Формула скорости и изменения

(О*

&S Переходная эпоха существует на границе двух куль­тур, в зоне конфликта технологий. Каждый момент разви­тия ее сознания — акт перевода реалий одной культуры на язык другой. Сегодня мы живем на границе межу пятью

столетиями механики и новой электроникой, между миром однородности и миром одновременности. Это бо­лезненный, но плодотворный опыт. Шестнадцатый век пришелся на границу между двумя тысячелетиями ал­фавитной рукописной культуры, с одной стороны, и но­вым механизмом воспроизводимости и квантификации, с другой. И вполне естественными были попытки ос­мыслить новое в терминах, унаследованных от прошло­го. Это хорошо понимают психологи. Упомянем в этой связи книгу Джона А.Мак-Геока «Психология обучения человека». Он пишет (р.394): «Влияние ранее усвоенных знаний на изучение нового материала, реакцию на него традиционно называется передачей знания». По боль­шей части эта передача происходит бессознательно, но так или иначе она происходит. В нашей книге мы уже приводили примеры передачи знания обоих типов, ког­да говорили о реакции африканских туземцев на алфа­вит и кинофильм. Реакция западного человека на новые средства коммуникации, такие как кино, радио и теле­видение, была явно выраженной реакцией книжной ку­льтуры на «вызов». Однако действительная передача знания и изменения в ментальности, в сознательных установках совершились почти полностью на бессозна­тельном уровне. Приобретаемая нами вместе с родным языком чувственная система позже влияет на нашу способность изучать другие языки, вербальные или символические. Вероятно, поэтому высокообразован­ный современный западный человек, усвоивший линей­ный и гомогенный способы мышления печатной культу­ры, испытывает значительные затруднения, сталкива­ясь с невизуальным миром современной математики и физики. «Отсталые», или аудиотактильные, страны об­ладают здесь серьезным преимуществом. Другой выгодный момент процесса культурного столк­новения и перехода заключается в том, что на границе раз­личных форм опыта у людей развивается большая сила обобщения. Мак-Геок пишет (р.396): «Обобщение также яв­ляется формой перехода, идет ли речь о более или менее элементарном уровне непосредственных реакций... или о сложных научных обобщениях, где одно суждение резю­мирует множество других».

Мы, в свою очередь, можем обобщить это суждение и заметить, что на этапе зрелости печатной культуры раз­мах процесса сегментации и гомогенизации не способству­ет взаимодействию между областями и дисциплинами, что было характерным для начала эпохи книгопечатания. На заре своего существования книгопечатание было вызовом прежней рукописной культуре. Но когда рукописная куль­тура сошла на нет, а книгопечатание достигло монопольной власти, умерло также взаимодействие, диалог, несмотря на существование множества различных «точек зрения». Од­нако следует указать на еще один важнейший аспект «пе­редачи знания», связанный с Гутенберговой технологией, которому уделено значительное внимание в работе Февра и Мартена («Появление книги»). Дело в том, что на протя­жении первых двух столетий развития книгопечатания, до конца семнадцатого века, большую часть печатного мате­риала составляли тексты средневекового происхождения. Поэтому шестнадцатое и семнадцатое столетия видели бо­льше средневековых книг, чем сами средние века. Ибо тог­да книги были рассеяны по разным, иногда труднодоступ­ным местам, да и чтение было медленным делом. Теперь же книги стали компактными, доступными частным лицам, а чтение ускорилось. Подобно тому как в наши дни все воз­растающие аппетиты телевидения открыли для зрителей неисчерпаемый резерв старых кинофильмов, так и потреб­ности нового печатного дела можно было удовлетворить только за счет переиздания старых манускриптов. К тому же привычки читающей публики были воспитаны еще прежней культурой. Дело не только в том, что новые писа­тели еще не успели появиться, — не существовало и пуб­лики, которая была бы способна их воспринять. Февр и Мартен замечают по этому поводу (р.420): «Таким образом, книгопечатание стимулировало работу ученых в опреде­ленных областях, но в целом можно сказать, что оно ни­чуть не ускорило разработку и принятие новых теорий и нового знания».

Впрочем, такой вывод касается лишь «содержания» но­вых теорий, но упускает из виду роль книгопечатания в развитии новых моделей для таких теорий и в формирова­нии новой аудитории, способной их воспринять. Если смот­реть только с точки зрения «содержания», то достижения

книгопечатания выглядят довольно скромными: «В пятнад­цатом столетии благодаря изящным изданиям классиче­ских текстов, вышедшим из-под пресса итальянских, осо­бенно венецианских и миланских, печатников,., стали хоро­шо известны имена многих античных авторов, забытых в средние века...» (р.400).

Однако малочисленность аудитории этих первых пло­дов труда гуманистов не должна омрачать действительный итог раннего периода книгопечатания. Вот как смотрят на это Февр и Мартен (р.383):

Сделать Библию доступной для большего числа чи­тателей, причем не только на латыни, но и на родных языках, снабдить студентов и преподавателей универ­ситетов основными текстами традиционного схоласти­ческого арсенала, увеличить число требников, часосло­вов, необходимых для отправления литургии, молит­венников, произведений мистических писателей и тек­стов для домашнего благочестивого чтения и сделать все эти книги доступными для обширной аудитории — такой была одна из главных задач книгопечатания на заре его существования.

