Железный век. Кочевое скотоводство

Североказахстанскне археологи пришли к выводу, что в конце бронзового века население, жившее на р. Ишим, покинуло свои поселения из-за на­чавшихся катастрофических наводнений ⁴⁴. Современная сельскохозяйст­венная практика показала, что в тех случаях, когда высота весенних раз­ливов на Иртыше, Тоболе, Туре превышает средний уровень на 2—3 м, половодья носят особенно затяжной характер. В такие годы вегетацион­ный период в поймах сокращается, травы и сельскохозяйственные куль­туры не успевают созревать, продуктивность пойменных пастбищ и пашен резко падает⁴⁵. В то же время в открытых степях юга Западно-Сибир­ской равнины при достаточно нысокой увлажненности получали по 250— 300 пудов с десятины, что намного превышало продуктивность в эти годы пойменных пастбищ и сенокосов. Кроме того, открытые степи давали сено бол^е высокого качества и обладали способностью быстро откармливать

отощавший за зиму скот. Поэтому сюда обычно по весне пригоняли табуны лошадей из более северных районов, причем «лошади, приводимые с се­вера, нередко объедаются и падают, если сразу предоставить им пастись на свободе» ⁴⁶.

Приведенные примеры дают основание предполагать, что повышение уровня воды в реках и озерах, а также общее увеличение «дождливости» в начале железного века привело к сокращению пойменных угодий, что ухудшило возможности пастушеско-земледельческого хозяйства, но зато увлажнение степей облегчило освоение иод пастбища открытых степных пространств. В этих условиях завершился переход к кочевому скотоводству.

Ранее освоение скотоводами открытых степей было затруднено прежде всего недостатком там естественных водопоев. Это особенно относится к за­сушливым периодам, когда отсутствие поверхностных вод нельзя в долж­ной мере компенсировать созданием колодцев, так как засухи в степной зоне неизбежно сопровождались понижением уровня грунтовых вод, а в ряде случаев их засолением. Интересно, что даже в новое время в столк­новениях между казахскими родами за право кочевания на той или иной территории «дело шло, — по свидетельству П. II. Румянцева, — не о земле, а исключительно о водных источниках, которыми степь небогата и которые поэтому ценятся особенно высоко» ⁴⁷.

Само собой разумеется, что увлажнение климата как таковое само по себе не могло явиться непосредственной причиной перехода от одной формы хозяйства к другой. Основной движущей силой таких крупных эко­номических трансформаций было развитие производительных сил, которое на определенном историческом этане подводило людей к готовности изме­нить характер экономики. Но эта потенциальная готовность могла оста­ваться втуне до тех пор, пока окружающая среда не благоприятствовала такому переходу. Говоря о климатических изменениях на юге Западно-Си­бирской равнины в рассматриваемое время, можно считать, что они соот­ветствовали производственным потребностям местного населения и спо­собствовали успешному решению назревших экономических задач.

Касаясь конкретных условий перехода от пастушеско-земледельческого хозяйства к кочевому скотоводству в степном Обь-Иртышье, следует особо подчеркнуть совместное действие по существу тех же трех факторов, ко­торые в свое время стимулировали переход от охоты и рыболовства к па-стушеско-земледельческому хозяйству (правда, в данном случае они про­явились на ином ландшафтно-климатичсском фоне и в новых исторических условиях): первый фактор — развитие производительных сил (неслучайно переход к кочевому скотоводству на юге Западно-Сибирской равнины в общем совпал с освоением железа); второй — достаточно благоприятные экологические условия степной и лесостепной зон для существования здесь кочевого скотоводства; третий — кризисная ситуация, вызванная сокра­щением продуктивности пойменных угодий и обострением проблемы пере­населенности.

Сказанное выше не означает, что условия перехода от пастушеско-зем­ледельческого хозяйства к .кочевому скотоводству, отмеченные нами для северной степи и южной лесостепи, могут быть механически перенесены на все остальные районы кочевого скотоводства. В южных сухих степях и

полупустынях, где отсутствовали реки с постоянным водным режимом и широкие плодородные поймы, земледелие и оседлый быт при прогресси­рующем усыхании климата бронзового века вряд ли могли упрочиться на сколько-нибудь длительное время, и местное население должно было ори­ентироваться на преимущественно скотоводческий образ жизни.

Еслина севере степной и на юге лесостепной зон, т. е. в районах пой­менного земледелия зндроиовцев, повышение уровня поверхностных вод отрицательно сказывалось на земледельческих занятиях, то в южных сухих степях и полупустынях, т. е. в районах орошаемого земледелия, необходи­мым условием успешных земледельческих занятий была относительная многоводность рек. Есть основание считать, что в засушливых степях Цен­трального Казахстана местное население эпохи бронзы в своих попытках предотвратить упадок земледелия пыталось прибегать к искусственному орошению полей. Остатки древней оросительной системы были обнару­жены, например, у поселения Коныспай на р. Чаглипке ⁴⁸Однако в усло­виях засушливого климата бронзового века, при непостоянном водном режиме местных речек, рассчитывать на сколько-нибудь надежный эффект ирригационных сооружений вряд ли было возможно.

Даже при более влажном климате прошлого столетия поливное земле­делие в сухих степях Казахстана не давало заметных выгод. «В При­балхашье и вообще в сухих степях Туркестана,— писал около ста лет назад Л. М. Никольский, — где земледелие возможно голько мри искусст­венном орошении, усыхание рек ведет к упадку земледелия, так как теря­ется возможность подавать на поля воду при помощи арыков... В низовьях Или можно видеть много киргизских пахотных земель, брошенных потому, что исчезла возможность выводить арыками воду из реки в то время, когда это нужно... Здесь, как и всюду в Туркестане, вода при возможности искус­ственного орошения оживляет край. Без известного количества воды, до­статочного для ирригации полей, он обратился бы в необитаемую пустыню, годную разве только для кочевников с их пастушеским образом жизни» ⁴⁹.

