Подобием сегодняшней торговли

произведениями «старых мастеров»

tyS Начиная с двенадцатого века с развитием университе­тов в процесс создания книг включились студенты и их преподаватели. По окончании студентами учебы эти книги вновь поступали в монастырские библиотеки: «Вполне ес­тественно, что именно те стандартные общепринятые учеб­ники, которые постоянно находились в пользовании уни­верситетов, и попали в печать на ранних этапах развития книгопечатания, поскольку многие из них продолжали по­льзоваться спросом и в пятнадцатом веке. Эти официаль­ные университетские тексты не ставят перед нами ника­ких проблем в отношении своего происхождения...» (р.102). Далее Гольдшмидт добавляет: «Вскоре после 1300 г. более дешевая бумага начала вытеснять дорогой пергамент, и на­копление книг стало вопросом не богатства, а промышлен­ного развития». Тем не менее, поскольку студенты продол­жали записывать лекции, а «лектор продолжал диктовать книгу, с помощью которой он обучал свою аудиторию», со­хранилось большое количество таких reportata¹²⁸, которые ставят довольно сложную проблему перед редакторами.

Описанные Гольдшмидтом обстоятельства помогают уяснить масштаб Гутенберговой революции, сделавшей возможным производство унифицированных и воспроизво­димых текстов:

Разумеется, для многих средневековых писателей переход от роли «писца» к роли «автора» прошел неза­метно. Какой размер собственного вклада в «согласова­ние» собранной информации позволял человеку провоз­гласить себя «автором» нового звена в цепи передавае­мого знания? Мы впадаем в анахронизм, если думаем, что средневековый студент смотрел на содержание чи­таемой им книги как на выражение личности и мнения другого человека. Для него это была толика того огром-

¹²⁸ Здесь: сделанных под диктовку записей (лат.). — Прим. пер.

ного и цельного корпуса знания, scientia de отпг scibi-h'¹²⁹, которое некогда было достоянием древних мудре­цов. Что бы он с благоговением ни вычитывал в старой книге, он воспринимал это не как чье-то личное утвер­ждение, а как частичку знания, полученного некогда одним человеком от другого, и эта цепь уходила в глу­бокую древность (р.113).

Не только те, кто пользовался манускриптами, пишет Гольдшмидт, относились с совершенным безразличием к хронологии авторства и к «точному определению личности автора читаемой ими книги, но равным образом и автор, записывая определенную информацию, вовсе не намере­вался вызвать у будущих читателей интерес к своей пер­соне» (р.114). Точно так же мы совершенно не интересуем­ся автором таблицы умножения или частной жизнью уче­ных. Подобным же образом обстояло дело, когда студент пытался «подражать» древним писателям.

Пожалуй, уже достаточно было сказано о природе руко­писной культуры, для того чтобы осветить разительность перемен в отношениях «автор—автор» и «автор—чита­тель» после изобретения Гутенберга. Когда высокая крити­ка¹³⁰ конца девятнадцатого века пускалась в объяснения рукописной культуры читателям Библии, то представляла дело так, словно Библия носила завершенный характер. Но здесь сказывалась иллюзия, связанная с практикой печат­ных изданий Библии. В догутенберговские времена «изда­ния» Священного писания отнюдь не имели такого унифи­цированного и гомогенного характера. Ибо книгопечатание привносит в организацию человеческой чувственности прежде всего представление о гомогенности, которое начи­ная с шестнадцатого века проникает в искусство, науку, промышленность и политику.

Впрочем, из этого вовсе не следует делать вывод о «вредном» влиянии печатной культуры. Вспомним о том, что гомогенность несовместима с электронной культурой. Наше время — это ранняя стадия эпохи, для которой пе-

¹²⁹ Знание всех знающих (лат.). — Прим. пер.

¹³⁰ Школа научного изучения Библии в Германии и направление,
занимавшееся разработкой небуквального истолкования Библии,
в Англии. — Прим. пер.

чатная культура становится такой же чуждой по своему смыслу, какой рукописная культура была чужда восем­надцатому столетию. Как писал в 1911 г. скульптор Боччо-ни: «Мы — первобытные люди новой культуры». Я далек от того, чтобы пытаться принизить значение гутенбергов-ской механической культуры, но мне кажется, что нам предстоит немало потрудиться для того, чтобы сохранить завоеванные ею ценности. Ибо, как утверждал Тейяр де Шарден, век электроники — век не механический, а орга­нический, и потому он без особой симпатии относится к ценностям эпохи книгопечатания, «этого механического способа письма» (ars artificialiter scribendi), как его называ­ли вначале.