Раскол между сердцем и умом, вызванный

книгопечатанием, — это травма,

Переживаемая Европой со времени

Макиавелли и до наших дней

&§ Результатом развития книгопечатания и изоляции ви-зуальности уже на ранней стадии был раскол между серд­цем и умом, или формирование своего рода комического лицемерия. Интересно сравнить, как этот раскол видится ирландцу и англичанину всего лишь два столетия спустя, в конце восемнадцатого века. Вот как Эдмунд Берк, сенти­ментальный кельт, высказывается о духе каталогизации и расчетливости в своих «Размышлениях о революции во Франции»:

Прошло уже шестнадцать или семнадцать лет, с тех пор как в Версале я видел французскую королеву, ко­торая тогда была еще женой дофина. Никогда перед мо­ими глазами не представало более изумительное виде­ние. Подобная сияющей утренней звезде, исполненная

жизни и радости, она словно плыла над горизонтом, украшая собою ту восхитительную сферу, в которую она намеревалась войти. О, революция! Какое же серд­це нужно иметь, чтобы без сострадания созерцать это возвышение и это падение! Разве мог я подумать, когда она была окружена такой любовью, таким восторгом и поклонением, что вскоре ей понадобится сильное проти­воядие против позора, который ей предстоит носить в своей груди. Разве мог я подумать, что мне придется увидеть, как столько несчастий свалятся на нее — ко­ролеву нации галантных мужчин, нацию людей чести. Мне казалось, что десять тысяч мечей должны были бы вырваться из ножен в ответ на хотя бы один оскорбите­льный взгляд в ее сторону. Но век рыцарства миновал. Ему на смену пришел век софистов, экономистов, ба­рышников. Слава Европы угасла навсегда. Никогда, ни­когда больше не увидим мы той благородной преданно­сти женщине и законам дворянской чести, того гордого, исполненного достоинства подчинения, той субордина­ции сердца, которая даже в рабском положении умела сохранить живым дух возвышенной свободы. Врожден­ная грация жизни, бескорыстная защита государства, колыбель мужества и героизма — все ушло! Ушли та щепетильность и то великодушие в вопросах чести, ко­торые заставляли каждое пятно ощущать как рану, ко­торые пробуждали храбрость и смягчали неистовость, которые облагораживали все, к чему прикасались, и пред которыми порок утрачивал половину своей злой силы, теряя свою наглость.

А вот мнение Уильяма Коббетта, холодного сакса, выра­зившего в книге «Год жизни в Америке» (1795 г.) свое изумление перед новым типом человека, созданного печат­ной культурой:

356. Среди тех, кто родился уже в Америке, практи­чески нет людей невежественных. Каждый фермер — в большей или меньшей степени читатель. Здесь не мо­жет быть провинциального диалекта или провинциаль­ного акцента. Здесь нет того класса, который во Фран­ции называется «деревенщиной» — слово, ставшее пре­небрежительной кличкой в устах живущих на процен­ты бездельников по отношению к огромной массе самых полезных в Англии людей, которые производят вещи и

252

выигрывают битвы. Что же касается людей, составляю­щих ваш круг знакомств, то по своему опыту могу ска­зать, что в основном это такие же отзывчивые, искрен­ние и здравомыслящие люди, как и в Англии. Они обра­зованны, скромны, хотя и без излишней робости, всегда открыты для общения и никогда не стесняются при­знать, что им еще многому нужно научиться. Вы никог­да не услышите, чтобы они хвастались тем, что у них есть, или жаловались по поводу того, чего у них нет. В их жизни с ранней юности большое место занимает чтение, и найдется немного предметов, по которым они не могли бы с вами поспорить, будь то в политике или науке. Во всяком случае они всегда внимательно вы­слушивают собеседника. Не помню, чтобы я хоть раз слышал, как американец прервал речь другого челове­ка. Им свойственны невозмутимость, уравновешен­ность, обдуманность во всех действиях, медлитель­ность и сдержанность в выражении своего согласия или несогласия; и вы будете не правы, если припишете эти качества недостатку чувства. У американца дей­ствительно нелегко вызвать слезу, но, как могут засви­детельствовать просители от нищих Франции, Италии или Германии, любая, даже шитая белыми нитками грустная история заставит их руку потянуться к коше­льку.

357. Однако вам довольно долго придется привыкать к отсутствию острой английской речи и решительного английского тона. Повышенный тон, крепкое пожатие руки, внезапное согласие или несогласие, бурная ра­дость, пылкая дружба, любовь, из-за которой люди убивают себя, ненависть, из-за которой они убивают других, — все это в характере англичан, в сердцах и умах которых всякое чувство переживается на пределе. Для того чтобы решить, чей же характер лучше, амери­канский или английский, нам следует обратиться к ка­кой-нибудь третьей стороне...

То, что англичане по-прежнему сохраняли устную це­льность характера, было очевидным не только для Коббет­та, но и для Диккенса. Как мы видим, Коббетт прямо свя­зывает формирование нового человека в Америке с книж­ной культурой. Новый человек в буквальном смысле при­нял близко к сердцу ставшую общедоступной книжную

мудрость и облекся, подобно королю Лиру, в «поношенные одежды смирения». Он словно задался целью воплотить идеал Томаса Гексли, который в 1868 г. написал в эссе «Об­разование свободного человека»:

«Только тот, я думаю, может говорить, что получил образование свободного человека, кто с юности приучал свое тело быть послушным слугой своей воли и в силах легко и с радостью выполнить, как машина, всю работу, на которую оно способно; чей ум ясен, холоден, подобен счетному механизму, где все части работают в такт и с одинаковой отдачей; кто готов, словно паровой двига­тель, найти себе применение в любой работе...»¹⁶⁸.