Экологическое своеобразие южных степей и полупустынь должно было в условиях усыхания климата эпохи бронзы раньше, чем на севере степ­ной зоны, создать предпосылки для упадка земледелия и утверждения ко-чсвничества. Переход к кочевому скотоводству с нограничье степей и пу­стынь произошел, по Г. Е. Маркову, около рубежа II и I тысячелетий до н. э.⁵⁰, т. е. на несколько веков раньше, чем на юге Западно-Сибирской рав­нины, и в другой ландшафтно-климатической обстановке.

Если обратиться к более далеким территориям, то можно найти факты еще более позднего приобщения к кочевому скотоводству; правда, речь здесь пойдет о нестандартном варианте — переходе к кочевпичеству не пастушеско-земледельческого населения, а охотничьего. Так, некоторые родоплеменные коллективы охотников-монголов перешли к кочевому скотоводству около конца I тысячелетия н. э., а тунгусские охотничьи группы Забайкалья переселились в степи и освоили кочевое скотоводство лишь в начале II тысячелетия н. э.

В ряде районов аридного пояса кочевничество так и не смогло победить до конца пастушеско-земледельческий уклад. Это наблюдается там, где наряду с наличием обширных пастбищных угодий продолжали сохраняться места, достаточно удобные для стационарного поливного земледелия (на-

пример, в низовьях Аму-Дарьи, на юге Казахстана, отчасти в Хакасско-Минусинской котловине и др.). Археологическое и этнографическое изу­чение этих территорий должно способствовать более глубокому пониманию содержания и структуры пастушеско-земледельческого хозяйства степного населения эпохи бронзы.

В последние годы вновь стала популярной точка зрения о возможности непосредственного перехода от подвижной охоты к кочевому скотовод­ству. Так. С. И. Вайнштейн и Ю. И. Семенов предполагают, что «отдель­ные группы охотников за крупными копытными в некоторых районах Цен­тральной и Средней Азии в эпоху бронзы заимствовали у своих соседей домашних животных и перешли к кочеванию, тем более, что традиции бро­дячей охоты, переносное жилище и другие особенности материальной культуры не требуют ломки сложившихся условий жизни»⁵¹. Здесь, ви­димо, надо различать два разных аспекта генетических истоков кочевничества: а) кочевое скотоводство как определенный, исторически обуслов­ленный, закономерный этап развитии экономики населения аридного по­яса; б) различные варианты усвоения уже сложившегося опыта, кочевого скотоводства носителями других хозяйственных типов. Если рассматривать первый аспект проблемы, то вряд ли можно сомневаться в том, что кочевое скотоводство является продолжением в трансформированном виде многовекового производственного опыта более раннего пастушества. Если акцентировать внимание на втором аспекте, то бросается в глаза, что под­вижная охота на степных копытных и кочевое скотоводство демонстрируют сходный характер хозяйственной адаптации к экологическим условиям аридного пояса.

Это сходство прослеживается не только в регулярных перемещениях производственных коллективов, в существовании за счет стад копытных, в характере жилищ и т. д., но и в других сторонах хозяйства и быта. Так, с переходом к кочевому скотоводству на юге Западной Сибири и на тер­ритории Казахстана возрастает роль охоты. Кроме археологических дан­ных, об этом говорят и более поздние свидетельства. «После скотовод­ства,— отмечал А. К. Гейнс, — любимое занятие у киргиз (казахов.— М. К.) всегда составляла охота; волки, лисы, зайцы, барсуки, барсы, ди­кие лошади, дикие козы, сайги, серны промышляются киргизами в разных местах степи во множестве» ⁵². Сибирские документы XVIII в. сообщают, что в правобережье Иртыша «степи весьма открытые, а потому и обшир­ные, а корму впусте лежащего и никем необитаемого довольное число и к тому же диких лошадей, а по названию тарпанов, премножество, которых они (кочевники. — М. К-) застреливают и употребляют в пишу»⁵³.

До нас дошли сведения о грандиозной облавной охоте 1391 г., в которой принимала участие вся 200-тысячная армия Тимура во время его зна­менитого похода на север. Она состоялась в казахстанских степях в мест­ности Ана-Карагуй или Ата-Карагуй. Правое и левое крылья армии Тимура растянулись цепью и окружили «бесконечную равнину». Круг сжимался два дня. В нем оказалось так много куланов, джейранов и дру­гих животных, что воины, несмотря на многодневный голод накануне, бро­сали тощих животных и брали только жирное мясо» ⁵⁴.

В связи с упадком земледелия и переходом на преимущественно мяс­ную пищу у кочевников степей повысилась роль собирательства, что

также сближает их с неолитическими охотниками. П.. С. Паллас описал у сибирских кочевников своеобразный промысел, имевший сезонный харак­тер и заключавшийся в разорении нор особой разновидности мелких гры­зунов, обитавших на Яике, Ишиме, в Барабе, по Енисею и особенно в За­байкалье. Они имели в своих гнездах до трех-четырех кладовых, в каждой из которых хранилось от 8 до 10 фунтов съедобных кореньев. «Маленькое сие животное, — сообщал П. С. Паллас,— нигде столько не полезно, как в Даурии и в других еще местах Восточной Сибири, где хлеб не сеют; там языческие народы поступают так, как вотчинники лихоимцы со своими мужиками». И далее: «Отнятого у мышей запасу им становится в пищу на целую зиму. Оке осенью, когда мыши свои анбары наполняют, изыскивают таковые» ⁵⁵. По этнографическим свидетельствам, собирательство явля­лось значительным подспорьем в хозяйстве всех кочевников Центральной Азии, в том числе монголов ⁵⁶. У кочевников Енисея и прилегающих райо­нов Западной Сибири основным продуктом собирательства была сарана, причем, как свидетельствует П. С. Паллас, «много вынимают сих саран из . . - нор серых степных мышей» ⁵⁷.

