Быть свободным означает делать т о, что я захочу

Отсюда вытекает закономерный вопрос: существу­ет ли свобода на самом деле?

Ведь мы знаем, что никто не может делать «всё», что захочет.

Никто не может посему быть истинно свободным.

Если поверхностно отнестись к этому вопросу, мы можем прийти именно к такому чудовищному выво­ду: мы не можем быть свободными. По крайней мере, полностью свободными.

И станем утешать себя мыслью о том, что можем от­воевать для себя по меньшей мере некоторые свободы.

Допустим, свободу мысли.

Возможно, загнанные в рамки своего воспитания и еще более сдерживаемые влиянием рекламы, я думаю, мы могли бы согласиться с тем, что у нас есть аб­солютная свобода думать, что нам заблагорассудится - без ограничений, без цензуры, без препятствий. И все же будем искренни: когда нас спрашивают о свободе, разве это мы имеем в виду? Похоже, что нет. Пото­му что, ограничивая понятие свободы только сферой мышления, мы упускаем ряд важных аспектов, фун­даментальных для нашей жизни, которая, к счастью, гораздо больше связана с действиями, чем с мыслью. То, что характеризует меня в моей взаимосвязи с окру­жающим миром, - это прежде всего поступки, но не мысли, а в лучшем случае — поступки, согласованные с мыслями.

Дойдя до этой точки, мы можем задаться вопросом:

«Зачем мне свободно думать, если я не могу свободно действовать?»

Смириться лишь со свободой мысли - значит ли­шиться пространства для жизни. Это все равно, что создать виртуальную действительность из бесконеч­ных «если бы», вычисленных и запрограммированных. Мир фантазии без каких бы то ни было сюрпризов, главным героем которого является наш интеллект. Это «прекрасный новый мир», подобный описанному Хак­сли, абсолютно предсказуемый и наводящий тоску.

Это спектакль с бесконечными репетициями, пре­мьера которого так никогда и не состоится. Свобода мысли очень важна, но мы ничего не добьемся, если не готовы реализовать нашу мысль, превратить ее в дей­ствие, пусть даже маленький поступок ради нас самих. В то же время действие меняет нашу роль в этом мире, оно может иметь непредсказуемый результат, что в итоге изменит наш образ мыслей.

Во время одного из моих выступлений на эту тему одна молодая девушка заметила следующее:

«Это часто происходит с великими людьми, они по­стоянно думают».

И в этом утверждении большая доля правды.

Я ничего не имею против мыслей, я просто заявляю, что свобода мысли сама по себе ни к чему не ведет и не является той свободой, которой можно гордиться.

Возвращаясь к нашим прежним утверждениям: если мы соглашаемся с тем, что Никто не может делать Все, что Хочет, мы должны покорно принять тот факт, что абсолютной свободы не существует.

Тогда у нас есть три возможных сценария:

Решить, что свобода с ограничениями не являет­ся таковой, а посему понятие свободы — есть фикция и вымысел.

Принять, что абсолютной свободы не существует, но относительная, ограниченная, условная свобода продолжает оставаться свободой.

Или отправиться на поиски иного варианта.

Мне бы хотелось распрощаться с первым вариан­том как можно скорее, потому что мне тяжело при­знать, что свобода — вымысел. Тем не менее верно то, что я оцениваю состояние свободы как одно из двух: личность свободна или несвободна. Мне кажет­ся неразумным предполагать существование «почти свободы». Может, свобода подобна индикатору прибо­ра, который горит или нет? Или, как утверждает боль­шинство людей, у свободы есть степени? Другими сло­вами, можно быть очень свободным, более свободным и еще более свободным... или не очень свободным, менее свободным и еще менее свободным... Сколько же тогда степеней у свободы: шесть, восемь, двадцать пять? Применимы ли к ней понятия «более» и «менее», как к потенциометру? Можно ли быть наполовину сво­бодным?

Если мы не найдем альтернативы двум первым сце­нариям, мы должны признать, что приравниваем сво­боду к теологическому постулату, ясному на письме, но недостижимому на практике.

Карлитосу четырнадцать лет, и он молодой курсант военного училища, а также любимый племянник дона Альберто, владельца и президента крупной металлурги­ческой компании.

Главный офис, девять часов утра. За чашкой кофе с молоком Карлитос говорит управленцу:

- Дядя, ты знаешь, что по вечерам я хожу на занятия. Так вот, вчера у нас был урок логики, и учительница объ­ясняла разницу между теорией и практикой, но я ужасно запутался и в итоге так ничего и не понял. Она сказала, что, если кто-то не поймет, пусть к следующему уроку придумает пример, а мне ничего не приходит в голову. Ты не подскажешь мне пример, чтобы я понял различие?

- Да, Карлитос... Смотри... Сходи на кухню и попроси Марию, кухарку, чтобы она тебе ответила честно: скажи ей, что один клиент фирмы хочет с ней переспать и пред­лагает сто тысяч долларов за ночь. Узнай, переспит ли она с клиентом за десять тысяч долларов...

- Но, дядя...

- Ступай, сынок, ступай.

Парень задает вопрос кухарке, красивой смуглой жен­щине лет сорока, и она восклицает:

- Десять тысяч долларов!!! Послушай... у нас такое сложное положение, мой муж так много работает, а рас­ходы чудовищные. Так что... Да, я бы точно это сделала. Но только чтобы помочь мужу!

Парень возвращается и с изумлением рассказывает дяде:

- Она сказала, что да, дядя, кухарка согласилась.

- Ладно, а теперь сходи в приемную к блондинке в мини-юбке и попроси ее быть искренней с тобой; рас­скажи ей, что два иностранных клиента заплатили бы сто тысяч долларов за ночь за такую красотку, как она. Спроси, согла­силась бы она переспать с обоими за десять тысяч.