Та же сентиментальность связанного с наукой миросо­зерцания обнаруживается и в образе Шерлока Холмса, о котором Доил в «Скандале в Богемии» сказал следующее: Он был самой совершенной мыслящей и наблюдаю­щей машиной, которую когда-либо видел мир; но, попав в любовную ситуацию, он оказался бы в ложном поло­жении. О тонких чувствах он мог говорить только с усмешкой... Песок, попавший в чувствительный меха­низм, или трещина в одной из его собственных мощных линз не были бы для них столь вредны, как сильное чувство для натуры, подобной его¹⁶⁹.

Далее мы увидим, почему рожденное Гутенберговой ре­волюцией стремление находить применение всякому зна­нию посредством унификации и перевода на язык чисел встретило такое сопротивление, особенно в вопросах пола

и расы.

Социальное и политическое значение процесса «унифи­кации» объяснил де Токвиль в книге «Старый режим и ре­волюция» (р.83, 84, 103, 125):

Я уже указывал на то, что различия между особен­ностями жизни разных провинций давным-давно стер­лись, благодаря чему все французы стали похожими друг на друга. Несмотря на сохраняющееся разнообра-

¹⁶⁸ Цит. по: Lay Sermons, Addresses and Reviews, pp. 34-5. См. так­
же: H.M.McLuhan, The Mechanical Bride: Folklore of Industrial
Man, p.108.

¹⁶⁹ См.: The Mechanical Bride, p.107.

зие, стало очевидным единство нации, наглядно выра­зившееся в общности законодательства. В восемнадца­том веке непрерывно растет число королевских эдик­тов, королевских деклараций, декретов Совета, которые прилагают одни и те же нормы ко всем частям страны без разбора и которые основываются на понимании за­конодательства как всеобщего и одинакового везде и для всех. Эта идея последовательно раскрывается во всех последующих проектах реформ, появившихся в течение тридцати лет, предшествовавших революции. Между тем двумя столетиями раньше отсутствовал, можно сказать, сам материал для такого понимания.

И дело не только в том, что провинции стали все бо­льше и больше походить одна на другую, но и в том, что в каждой провинции люди разных классов, по крайней мере, все те, кто возвышался над общей массой народа, становились все более и более похожими друг на друга, независимо от звания и чина.

Нигде это не выражено с такой наглядностью, как в «инструкциях», разъяснявших указы в 1789 г. Состав­лявшие их люди были абсолютно различными по своим интересам, но во всем остальном оказались похожими.

Еще более странно то, что все эти люди, делившиеся на враждебные партии и группировки, стали настолько похожими, что, если бы они вдруг поменялись местами, их невозможно было бы отличить друг от друга. Более того, если бы человеку было дано выразить самые глу­бокие стремления своего духа, то те призрачные барье­ры, которые разделяли столь похожих друг на друга людей, показались бы им противоречащими и интере­сам общества, и здравому смыслу. Они бы обнаружили, что теоретически все они стремятся к единству. Каж­дый из них держался за какие-то свои частные отличия только потому, что и другие делали то же самое, но все они были готовы сплотиться в единую массу при усло­вии, что никто не попытался бы занять отдельную пози­цию или возвыситься над всеми.

От гомогенизации людей и обычаев в процессе распро­странения письменной грамотности неотделим не менее стремительно развивавшийся феномен потребительских товаров и их места в жизни людей:

Людям восемнадцатого века еще была неведома в

такой степени страсть к материальному комфорту, ра­бами которой стали мы все, — та расслабляющая, но цепкая и необоримая страсть, которая легко смешива­ется и переплетается со множеством частных доброде­телей, таких как любовь к семье, жизненная респекта­бельность, уважение к религиозным верованиям и даже прилежное, хотя и не согретое внутренним огнем, по­клонение общественным святыням, которое является необходимым элементом респектабельности, но никогда не сможет породить героизм — добродетель мужчины, а не гражданина. Люди восемнадцатого века были одно­временно и лучше, и хуже.

Французы в тот век любили веселье и обожали удо­вольствия; вероятно, они были менее постоянными в своих привычках и менее сдержанными в своих стра­стях, чем люди нашего времени; но им было совершенно незнакомо то размеренное и отлаженное потакание своей чувственности, которое заполняет нашу жизнь. Высшие классы стремились скорее наслаждаться жизнью, чем обставлять ее всевозможными удобствами, скорее к славе, чем к богатству.

Даже представители средних классов далеко не бы­ли так озабочены комфортом; они легко отказывались от него ради достижения более возвышенных и тонких удовольствий. Для большинства целью были не деньги, а совсем другие блага. «Я знаю своих соотечественни­ков, — не без гордости писал один из представителей той эпохи, — они умеют разумно тратить деньги, но ни­когда не станут им поклоняться. Скорее они вернутся к поклонению своим древним идолам — доблести, славе и, не побоюсь этого слова, величию».