Самой многочисленной была аудитория у таких книг, как средневековые рыцарские романы, альманахи (пасту­шьи календари) и прежде всего иллюстрированные часос­ловы. Февр и Мартен внимательно исследуют влияние книгопечатания на формирование рынка и организацию капитала. Они подробно описывают усилия, предпринима­емые первопечатниками для того, чтобы достичь «однород­ности страницы», несмотря на «дефекты шрифтов и неу­стойчивую линейность». Именно эти новые, еще не вполне оформившиеся черты несли в себе смысловой заряд новиз­ны. Гомогенность и линейность суть формулы новой науки и искусства Ренессанса. Ибо исчисление бесконечно малых величин как средство количественного измерения силы и пространства в такой же степени зависит от фикции гомо­генных частиц, как перспектива зависит от иллюзии тре­тьего измерения на плоской поверхности.

Исследователь произведений Томаса Мора знает, как часто тот сталкивался с новой для его времени тягой к го­могенности у сектантов. Оставляя в стороне теологическую сторону вопроса, мы хотим отметить только психологиче-

скую потребность в гомогенности в различных областях. Приведем пример из «Письма сэра Томаса Мора, рыцаря, содержащее опровержение заблуждений Джона Фрита от-

носительно таинства евхаристии»

Если бы он сказал, что слова Христа, кроме букваль­ного, могут иметь и аллегорический смысл, я бы с этим согласился. Ведь поскольку каждое слово в Писании мо­жет быть понято в аллегорическом смысле, то таким об­разом мы приходим к постижению духовного смысла слов, помимо того явного, который первично подразуме­вают буквы. Но, с другой стороны, поскольку некоторые слова Писания могут быть поняты только как аллего­рия, то на этом основании перетолковывать также как аллегорию истинный буквальный смысл других мест Писания, как это он делает, есть ошибка. Если действо­вать таким образом, то Писание, с которым связаны все вопросы нашей веры, может утратить силу своего воз­действия. Поэтому я весьма удивлен, что он не пытает­ся утверждать, что слова Христа о его теле и крови должно понимать только образно, аллегорически — как слова о вине и хлебе.

И если, как он утверждает, некоторые слова Христа, записанные в Писании, должно понимать только как ал­легорию, из этого вовсе не следует с необходимостью, что и любое слово Христа в других местах есть не что иное, как аллегория.

Таким образом, Мор говорит о том, что Фрит восприни­мает все Писание как непрерывное, лишенное различий, гомогенное пространство, т.е. именно так, как оно представ-' лено в новой живописи. По-видимому, новая гомогенность печатной страницы стимулировала, с одной стороны, бес­сознательную веру в действенность печатной Библии даже в большей степени, чем авторитет устной церковной тра­диции, а с другой — потребность в ее рациональном крити­ческом изучении. Дело обстояло так, словно печатный текст благодаря свойству точной воспроизводимости обла­дал гипнотической властью, создававшей впечатление не­зависимости книги от человека. Рукописному слову было не под силу породить такое восприятие текста. Сформиро-

^ио More, English Works, 1557, р.835.

ванное печатным текстом представление о гомогенной вос­производимости постепенно распространилось и на осталь­ные сферы жизни и привело к становлению всех тех форм производства и социальной организации, которые состав­ляют сущностный характер западного мира.

Петрус Рамус и Джон Дьюи — два

«сер0ерй»-реформатора образования,

оседлавшие волны двух антитетических

периодов — эпохи Гутенберга и электронной

эпохи «Маркони»

/О£

eS Уже в наше время Джон Дьюи попытался восстановить тот характер, который был присущ образованию на его примитивной допечатной стадии. Цель Дьюи заключалась в том, чтобы вывести учащихся из пассивной роли потре­бителя единообразно упакованного знания. Можно сказать, что Дьюи, выступая против порождающей пассивность пе­чатной культуры, двигался, подобно серферу, по кромке новой электронной волны. Теперь эта волна докатилась до нашего времени. В шестнадцатом веке такую же ключевую роль в реформе образования сыграл Петрус Рамус (1515—1572), француз, оседлавший Гутенбергову волну. Достоинство фундаментального исследования Уолтера Он-га состоит в том, что оно определяет место Рамуса и по от­ношению к поздней схоластике, из которой он вышел, и по отношению к новому, ориентированному на печатные изда­ния обучению, для которого он создавал свои визуальные программы. Печатная книга была новым визуальным сред­ством, доступным для всех студентов, в силу чего старые формы обучения устарели. Книга стала в буквальном смысле учебной машиной, а рукописное письмо перешло в разряд вспомогательных средств обучения.