- Но, дядя, у Марибель есть жених.

- Все равно спроси.

Через некоторое время молодой человек возвращает­ся с выражением полной растерянности на лице.

- Дядя Альберто, она сказала, что да...

- Отлично, сынок... послушай меня. Теоретически мы в состоянии заработать двести тысяч долларов. Тем не менее на практике у нас на фирме всего лишь работают две проститутки.

Либо Свобода, на этот раз с большой буквы, — это выдумка теоретиков и не существует на практике, либо свобода существует, но ограничена некоторы­ми условиями. Проблема в том, что, если мы определим границы этой свободы, мы снова вернемся к нежелательному постулату о том, что свободы не существует.

А если свободы не существует, то не существует и автономии.

А если нет автономии, нет и самозависимости.

А если нет самозависимости, при условии, что неза­висимости тоже нет, нам не остается ничего другого, кроме зависимости...

Тогда, помимо всего прочего, мы с вами проделали весь этот путь бесцельно.

Я отказываюсь в это верить!!!

Теперь рассмотрим, что происходит, когда мы при­знаем пределы свободы.

Кем установлены эти границы?

Кто решает, что «можно», а что «нельзя» делать?

Обычно в своих ответах люди ссылаются на сле­дующие два ограничителя: общественные нормы (которые делают нас ответственными перед за­коном) и личные нормы (более связанные с мора­лью).

В любом случае в разговоре всегда появляется ша­блонная фраза:

«Свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого».

Можно по пальцам пересчитать вещи, которые мы помним со средней школы.

Дуэт Вилькапухио и Ауйомы (селения, возле которых во время аргентинской войны за независимость шли ожесточенные бои).

Трио мхов, водорослей и лишайников.

И, наконец, волшебную фразу на все случаи жизни: «Свобода одного человека заканчивается там, где начи­нается свобода другого».

Это кажется мне трогательным, но я считаю, свобо­да устроена другим образом.

Моя свобода не заканчивается там, где начинается свобода кого бы то ни было.

Кстати, воспоминания нас подводят и эта фраза на самом деле относится к праву, а не к свободе.

Твое право никак не ущемляет мою свободу, она связана лишь с последствиями моих самостоятельных поступков. Я имею в виду юриспруденцию и закон, ко­торые предупреждают нас о наказании за нарушение запрета, но никоим образом не могут нам помешать это сделать.

Если свобода — это возможность поступать так, как вздумается, но в рамках, которые ставят окружаю­щие, тогда личная свобода определяется тем, что мне дозволит ближний. Само понятие свободы оказывает­ся под угрозой и начинает слишком походить на те ва­рианты свободы, о которых мы говорили...

Если мы застрянем на этой точке, мы вернемся к представлению о свободе как о чем-то навязанном другими. Я думаю, очевидно, что такая свобода очень смахивает на рабство, пусть хозяин великодушный и понимающий, безликий и демократичный, пусть хозяин — это целое общество, а не отдельный индивидуум.

Представим себе, один раб принадлежит очень до­брожелательному хозяину; хозяину, разрешающему ему делать все, что захочется; хозяину, дающему ему множе­ство полномочий, в которых многие другие хозяева от­казывают своим рабам, и более того, которыми этот хо­зяин не наделяет других своих рабов. Задам вам вопрос столь привилегированное отношение дает нам повод перестать называть это рабством? Очевидно, НЕТ.

Если другие решают, что я могу делать, а что нет, ка­ким бы лояльным и терпимым ни был мой хозяин я не свободен.

Хотим мы принять это или нет, мы свободны со­вершать поступки, которые нарушают обществен­ные порядки; общество же может лишь наказать нас a posteriori (после) или угрожать нам a priori (заранее) последствиями выбора того, что нормы запрещают.

Итак, наша единственная надежда — оставить это решение на совести каждого отдельного человека.

С этой позиции каждый проанализирует, что он думает, что хочет и что может, и потом решит, как ему поступить. Связанный этими культурными нормами, заимствованной этикой или зазубренной моралью, человек иногда думает, что «не может» сделать что-то во вред ближнему.

Можно приблизиться к правде при помощи старой английской поговорки, которой меня когда-то научи­ли Хулио и Нора: «I could… but I shouldn't» (что пример­но можно перевести следующим образом: «Я мог бы... но не должен»).

Лично я полагаю, что можно пойти дальше и про­возгласить: я «могу»... но если я это сделаю, это ска­жет многое обо мне. Или еще дальше: если, зная, что я «могу» что-либо сделать, я отказываюсь от этого, что­бы не причинить вред ближнему, это скажет еще боль­ше обо мне.

Другое распространенное заблуждение - это наша личная история, интериоризированные наказы наших родителей, действующие в качестве ограничителей нашей свободы. Это действительно может стать поме­хой, но никак не приводит нас к рабству. Потому что я могу выбирать между тем, чтобы принять, оспорить или отклонить эти наказы; я могу провести работу над собой, чтобы избавиться от их влияния. (Я даже могу иногда вести себя реакционно, поступая противоположным образом. Хотя в действительности это тоже будет разновидностью зависимости - зависимостью наоборот.)

История нашей жизни не может находиться вне нас, это наша часть, хотя, естественно, мы ее не выби­рали; теперь мы сами определяем свое существование.

Моя история, заставляющая меня предпочитать груши абрикосам потому, что в моей семье ели груши, обусловливает мой выбор, но не мешает мне выбирать самому. Она является частью меня, теперь я выбираю этот фрукт, хотя свободен выбрать любой другой. Условность заключается в моей тенденции всегда вы­бирать одно и то же, а не в невозможности выбора - это совершенно разные вещи.