Однако изложенное выше не означает, что тем самым подтверждается мнение о возможности непосредственного превращения подвижной охоты а кочевое скотоводство на стадии бронзового века вне влияния реально существовавшего кочевиичества. Ссылки здесь на поздние этапы истории североамериканских охотников на бизонов — индейцев команчи, кайова и юта, которые под влиянием белых колонистов освоили под седло лошадь и стали конными охотниками на бизонов, не правомерны, так как от тою, что они сели верхом на лошадь, существо их охотничьего хозяйства не изменилось — они оставались охотниками на бизонов.

Если говорить о развитии производящего хозяйства в аридной зоне в общей исторической перспективе, го придется признать, что именно па-стушеско-земледельческое хозяйство было способно закономерно и логично подготовить условия перехода к кочевому скотоводству — мы имеем в виду приобретение опыта разведения домашних копытных, изобретение колес­ного транспорта, умение изготовлять разнообразные молочные продукты, освоение отгонной системы скотоводства, введение в практику искусствен­ных колодцев-водопоев и т. д. Сходство некоторых элементов традиций под­вижной охоты и кочевого скотоводства объясняется не их генетической близостью, а прежде всего сходством манеры адаптации к природным усло­виям аридного пояса, т. е. здесь мы имеем дело с явлениями конвергентного характера, которые было бы неверно соединять генетически.

Хотя в истории Сибири известны случаи перехода от охоты к кочевому скотоводству (например, у «конных тунгусов» Забайкалья в начале те­кущего тысячелетия), они имели место в эпоху сложившегося кочевниче-ства и были следствием вынужденного ухода охотников из тайги в степ­ную зону, что неизбежно влекло за собой два варианта выбора: либо смерть от голода, либо приобщение к опыту уже существующего рядом кочевого скотоводства .

Эти случаи не характеризуют особый этап в развитии производящей экономики и не могут рассматриваться в качестве одного из путей возник­новения кочевого скотоводства.

Мы уже говорили выше, что состав стада у кочевников был несколько иным, чем у местного пасту шее ко-земледельческого населения эпохи бронзы, отличаясь в первую очередь другим процентным соотношением разных видов скота в стаде. Это выразилось прежде всего в увеличении значения лошади и в уменьшении доли крупного рогатого скота. Указан­ное изменение произошло вследствие возрастания снежности зим в раннем железном веке, а также в результате перевода массы скота на круглогодич­ный подножный корм. В этих условиях крупный рогатый скот не мог быть многочисленным, так как он не приспособлен к длительным и частым пере­движениям и не в состоянии добывать корм из-под снега. «Коров, — сооб­щает А. К- Гейне, — у киргизов менее, чем прочего скота, как потому, что молоко и мясо их вполне заменяется охотнее употребляемыми лошади­ным, овечьим и верблюжьим, так и потому, что их признают не способными к перенесению продолжительных и дальних перекочеваний; зимою же они менее прочего скота способны добывать себе корм из-под снега» ⁵⁸.

Хотя поселения железного века в западносибирских и казахстанских степях почти не содержат костных остатков и у нас нет поэтому формаль­ных оснований судить о соотношении разных видов скота в стаде ранних кочевников этой территории, мы имеем достаточно убедительные косвен­ные данные, подтверждающие высказанный выше тезис о повышении с пе­реходом к кочевничеству роли лошади и падении значения крупного ро­гатого скота ⁵⁹. Во-первых, материалы по хозяйству и быту казахов XIX в. показывают, что с повышением степени оседлости возрастает процент крупного рогатого скота в стаде, а доля лошади заметно уменьшается (подробнее мы остановимся на этом несколько ниже); и наоборот, при возвращении от вынужденной оседлости к кочевому быту происходит из­менение состава стада в обратную сторону. Во-вторых, зимняя пастьба скота н условиях кочевого быта и сам переход к кочевничеству в лапд-шафтно-климатических условиях южносибирских и казахстанских степей могли привести к успеху лишь при численном преобладании лошади над крупным рогатым скотом.

Система зимнего выпаса скота у кочевников-казахов, по описанию путешественников прошлого столетия, заключалась в следующем: «На сии замеченные пастбища, - писал А. Левшин, — выпускают сначала лошадей, которые копытами разрывают снег и едят верхушки. За ними на том же месте выгоняют рогатый скот и верблюдов, продолжающих есть начатую лошадьми траву и съедающих средину стеблей. Но низшей части оных, близ корня находящейся, верблюды глодать не могут по природному устроению органов питания, потому и овцы, выпускаемые на пастьбу после всего прочего скота, на одном и том же месте находит себе пищу. Сей образ продовольствия стад и табунов называется тебеневкою» ⁶⁰.

К сожалению, наиболее точные сведения о количественном соотноше­нии разных видов скота у казахов имеются лишь для 1900 г., когда оседа­ние кочевников на землю зашло довольно далеко. Тем не менее преоблада­ние лошади над крупным рогатым скотом было еще весьма значительным. Возьмем для наглядности сведения потрем областям Киргизского кряя --Акмолинской, Семипалатинской и Тургайской (для Уральской обл. све­дения о составе стад у казахов и русских не разграничены) ⁶¹ (табл. 2).

Таблица 2. Соотношение разных видов скота у казахского населении Акмолинской, Семипалатинской и Тургайской обл., 1900 г.

У нас есть данные о количестве разных видов скота у казахов Акмолин­ской обл. в 1863 г.⁶² (табл. 3).

Таблица 3. Соотношение разных видов скота у калахоп-кочевников Акмолинской обл., 1863 г.

Акмолинская 2 246 244 72 ²/3 227 776 7'/₄ 563782 18'/3 55947 1³/₄

Из приведенной таблицы видно, что в 1863 г., когда земледельческие занятия у казахов еще не получили достаточного развития, количество лошадей в Акмолинской обл. превышало число коров в 2,5 раза. Сравнив эти показатели с данными предшествующей таблицы, мы увидим, что 37 лет спустя, в 1900 г., число лошадей были лишь в 1,65 раза выше, чем коров.

