Или Цезарь, или ничто (лат.)

Льюис совершенно прав, когда указывает на примеры, как правило, фальшивой и полудетской истовости такого

рода:

Республиканец непременно величал себя Брутом, литератор — Цицероном и т.п. Они пытались вернуть к жизни героев античности и повторить в своих собствен­ных деяниях события, описанные в старинных рукопи­сях. Именно эта тяга итальянского ренессансного обще­ства к прямому воплощению всего и вся в жизнь (своего рода попытка заменить учебник истории кинофильмом в школе) сделала Италию ярким образцом для подра­жания для всей остальной Европы. Италия в эпоху Воз­рождения весьма напоминает собой Лос-Анджелес, где репетируются исторические сцены, быстрыми темпами возводятся имитации античных зданий и реконструи­руются драматические преступления.

Виллари описывал то, как ученость и политическое преступление приходили в соприкосновение, следую­щим образом:

«То были дни, когда каждый итальянец казался при­рожденным дипломатом: купец, литератор, вояка-аван­тюрист знали толк в церемонных обращениях и обще­нии с королями и императорами с точным соблюдением всех норм этикета... Депеши наших послов входят в чис­ло главных исторических и литературных памятников тех времен» <...>

«Это было время, когда авантюрист, которого бы не поколебали угроза, мольба или жалость, легко подда­вался очарованию стихов. Так, Лоренцо Медичи отпра­вился в Неаполь и одной силой аргументов убедил Фер-ранте Арагонского положить конец войне и заключить с ним союз. Альфонсо Великодушный, пленник Филиппе Марио Висконти, которого все уже считали погибшим, был с почестями освобожден только потому, что он су­мел искусно убедить этого мрачного и жестокого тира­на, что для него выгоднее иметь арагонцев в Неаполе, чем последователей из Анжу... Во время революции в Прато, во главе которой встал Бернардо Нарди, этот по­следний... уже накинул петлю на шею подесты, когда тот разразился изящной речью, заставившей палача со­хранить ему жизнь...» (р.86, 87).

Таким был и мир, описываемый Хейзингой в книге «Осень средневековья». Вся эта эстетизация средневековья

плюс визуальная роскошь и изобилие стали возможными благодаря подъему благосостояния и прикладному знанию среднего класса. Переходя к Ренессансу, нам важно по­мнить, что новый век прикладного знания был веком пере­вода в визуальные термины не только языка, но и всего на­копленного столетиями аудиотактильного опыта. Поэтому то, что Хейзинга и Виллари выделяют как новые и яркие черты в историческом увлечении античностью, в равной степени характерно, как мы увидим дальше, и для матема­тики, и для науки, и для экономики.

Средневековые идолы короля

Многочисленные документы, подтверждающие все воз­растающую тягу к визуализации знания и разделению функций в позднем средневековье, представлены в обшир­ном труде Эрнста Х.Канторовича «Два тела короля: Иссле­дование средневековой политической теологии». Как по­дробно описано в этой книге, средневековых юристов оду­шевляла та же самая страсть, которая побуждала ученых позднего средневековья к разделению кинематики и дина­мики, что показал А.К.Кромби в его «Средневековой и ран­ней современной науке».

В конце своего замечательного исследования Канторо­вич приводит резюме, из которого следует, что юридиче­ские фикции, накопившиеся вокруг вопроса о разделении • двух тел короля, и послужили стимулом к фантазиям вро­де danses macabres¹¹². Из них-то и вырос тот образный, можно сказать, мультяшный мир, который питал даже фантазию Шекспира и продолжал жить до восемнадцатого столетия, о чем свидетельствует «Элегия» Томаса Грея. Именно англичане в четырнадцатом веке стали использо­вать портрет-статую в похоронных ритуалах как визуаль­ное выражение двух тел короля. Канторович пишет (р.420, 421):

Можно по-разному пытаться объяснять введение портрета-куклы в 1327 г., но именно с похорон Эдуар­да II, насколько нам известно, ведет свой отсчет обычай

¹¹² Пляска смерти (лат.). — Прим. пер.

помещать в изголовье гроба «королевское изображение» или «лицо», фигуру ad similitudinem regts¹¹³, которую изготавливали из дерева или кожи, набитой ватой и по­крытой гипсом, и облачали в королевское платье, а позднее — в парламентскую мантию. Кукла была снаб­жена атрибутом верховной власти: на ее голову (веро­ятно, после Генриха VII) поверх посмертной маски на­девали корону, а в руки вкладывали державу и ски­петр. Отныне повсюду, если только этому не препятст­вовали обстоятельства, на королевских похоронах вы­носили куклу: тело короля — его смертное, всеми види­мое (хотя теперь как раз невидимое), заключалось в свинцовый гроб, который в свою очередь помещали в деревянный ящик, тогда как его обычно невидимое по­литическое тело по этому случаю выставляли напоказ, используя куклу, снабженную помпезными регалиями: persona /icta¹¹⁴ — кукла как олицетворение persona fic-ta — Dtgnitas¹¹⁵.

