнут целый ряд глав, полных причудливой эрудиции, прак­тических познаний и поэтического энтузиазма, которые он [Рабле] в конце третьей книги вкладывает в похвалу

¹⁴³ The Works of Mr. Francis Rabelais, translated by Sir Thomas Urquhart, p.204. (Здесь и далее пер. Н.Любимова. — Прим. пер.)

благословенной «траве, именуемой пантагрюэлион». В буквальном смысле пантагрюэлион — это всего-навсего конопля, но в символическом — это промышленность. Добавив к удивительным изобретениям своего времени где пророчества, а где и похвальбу, Рабле с помощью своего пантагрюэлиона первым показал человека как исследователя отдаленнейших уголков планеты: «Тап-робана увидела Лапландию; Ява увидела горы Рифей-ские... арктические народы на глазах у антарктических прошли Атлантическое море, перевалили через оба тропика, обогнули жаркий пояс, измерили весь Зодиак и пересекли экватор, видя перед собой на горизонте оба полюса». При этом «силы небесные, божества земные и морские — все ужаснулись». Ибо кто знает, может быть, Пантагрюэль и «его дети откроют другое расте­ние, обладающее такою же точно силой, и с его помо­щью люди доберутся до источников града, до дождевых водоспусков и до кузницы молний, вторгнутся в области Луны, вступят на территорию небесных светил и там обоснуются: ...разделят с нами трапезу, женятся на на­ших богинях и таким путем сами станут, как боги».

Раблезианское видение новых способов человеческой взаимозависимости стало возможным благодаря перспек­тиве, открывшейся с позиции прикладного знания. А путь к завоеванию нового мира гигантских измерений пролегал через рот Пантагрюэля. Одиннадцатая глава книги Эриха Ауэрбаха «Мимесис. Изображение действительности в за­падной литературе» так и называется — «Мир во рту Пан­тагрюэля». Ауэрбах упоминает некоторых авторов, отчасти предвосхитивших полет фантазии Рабле, чтобы воздать должное его оригинальности, которая заключается в том, что «Рабле постоянно смешивает различные точки зрения, различные сюжетные мотивы и стилевые сферы»¹⁴⁴. Как позднее Роберт Бертон в своей книге «Анатомия меланхо­лии», Рабле следует тому принципу «видения и изображе­ния мира», что «все события и переживания, все области знания, пропорции и стили перемешиваются у него, словно в водовороте»¹⁴⁵.

Рабле напоминает средневекового толкователя мануск-

Ауэрбах Э. Мимесис. — М., 1976. — С.271. — Прим. пер.

¹⁴⁵ Там же. — С.274. — Прим. пер.

риптов по римскому праву тем, с какой настойчивостью он держится за абсурдные мнения, затрачивая на их обосно­вание уйму учености и перескакивая с одной точки зрения на другую. Иными словами, Рабле выказывает себя схола­стом в своей сознательной склонности к мозаическому со­четанию мешанины из древней учености с новой печатной технологией, сформировавшей устойчивую индивидуаль­ную точку зрения. Подобно английскому поэту той же эпо­хи Джону Скелтону, о котором К.С.Льюис пишет: «Скелтон перестал быть человеком и превратился в толпу»¹⁴⁶, Рабле говорит, словно шумное сборище представителей устной культуры — схоластов, глоссаторов, — которые внезапно оказались в новом визуальном мире, основанном на нача­лах индивидуализации и национализма. Именно несовпа­дение этих двух миров, смешавшихся в самом языке Раб­ле, делает его близким нам, поскольку мы также сущест­вуем на раздорожье двух различных культур. Подобно звездным галактикам, проходящим одна сквозь другую, две культуры или технологии могут избежать столкнове­ния, но не изменения их конфигурации. В современной фи­зике есть понятие «интерфейс», или «граница раздела», которое обозначает встречу и преобразование двух струк­тур. Именно в такой «пограничности» — ключ и к Рабле, и к характеру нашего двадцатого столетия.