Особенно заметно тенденция к оседлости и к изменению состава стада проявлялась после жестоких бескормиц, приводивших к массовой гибели скота. «После суровой зимы 1879—1880 гг., так называемого между киргизами «куянского» года, — писал М. А. Леваневский об Эмбинской степи, — киргизы, имеющие землю, начали прикрепляться к ней. занялись посевами хлебов и стали оставаться, готовя запасы сена и хлеба на зиму, на своих земельных участках. При таких условиях у них явилась потреб­ность часть верблюдов или лошадей заменить рогатым скотом, баранами и козами» ⁶³.

Крупный рогатый скот наиболее удобен в условиях оседлого быта. Он менее, чем овца и лошадь, требователен к уходу и пище. По данным В. Л. Серошевского для реликтовых лесостеней Якутии, на участке, где могли прокормиться 10 лошадей, способны пастись 25—30 голов крупного рогатого скота ⁶⁴. Примерно такое же соотношение наблюдается для степных пастбищ аридного пояса. Поэтому при повышении степени оседлости, когда площадь удобных для эксплуатации пастбищ значительно сокращалась, стремление степного населения увеличить долю крупного рогатого скота в стаде было попятным и оправданным.

«Для крупного рогатого скота,— отмечал А. И. Доброемыслов,— никаких пастухов не нужно: он пасется сам, без всякого присмотра и, кроме того, в хорошую зиму на подножном корме так же, как и остальной

скот (до половины ее или даже до конца января). В суровую же зиму, когда и лошадь требует готового корма, последнего для крупного рогатого скота нужно много меньше; так, например, 6-7 небольших возов сена, необходимых киргизу на зиму для прокорма одной рабочей лошади, достаточно на то же время для нескольких голов крупного рогатого скота» ⁶⁵. Корова вполне обходится самыми грубыми кормами — объед­ками сена от овец и лошадей, низшими сортами сена (осокой, колючками, лебедой, мелким камышом и пр.), соломой. Возможность подкармливать крупный рогатый скот соломой делает его содержание в условиях пастущеско-земледельческого быта особенно рациональным.

По выживаемости корова среди степных домашних копытных уступает лишь верблюду. Так, джут 1891 —1892 гг. в Тургайской обл. погубил 44,76% лошадей, 33,21% овец, 32,76% коз, 32,12% корови22.13% верблю­дов⁶⁶. Однако кочевники не любили держать крупный рогатый скот, прежде всего из-за его малоподвижности и неспособности передвигаться на большие расстояния. «Во время прежних неспокойных дней, — объяс­няет эту нелюбовь А. И. Добросмыслов. — при постоянных барантах и перекочевках на огромных пространствах, рогатый скот часто погибал или доставался врагу» ⁶⁷.

В кочевом хозяйстве наиболее рациональны овца и лошадь. Овца, как и лошадь, способна добывать корм из-под снега, правда, если последний не глубже 17- 18 см и не слишком слежавшийся. Поэтому, в отличие от лошади, которая может извлекать корм из-под снежного слоя мощностью до 35 см, выпас овец более рационален на малоснежном юге — в сухих степях и полупустынях. Так, у кочевников Николаевского уезда Тургайской обл., лежавшего в пограничье степной и лесостепной зон, по переписи 1869—1870 гг. лошадей (253000) было почти столько же, сколько овец (287 000) ⁶⁸. В более южном Акмолипском уезде Акмолинской обл., распо­ложенном в подзоне сухих степей, в 1863 г., т. е. почти в то же время, лошадей (103 126) было почти в 4 раза меньше, чем овец (390 000) ⁶⁹.

Не менее показательны данные за 1881 г, о соотношении разных видов скота у кочевников Николаевского и Тургайского уездов Тургайской обл.⁷⁰ (табл. 4).

Таблица 4. Соотношение разных видов скота у казахов Николаевского и Турганского уездов Тургайской обл., 1881 г.

Получается, что в Николаевском уезде, лежащем на севере степной зоны, крупного скота было в 1,5 раза больше, чем мелкого, а в сухих степях Тургайского уезда, напротив, крупного скота было в полтора с лишним раза меньше, чем мелкого.

Сведения, относящиеся к XVIII в., касаются, как правило, количества и видов скота у отдельных кочевых семей. В Башкирии, которая лежит в основном в пределах лесостепной и предтаежной зон, по данным И . И. Георги от 70-х годов XVIII в., «число овец почти соответствует у богатых числу лошадей или превосходит оное малым чем. Рогатого же скота держат богатые вполовину противу лошадей» ⁷¹. Таким образом, крупный скот превышал численно мелкий примерно в 1,5 раза. В степной зоне соотношение было иным. Так, хан Малой Орды Нур Галий имел около середины XVIII столетия 1000 лошадей, 400 голов крупного рогатого скота, 200 верблюдов, 4000 овец и несколько сот коз ⁷², т. е. количество мелкого скота превышало численность крупного приблизительно в 3 раза.

Итак, увеличение процента крупного скота у скотоводческого населения степей с юга на север, вслед за уменьшением аридности климата, эколо­гически оправдано и выступает как закономерность, на что неоднократно обращали внимание этнографы и путешественники. «В южной, песчаной, части степи, — отмечал А. К. Гейнс, — с особенным успехом разводятся верблюды и овцы. . . Напротив, в северной степи, снабженной во множе­стве ручьями и озерами, хорошими лугами и растущей по равнинам ковыль-травою. . ., особенно удобно разводить лошадей и крупный скот, который при том без большого призрения переносит зиму, укрываясь в лесах и кустарниках северной полосы степей» ⁷³.