Разделение между частным и общественным Достоин­ством властителя, над обоснованием которого столетиями трудились итальянские юристы, процветало также и во Франции. Канторович цитирует слова (р.422) французского правоведа конца шестнадцатого века Пьера Грегуара (ко­торые так и просятся в комментарий к «Королю Лиру»): «Величие Бога проявляется в Герцоге внешним образом, для пользы подданных; но внутренне он сохраняет чело­веческую природу». А, как выразился выдающийся анг­лийский юрист Коук, смертный король сотворен Богом, а бессмертный король — человеком.

Фактически кукла короля на похоронной церемонии в шестнадцатом веке стала не менее, а возможно, даже более важной, чем само мертвое тело. Уже на похоронах Карла VIII в 1498 г. — а в полной мере это проявилось в 1547 г. на похоронах Франциска I — показ куклы свя­зывают с новыми политическими идеями того века, на­пример, как указание на то, что королевское Dignitas никогда не умирает и что в образе покойного королев-

¹¹³ Наподобие короля (лат.). — Прим. пер.

¹¹⁴ Здесь: ненастоящая, вымышленная личность, маска (лат.).

Прим. пер.

¹¹⁵ (Королевское) достоинство (лат.). — Прим. пер.

екая юрисдикция продолжает действовать до момента его погребения. Под воздействием этих идей (усилен­ным влиянием, исходившим от средневековых tableaux wuants¹¹⁶, итальянских trion/i¹¹⁷, а также изучением и применением классических текстов) церемониалы, свя­занные с куклой, наполнялись новым содержанием, что фундаментальным образом меняло сам характер похо­рон: в церемонию вошел новый элемент триумфа, кото­рого не было ранее.

Это и ряд других указаний Канторовича помогают нам понять, каким образом визуализация неуклонно вела к аналитическому разделению функций. Мы приведем длин­ный отрывок (р.436, 437), который продолжит тему, затро­нутую Хейзингой, и наше дальнейшее рассмотрение шекс­пировского «Короля Лира», а также позволит нам глубже понять гутенберговские мотивы Ренессанса:

Наше короткое отступление по поводу похоронных церемоний, куклы и надгробий хотя прямо и не отно­сится к обычаям, связанным с английскими королями, все же приоткрывает для нас один важный аспект проблемы «двух тел» — человеческий. Пожалуй, кроме эпохи «поздней готики», западный человек никогда так остро не сознавал различие между бренностью плоти и бессмертием Dignitas, которое эта плоть должна была представлять. Становится понятным, как могло случи­ться так, что юридическое крючкотворство, имевшее место в совершенно иной связи, в конце концов совпало с широко распространенными настроениями, и фикции, созданные воображением юристов, оказались близки чувствам масс, которые в эпоху Danses macabres, когда их королевские Dignitas один за другим пустились в пляску со смертью, вышли на поверхность. Юристы от­крыли, так сказать, бессмертие Dignitas, однако именно благодаря этому открытию стала очевидной эфемерная природа его конкретного носителя. Не следует забы­вать, что жуткое соседство разлагающегося трупа и бессмертного Dtgratas, воплощенного в надгробных па­мятниках, или резкий контраст между мрачной похо­ронной процессией, идущей за трупом, и триумфаль-

¹¹⁶ Живые картинки (фр.). — Прим. пер.

¹¹⁷ Триумфы (ит.). — Прим. пер.

ным движением одетой в регалии куклы в конечном счете вырастали из той же почвы, из того же интеллек­туального и эмоционального климата, в котором юриди­ческие хитросплетения, касающиеся «двух тел короля», достигли своей окончательной формулировки. В обоих случаях имелось смертное, сотворенное Богом тело, подверженное, следовательно, «всем превратностям Природы и Случая» и противопоставлявшееся другому телу, сотворенному человеком и потому бессмертному, «абсолютно не ведавшему младенчества, старости и других немощей».

Коротко говоря, ренессансный человек был погру­жен в резкий контраст между воображаемым бессмер­тием и действительной смертностью человеческого су­щества, контраст, который эпоха Возрождения с ее нео­долимой тягой к увековечению индивида посредством любого мыслимого tour de /orce¹¹⁸, не только не умери­ла, но даже усилила: такова была оборотная сторона гордого завоевания земной аегжтп¹¹⁹. В то же время, од­нако, бессмертие — важнейший атрибут божественно­сти, хотя и опошленный бесчисленными вымыслами, — похоже, стало утрачивать свою абсолютную или даже воображаемую ценность: ведь если бессмертие не про­являет себя в непрерывно повторяющихся новых во­площениях, то это уже не бессмертие. Король не может умереть, он не должен был умирать, чтобы не разру­шить весь этот ворох вымыслов о бессмертии; и поско­льку короли все-таки умирали, эти вымыслы несли им утешение, обещая, что они не умирают, по крайней ме­ре, «как короли». Сами же юристы, сделавшие так мно­го для создания мифов о вымышленных и бессмертных персонажах, рационализировали слабость своих созда­ний. Шлифуя свои хирургические дистинкции между бессмертным Dignitas и его смертным носителем и раз­глагольствуя о двух телах, они вынуждены были при­знать, что их персонифицированное бессмертное Digni­tas было не способно действовать, желать, принимать решения без слабого смертного человека, который брал на себя Dignitas и все же должен был вернуться в прах.