Представим себе некоего обеспокоенного новой ситуа­цией администратора от образования шестнадцатого века. Если бы он мог задать вопрос сегодняшним исследователям средств коммуникации и обучения, то наверняка попытал­ся бы узнать, сможет ли новая обучающая машина, т.е. пе-

чатная книга, стать основой всего образовательного про­цесса. Сможет ли малоформатный инструмент для индиви­дуального пользования, каким является новая книга, за­нять место книги, создаваемой самим студентом и изучае­мой в процессе ее создания? Сможет ли книга, читаемая быстро и про себя, заменить книгу, читаемую медленно и вслух? Смогут ли студенты, обучаемые с помощью печат­ных книг, сравняться в своих познаниях с искусными ора­торами и спорщиками, взращенными в рукописной среде? Принимая те методы, которыми пользуются сегодня иссле­дователи радио, кино и телевидения, последние, несомнен­но, ответили бы утвердительно. Более того, они попыта­лись бы убедить спрашивающего в том, что, какие бы чув­ства это у него ни вызывало, новые обучающие машины позволят студентам учиться не хуже, чем раньше, а освое­ние новых методов, по-видимому, позволит им приобрести новые виды знания.

Но тем самым наши исследователи обнаружили бы, что совершенно не понимают характер этой новой машины. Впрочем, нет нужды пускаться в спекуляции на данную тему. Недавнее исследование Уилбура Шрамма, Джека Лайла и Эдвина Б.Паркера «Телевидение в жизни наших детей» как раз пытается описать эти последствия. Однако явно неудачный подход к избранной теме в их книге под­сказывает нам ответ на вопрос: почему люди шестнадцато­го века не могли понять природу печатного слова? Шрамм и его коллеги оставляют совершенно без внимания телеви­зионный образ. Они полагают, что телевидение, если вы­честь из него «содержание», представляет собой «нейтра­льное» средство коммуникации, такое же, как и всякое другое. Возможно, если бы они обладали более глубоким знанием многообразных, художественных форм и научных моделей прошлого столетия, они бы думали иначе. Подоб­ным же образом нельзя обойтись без глубокого изучения ренессансной живописи и новых научных моделей, если хочешь понять природу книгопечатания.

Впрочем, Шрамм и его коллеги делают одно дезавуиру­ющее их собственную позицию допущение. Это предполо­жение, в котором они созвучны с Дон-Кихотом и которое состоит в том, что книгопечатание есть критерий «реально­сти». Как утверждает Шрамм (р.106), непечатные средства

коммуникации ориентированы на «фантазию»: «Посмот­рим на этих детей с другой стороны. В жизни 75% детей из высшей социоэкономической группы большую роль играет печатная книга... тогда как дети из низшей социоэкономи­ческой группы в гораздо большей степени зависят от теле­видения и только телевидения».

Но если печатный текст — такой важный параметр или критерий для Шрамма и его исследования, то не следует ли задаться вопросом: что же он собой представляет? И здесь работа Рамуса может оказать нам значительную по­мощь. Ибо подобно тому, как Дьюи пытался объяснить, хо­тя и довольно путанно, значение в образовательном плане наступления века электроники, Рамус в шестнадцатом сто­летии выдвинул новую программу, охватывающую все ступени образовательного процесса. Как указал отец Онг в недавно опубликованной статье «Организация обучения в классе у Рамуса и природа реальности»¹⁴¹, для Рамуса и его последователей цель школьного обучения — ни боль­ше, ни меньше — сохранить единство мира. «В жизненной практике можно пользоваться только тем, что уже прошло апробацию в процессе школьного обучения. Классная ком­ната по своему смыслу представляет собой выход в реаль­ность, и притом единственный выход». Именно этой идеей, появившейся в шестнадцатом веке, озабочен, хотя и бес­сознательно, Шрамм уже в веке двадцатом. С другой сто­роны, Дьюи выступает как полная противоположность Ра-мусу в своем стремлении развеять фантастическое пред­ставление о школе как о непосредственном придатке пе­чатной отрасли и как своеобразной воронке, через которую должен быть пропущен весь опыт учащихся для того, что­бы иметь «практическую полезность». Рамус был совер­шенно прав, подчеркивая первостепенное значение печат­ной книги в классе. Только с ее помощью учащиеся могли освоиться с гомогенизирующим воздействием новых средств коммуникации. Формирующее влияние новой пе­чатной технологии должно было приучить их переводить любую проблему и любой опыт в новую форму — линей­ный порядок, связанный с визуальностью. Для национали-

¹⁴¹ Studies in English Literature, 1500—1900, vol.1, no.l, winter, 1961, pp.31-47.

стически ориентированного общества, направляющего всю человеческую энергию на решение общих задач в области коммерции и финансов, очевидна необходимость именно такого типа обучения. Организовывать и направлять всю рабочую силу общества — такая задача неразрешима без всеобщей грамотности. Вспомним Наполеона, который ис­пытывал серьезные проблемы с обучением крестьян и дру­гих полуграмотных новобранцев строевой подготовке и ру­жейным приемам, но остроумно вышел из положения, свя­зав им ноги веревкой длиной восемнадцать дюймов, чтобы выработать у них чувство необходимой точности и едино­образие движений. Но в полную силу способность письмен­ной культуры к организации человеческих ресурсов проя­вилась в девятнадцатом веке — тогда, когда печатная тех­нология глубоко проникла во все сферы жизни: коммерче­скую, промышленную, в сферу образования и развлечений.