Видимо, несходство ландшафтно-климатических условий севера и юга аридного пояса влияло и на состав стада пастушеского и пастушеско-земледельческого населения бронзового века. Так, если у населения эпохи бронзы притобольской и верхнеобской лесостепи основная масса остеоло­гического материала принадлежит корове и лошади, то у тазабагьябского населения пустынь и полупустынь Южного Приаралья преобладал, судя по характеру костных остатков, мелкий рогатый скот. На поселении таза-багьябской культуры Якке-Парсан 2 кости домашних копытных распре­делились следующим образом: овца — 70 особей (51,5%), крупный рогатый скот — 40 (29,5%), лошадь — 26 (19%) ⁷⁴. В отношении насе­ления, оставившего памятники федоровского и алакульского типов (отно­симые некоторыми археологами к одной андроновской культуре), можно ожидать, что федоровцы, жившие в основном в менее аридных, удобных для оседлости условиях, имели больший процент крупного скота в стаде, чем алакульцы, а земледелие и, возможно, некоторые виды присваивающих промыслов носили у них более устойчивый и более традиционный характер. В сухих степях и полупустынях односторонняя скотоводческая направ­ленность хозяйства была более оправданной; здесь сравнительно редко случались многоснежные зимы с буранами и гололедами, и поэтому зимняя пастьба скота не сопровождалась такими жестокими бескормицами, как на севере. Песчаные почвы юга аридного пояса легко и быстро пропускали влагу, не позволяли ей схватиться плотной ледяной коркой, затруднявшей добычу подножного корма; интересно, что и в более северных районах степной зоны кочевники старались выбирать под зимники песчаные места, где гололеды были не слишком губительны. По свидетельству А. К. Гейнса, в таких песчаных местностях население было менее подвижным и кочевало обычно невдалеке от зимовок, боясь потерять их ⁷⁵.

Таким образом, степень оседлости, равно как и состав стада, у кочевни­ков зависели от почвенно-климатических особенностей разных районов аридного пояса, т. е. в конечном счете от продуктивности пастбищ и коли­чества удобных водопоев. В 80-х годах прошлого столетия казахи Актюбинского и Николаевского уездов Тургайской обл. (север степной и юг лесо­степной зон) кочевали на 20—40 верст от зимовок; казахи Иргизского и Тургайского уездов Тургайской обл. (южная, сухая степь) кочевали на 200—400 верст от зимовок; казахи Казалинского и Перовского уездов Сыр-Дарьинской обл. (полупустыня) кочевали на 600—1000 и более верст от зимовок ⁷⁶. Нет никаких оснований сомневаться в том, что охаракте­ризованная зависимость должна была в той или иной мере проявляться и у пастушеско-земледельческого населения эпохи бронзы, и это эколо­гически обусловленное обстоятельство добавляет убедительности ранее высказанной нами мысли, что федоровцы, значительная часть которых локализовалась в лесостепной и предтаежной зонах, а также в предгорных местностях алтае-саянского региона, были более оседлы, более склонны к земледелию и имели больший процент крупного скота в стаде, чем алакульцы.

Этнографы обратили внимание еще на одну важную сторону кочевого быта, касающуюся зависимости длины маршрута кочевок от количества скота, находящегося во владении семьи или производственного коллек­тива. «Величина кривой, описываемой в кочевках киргизом, — сообщает А. К. Гейнс, — зависит от изобилия подножного корма на летовках и от многочисленности его стад». И далее: «Чем беднее киргиз, тем круги, опи­сываемые его стадами во время летовок, будут менее; те же киргизы, которых имущество состоит из нескольких голов скота, так называемые «джатаки», неимущие, остаются круглый год на месте» ⁷⁷. Эта законо­мерность означает, что в связи с перенаселенностью и уменьшением коли­чества скота у отдельных кочевых коллективов, при отсутствии другого выхода (например, в случае невозможности миграции населения в другие районы), должна была проявиться тенденция к переходу на оседлый образ жизни. Наблюдения путешественников прошлого столетия в казах­станских степях показали, что эта тенденция была закономерным след­ствием оскудения пастбищных угодий и обеднения кочевых хозяйств. Уменьшение количества скота не только вело к большей оседлости, но и наталкивало на необходимость перехода к земледельческим занятиям,

В новое время признаки этой тенденции проявились в том, что с рубежа XVIII и XIX столетий в казахстанских степях все более распростра­няются зимние поселения — так называемые зимники. Интересно, что сначала, когда значительная часть казахов кочевала и зимой, зимники не были постоянными и в отношении их существовало право первозахвата. Однако позднее, когда получают развитие земледельческие занятия, казахи начинают дорожить своими зимниками, последние становятся постоянными и право первозахвата уступает место праву собственности ⁷⁸. Распространение зимников в казахстанских степях знаменовало начало крупной волны оседлости, которая прогрессирующе нарастала вплоть до первых десятилетий текущего столетия.

*

¹Вinford. L.R., 1970.

²Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 188.

³Вinford. L.R., 1970.

⁴ Ibidem.

⁵ Киселев С. В., 1949, с. 41; Матюшин Г. Н., 1971; Зайберт В. Ф., Плешаков А. А., 1978, с. 247, 249.

⁶Черников С. С., 1970, с. 8.

⁷ Головачев П. М., 1902, с. 5.

⁸Островских П., 1895, с. 307.

⁹Сhilde V. G., 1955, р. 23—25.

¹⁰См., например: Шнирельман В. А., 1973.

¹¹ Косарев М. Ф., 1976.

¹²Потемкина Т. М., 1976, с. 21.

¹³Грязное М. П., 1957, с. 23.

¹⁴ По Леваневскому М. А., 1894, с. 125.

¹⁵ Шмидт Ю., 1894; Чермак Л., 1898, с. 21.

¹⁶Иохельсон В., 1895а, с. 132.

¹⁷Иохельсон В., 1895а, с. 132; 18956, с. 153.

¹⁸ Смирнов Н. Г., 1975, с. 38.

¹⁹ Там же, с. 39.

²⁰ Добросмыслов А. И., 1895.

²¹Там же, с. 68, 149.

²²Летом, когда мясо быстро портится, было нерационально забивать крупный скот, поэтому в летнме месяцы предпочитали резать молодых барашков, которых можно было съесть за короткое время.

²³ Толыбеков С. Е., 1971, с. 568.

²⁴Кравцов Г. Ф., 1887, с. 42—43; Лева­невский М. А., 1894, с. 125.