¹¹⁸ Чрезмерное усилие (фр.). —• Прим. пер.

¹¹⁹ Бесконечность времени, вечность (лат.). — Прим. пер.

Тем не менее, поскольку жизнь именно в перспекти­ве смерти, а смерть сквозь призму жизни обретают яс­ность и определенность, жизнелюбие грохочущего кос­тями позднего средневековья кажется не лишенным не­которой глубокой в своем роде мудрости. Оно сумело со­здать философию, согласно которой фиктивное бес­смертие обрело явленность в действительном смертном человеке как его временном воплощении, тогда как смертный человек обрел определенность в новом фик­тивном бессмертии, которое, будучи, как всегда, сотво­ренным человеком, не имело отношения ни к вечной жизни в другом мире, ни к божественности, но привя­зывалось к вполне земным политическим институтам.

Римские юристы также размышляли об «объектива­ции» persona publica¹²⁰ властителя; известно, что римского императора иногда именовали «общественным телом». Од­нако ни греческие, ни римские прецеденты не дают ключа к объяснению двух тел Короля. Как утверждает Канторо­вич (р.505, 506), именно павликианская агрессивная кон­цепция церкви как corpus C/m'sti¹²¹ «в конечном счете дала «корпорациям» поздней античности философско-теологи-ческий толчок, которого им недоставало до времени Кон­стантина Великого, и тем самым ввела это философское и ! теологическое понятие в юридический обиход».

Как и любое позднесредневековое новшество, два тела , короля указывают на усиление визуального начала. В 11542 г. Генрих VIII обратился к совету следующим обра-! зом: «Наши судьи сообщили нам, что наше королевское по-[ложение никогда прежде не достигало такой высоты, как ' во времена Парламента, в котором мы как глава и вы как |его члены связаны в единое государственное тело».

Органологическая идея мистического племенного един-

^ства была лишь частично визуальной. Но усиление визуа-льности, происходившее в эпоху Возрождения, «теперь по­зволило Генриху VIII инкорпорировать Anglicana Eccles-st'a¹²², так сказать, corpus mysticum¹²³ его империи в сог-

¹²⁰ Общественное лицо, маска (лат.). — Прим. пер.

¹²¹ Тело Христово (лат.). — Прим. пер.

¹²² Англиканская церковь (лат.). — Прим. пер.

¹²³ Мистическое тело (лат.). — Прим. пер.

politicum¹²⁴ Англии, главой которой он являлся как ко­роль». Тем самым Генрих осуществил перевод невизуаль­ного в визуальное, идя в ногу с наукой его времени, кото­рая решала задачу придания визуальной формы невизуа­льным силам. Но эта же трансформация устного слова в визуальное и была главным следствием книгопечатания.

А.СКромби в книге «Средневековая и ранняя современ­ная наука» (Vol.II, р.103, 104) делает весьма интересное утверждение:

Ныне многие ученые согласны с тем, что гуманизм пятнадцатого века, зародившийся в Италии и распро­странившийся на Север, прервал последовательный ход развития науки. «Литературное возрождение» отвлекло интерес от предмета и переключило его на литератур­ный стиль. Обратившись к античности, ее поклонники отказались замечать научный прогресс, достигнутый на протяжении трех предшествующих столетий. То же не­лепое самодовольство, которое заставило гуманистов по­рицать их непосредственных предшественников за испо­льзование латинских конструкций, неизвестных Цице­рону, и развернуть пропаганду, под обаянием которой вплоть до недавнего времени находились наши истори­ческие представления, также позволило им заимство­вать у схоластов без всякой признательности. Эту при­вычку усвоили почти все великие ученые шестнадцато­го и семнадцатого веков, будь то католики или протес­танты, и понадобились исследования Дюгема, Торндай-ка и Майера, чтобы показать, что утверждения гумани­стов об истории нельзя принимать за чистую монету. Кромби допускает, что кое-какие результаты средневе­ковой науки стали известны благодаря книгопечатанию. Однако не игнорирует ли он динамику развития позднес-редневековой науки, устремленной к визуальной транс­формации? Ведь перевод силы и энергии в визуальные диаграммы и эксперименты — процесс, продолжавшийся вплоть до открытия электромагнитных волн, — как раз и составляет существо современной науки. Сегодня визуали­зация идет на попятный, и потому нам легче распознавать своеобычность ее стратегии в эпоху Возрождения.