²⁵Потемкина Т. М., 1976, с. 21.

²⁶Зданович С. Я., 1979, с. 18.

²⁷Маргулан А. X., 1979, с. 258.

²⁸Итина М. А., 1977, с. 193.

²⁹Шунков В. И., 1956, с. 32.

³⁰ Левшин А., 1832, ч. 3, с. 205.

³¹ Потапов Л. П., 1952, с. 180.

³² Ядринцев Н., 1881 — 1882, с. 237.

³³ Фальк И. Г., 1824, с. 391.

³⁴ Итина М. А., 1977, с. 178.

³⁵ Фишер В., 1884.

³⁶ Левшин А., 1832, ч. 3, с. 199—200.

³⁷ Россия. Полное географическое описание нашего отечества. СПб., 1903, т. XVIII, с. 228—229; Чермак Л., 1898, с. 11 — 12.

³⁸ Гейне А. К., 1897, с. 165.

³⁹ Шмидт Ю., 1894, с. 126.

⁴⁰ Гейне А. К., 1898, с. 60.

⁴¹ Каратанов И., 1886, с. 618—619.

⁴² Шилов В. П., 1964; 1972.

⁴³ Грязное М. П., 1956.

⁴⁴ Зданович Г. Б., 1973, с. 43.

⁴⁵ Григорьева Е. Я., 1956.

⁴⁶ Асалханов И. А., 1975, с. 212. Заметим кстати, что в засушливые годы крестьяне, жившие на юге Зауралья и Западно-Сибирской равнины, нередко отдавали свой скот на прокорм в более северные районы. Эти факты, отчасти, помогают по­нять, почему в засушливые фазы древних эпох учащались миграции степняков на север, а во влажные климатические периоды — наоборот.

⁴⁷ Румянцев П. П., 1910, с. 52.

⁴⁸ Зданович Г. Б., Зданович С. Я., Зай­берт В. Ф., 1971, с. 406.

⁴⁹ Никольский А. М., 1885, с. 43—44.

⁵⁰ Марков Г. Е., 1973, с. 111.

⁵¹ Вайнштейн С. И., Семенов Ю. П., 1971, с. 189.

⁵² Гейне А. К., 1897, с. 157—158.

⁵³ Кириков С. В., 1955, с. 34.

⁵⁴ Там же, с. 34.

⁵⁵ Паллас П. С., 1788, с. 267.

⁵⁶ Жуковская Н. Л., 1979, с. 72—73.

⁵⁷ Паллас П. С., 1788, с. 490.

⁵⁸ Гейне А. К., 1897, с. 155.

⁵⁹ Потемкина Т. М., 1976, с. 21; Итина М. А., 1977, с. 193; Зданович С. Я., 1979, с. 18; Маргулан А. X., 1979.

⁶⁰ Левшин А., 1832, ч. 3, с. 127.

⁶¹Россия. Полное географическое описание СПб., 1903, т. XVIII,

нашего отечества. с. 24.

⁶² Кравцов Г. В., 1877, с. 42—43.

⁶³ Леваневский М. А., 1894, с. 136.

⁶⁴ Серошевский В. Л., 1896, с. 268.

⁶⁵ Добросмыслов А. И., 1895, с. 29, 37.

⁶⁶ Там же, с. 29, 37.

⁶⁷ Там же, с. 170.

⁶⁸ Тилло А. А., 1873, с. 90.

⁶⁹ Кравцов Г. В., 1877, с. 36.

⁷⁰ Добросмыслов А. И., 1895, с. 6—7.

⁷¹ Георги И. И., 1796, с. 98.

⁷² Там же, с. 135.

⁷³ Гейне А. К., 1897,, с. 150—151.

⁷⁴ Итина М. А., 1977, с. 186—187.

⁷⁵ Гейне А. К., 1898, с. 60.

⁷⁶ Добросмыслов А. И., 1895, с. 12.

⁷⁷ Гейне А. К., 1897, с. 63—64.

⁷⁸ Румянцев П. П., 1910, с. 53—54.

Глава четвертая

ПРИСВАИВАЮЩАЯ ЭКОНОМИКА

СЕВЕРНЫХ РАЙОНОВ ЗАУРАЛЬЯ

И ЗАПАДНОЙ СИБИРИ

*

Подвижная охота на северного оленя (зона тундры). Коллективная охота на лесных копытных (таежное Зауралье). Комплексное охот­ничье-рыболовческое хозяйство в таежном Обь-Иртышье. Древний оседло-рыболовческий тип хозяйства в Нижнем Притоболье.

Со времени оформления в Западной Сибири трех гигантских хозяйствен­ных областей — ареала производящего хозяйства, зоны присваивающей экономики и области многоотраслевого хозяйства, сочетавшего произво­дящие отрасли и присваивающие промыслы, население тайги и тундры продолжало вести традиционное охотничье и охотничье-рыболовческое хозяйство, т. е. осталось в пределах сильно сократившегося ареала присваивающей экономики.

Хотя для этого ареала было издревле характерно комплексное промысловое .хозяйство (охота, рыболовство и собирательство), здесь уже с неолита достаточно четко фиксируются четыре типа хозяйства, разли­чающиеся между собой преимущественной ориентацией на определенный вид промысла: 1) подвижная охота на северного оленя (зона тундры); 2) коллективная охота на лесных копытных на путях их сезонных перекоче­вок при помощи стационарных заградительных устройств (лесное За­уралье) ; 3) охотничье-рыболовческое хозяйство, в котором охотничий и рыболовческий промыслы находились в состоянии достаточно строгого динамического равновесия и носили выраженный сезонный характер (таежное Обь-Иртышье); 4) оседлое рыболовство (Нижнее Притоболье).

Из четырех перечисленных типов присваивающей экономики наиболее традиционными были первые три (они существовали с каменного века до этнографической современности). Что касается оседлого рыболовства в Нижнем Притоболье, то этот тип присваивающего хозяйства был своего рода историческим эпизодом и расцвет его, по имеющимся археологи­ческим данным, относится в основном к переходному времени от неолита к бронзовому веку, во всяком случае для Нижнего Притоболья.

Следует иметь в виду, что между названными четырьмя типами прис­ваивающего хозяйства не было и не могло быть сколько-нибудь четких и стабильных географических и этнических границ. Согласно этнографиче­ским исследованиям В. В. Лебедева, у тазовских селькупов, если судить по переписи 1926—1927 гг., можно выделить по крайней мере три хозяйствен­ных уклада: «Первый, целиком основанный на рыболовстве, был харак­терен для безоленных хозяйств, не имевших мужчин, и включал незна­чительную часть населения. Второй — наиболее массовый уклад — был распространен у хозяйств, совмещавших пушной промысел и мясную охоту с транспортным оленеводством. Третий — чисто оленеводческий — отме­чен лишь у одной десятой части хозяйств, сосредоточивших в своих руках основную массу оленей» ¹.

Думается, что подобная дифференциация хозяйственного уклада могла иметь место на Тазе и в дооленеводческий период, с тем лишь отличием, что место оленеводства в то время занимала охота на дикого северного оленя. Акцент на тот или иной вид промысла мог периодически меняться не только у населения одной местности, но и у одного производственного коллектива: в плохие для рыболовства годы оседло-рыболовческое население переори­ентировалось на преимущественно охотничий быт, а охотники при ухуд­шении условий для промысла зверя могли перейти на преимущественно рыболовческий образ жизни, и т. д. Тем не менее в широкой террито­риально-хронологической перспективе названные четыре типа хозяйства и их тяготение к определенным географическим районам отражают реаль­ные локальные тенденции в развитии присваивающей экономики Зауралья и Западной Сибири.

Эти типы хозяйства явились в древности единственно возможными, самыми рациональными вариантами адаптации аборигенного населения к экологическим условиям севера Западной Сибири.

Подвижная охота на северного оленя (зона тундры)

Мы уже говорили выше, что для понимания особенностей социально-экономической истории древнего населения тундровой зоны необходимо учитывать, что тундра по многим своим особенностям сходна со степной зоной (открытые безлесные пространства, характерность мигрирующих стад диких копытных, относительно сухой климат, частая смена относи­тельно благоприятных и неблагоприятных в погодно-климатическом отношении лет, вызывающая существенные колебания объема естест­венно-пищевых ресурсов, и пр.). Здесь, как и в степи, должны были вестись особенно упорные поиски более рациональных и экономически более стабильных форм хозяйства, однако тундра по своим экологическим особенностям давала худшие, чем степь, возможности для успеха этих поисков. Тем не менее эти поиски завершились там и здесь, хотя и в разное время, сходным результатом — переходом к кочевому скотоводству в сте­пях и к кочевому оленеводству в тундре.

Однако нас в большей мере интересует период, когда основным заня­тием тундрового населения была подвижная охота на северного оленя. Характеризуя этот тип присваивающего хозяйства, мы будем обращаться не столько к археологическим, сколько к этнографическим материалам, так как археологические данные чрезвычайно скудны. Палеоэтнографический метод здесь вполне оправдан. Вопреки традиционному мнению о сугубо оленеводческом типе хозяйства у этнографически изученных саамов, нен­цев, энцев и других тундровых групп, у них до недавнего времени, по су­ществу по XVIII в., а у нганасан до XX в., главным занятием была охота на дикого северного оленя ². Думается, что в древности роль охоты на дикого оленя была не менее, если не более, значима. Об этом говорит, в частности, зафиксированная археологически большая подвижность тундрового насе­ления в каменном, бронзовом и раннежелезном веках. Для этих периодов характерны в основном стоянки с бедным, слабо выраженным куль-

турным слоем, являвшиеся, видимо, временными охотничьими лаге­рями. Поселения с культурным слоем значительной мощности очень немногочисленны.

Говоря о подвижной охоте на северного оленя как особом типе присваи­вающего хозяйства, мы отнюдь не отождествляем подвижный охотничий быт тундровых аборигенов с бессистемным бродяжничеством. Охотники должны были учитывать направление и время массовых перекочевок оленей (осенью в глубь материка, весной к морскому побережью); они обя­заны были досконально знать пути таких перекочевок, чтобы выбирать места, наиболее удобные для охоты. О том, насколько важен был учет этих обстоятельств, говорит то, что до недавнего времени изменения путей сезонных перекочевок дикого оленя коренным образом нарушали хозяйст­венно-бытовой ритм тундрового населения, заставляя его переселяться в другие места, вступать в войны и т. д.

Так, перемещения в юкагирской среде на рубеже XVIII и XIX вв. были вызваны прекращением сезонных перекочевок дикого оленя через р. Колыму, Малый и Большой Анюй и Омолон. Причиной переселения части якутов с Оленека на Хету (80-е годы XVII в.) была голодовка на Оленеке — опять-таки в связи с изменением традиционных путей сезонных перекочевок дикого оленя ³. Поэтому в целом подвижный быт древних тундровых охотников был обусловлен в первую очередь характером и направлением сезонных миграций оленьих стад. В связи с этим у абори­генов тундры выработался особый тип перекочевок, который Ю. Б. Симченко называет «челночным».

«Этот тип сезонных переселений, — пишет Ю. Б. Симченко, — отли­чался, прежде всего, двумя наиболее характерными особенностями: сменой географических зон и постоянством сезонных мест обитания. Миграции охотников были ограничены с севера местами, где происходили весенне-осенние поколки дикого оленя, а с юга — зимниками на территории макси­мальной концентрации оленьих стад. Естественно предположить, что протяженность пребывания на летних и зимних местах охоты — летниках и зимниках была различной. Охотники на дикого оленя выходили в тунд­ровую зону ко времени вскрытия рек и массовых переправ животных, оставаясь там до возвращения оленей на юг. После ледостава аборигены должны были откочевывать к лесу. Состояние снежного покрова по всей субарктической зоне определяло время весенних передвижений — сере­дина мая—середина июня. Осенняя миграция приходилась на сентябрь. Таким образом, на летниках древние аборигены могли оставаться лишь около трех месяцев. Все остальное время люди вынуждены были жить в зоне леса» ⁴.

Ю. Б. Симченко считает, что в зимний период древние тундровые або­ригены жили в землянках, а в летний, когда приходилось довольно часто передвигаться с места на место, в чумах ⁵. Этому мнению в общем не про­тиворечат археологические материалы: древние жилища типа землянок более характерны для таежной и лесотундровой полосы. В тундровой зоне такие постоянные капитальные сооружения были нерациональны, да и строить их, при отсутствии хорошего леса, было не из чего. Разведками Г. А. Чернова в Болыиеземельской тундре выявлены сотни стоянок с охотничьим инвентарем каменного, бронзового и отчасти железного

веков, являвшихся, судя по бедности культурного слоя, местами не постоянного, а эпизодического пребывания человека.

Регулярность движения диких оленьих стад и постоянство маршрутов их сезонных перекочевок обусловили благоприятные возможности для коллективных способов охотничьего промысла, из которых в тундре, по этнографическим свидетельствам, особой популярностью пользовались загонная охота и «поколки». Первый способ подробно описан П. С. Палласом (по запискам В. Зуева) и заключался в следующем: «Где лесу, кроме мшистых равнин, никакого нет, там выдумали Самоедцы пособить сему средству другим образом, которым они зимою там от десяти до ста и до двух сот оленей добывают. Когда они стоят на одном месте во множестве и спознают, что в близости большое стадо диких оленей пасутся, то, загнав своих дворовых оленей с саньми на вышшее место с ветренной стороны, втыкают с тех мест высокие в снегу колья, у коих наверху попривязаны гусинные крылья, так, чтоб от ветру свободно маха­лись, сперва сажен на пять друг от дружки, а после на десять, и так далее, до тех пор, пока подойдут близко к стаду, но чтоб только ветром не нанесло на оленей человеческого духу; потом начинают равным образом и с другой стороны становить такие же жерди, и продолжают по сю сто­рону до тех пор, пока стадо уже пройдут». «Когда все будет готово, то разделяются Самоеды надвое: одне ложатся в потаенных снежных шанцах, другие, называемые ворданы, кроются с ружьями и луками при полом месте с подветренною сторону, а некоторые заходят из дали, чтобы погнать оленей прогалиной меж вьющих на шестах крыльев. И так погнан­ные олени бегут прямо к дворовым при санях на вблоке поставлен­ным, но оттоль скрывшиеся прежде люди назад прогоняют к воору­женным ворданам, кои тут в краткое время великое множество оленей побивают.

Когда же приметят, что стадо не в отдаленности от какой-нибудь горы пасется, то Самоеды стараются обойтить всю гору и навеся на шесты все свое платье, тряпицы и все, чтобы ни было, растычут вокруг по подошве оныя, оставя только свободное место для прогалины, по коей после гнать на гору оленей. Но как скоро олени промеж тычин поравнялись, то бабы и заезжают с санями, чтоб заставить с той стороны место и окружить вовсе диких. Олени не видя куда бежать, бегают вокруг по горе, а скрывшиеся местами стрельцы то и дело побивают, так что изо всего стада редко один цел выскочит»⁶.

Весной подобные легкие временные загоны сооружались на традицион­ных путях, по которым стада диких оленей перекочевывали с юга на север, в глубь тундры. У обдорских и туруханскях самоедов весенняя коллек­тивная охота при помощи таких нестационарных заграждений была весьма популярной. «В марте и апреле, — читаем мы у П. Третьякова, — когда олень из лесов идет на открытые тундры, самоеды и юраки промышляют его махавками. Способ такой добычи заключается в следующем: на про­тяжение четырех или пяти верст устраивают нечто наподобие стенок, состоящих из кольев, вышиною аршина на полтора с привешенными на верхних концах их тряпичками или перьями; колья сначала становятся довольно редко, но потом расстояние между ними сокращается и самый проход между ними суживается» ⁷. Загон заканчивается сетью из тонких

ремней; здесь сидели в засаде мужчины-охотники с рогатинами и луками. В безлесных местах тундры вместо кольев с тряпицами и перьями («махавок») становились столбики из земли и дерна ⁸.

«Поколки» не были связаны со строительством-епециальных загради­тельных сооружений. Они практиковались в тех местах, где традиционные пути сезонных перекочевок диких оленей пересекали реки. При переправе через них плывущие олени были практически беспомощны, и их в большом количестве добывали копьями на плаву. Поколки были характерны не только для тундры, но для всех мест, где происходили регулярные миграции больших стад диких копытных. «Поколки» были, видимо, самым древним видом коллективной охоты; сцены такой охоты известны в древней наскальной живописи Сибири — например, на Шалаболинской писанице в Хакасско-Минусинской котловине ⁹. По этнографическим данным, запад­носибирские ненцы при удачной поколке добывали за день до 200 оленей ¹⁰. Поколки и другие виды коллективного промысла диких копытных имели очень большое значение в жизни тундровых аборигенов, так как позволяли добывать мясо впрок. Наиболее значимой в этом отношении была осенняя поколка. Весенний промысел был менее надежен. Олени часто успевали перейти реку по льду; кроме того, как отмечают русские путешественники прошлого столетия, «весенний рлень обыкновенно бывает чрезвычайно худ, и все тело его покрыто нарьфами и ранами, так что в крайних только случаях употребляется в пищу жителями, и годится единственно для корма собакам; даже и шкура оленя в то время года не имеет настоящей доброты и в дырах. Гораздо важнее и изобильнее второй промысел, в августе и сентябре месяцах, когда олени с приморских тундр возвра­щаются в леса. Тогда сии животные здоровы, жирны и мясо их составляет вкусную пищу, а также шкура, покрытая уже новою шерстью, тверда и прочна» ¹¹.

В этнографически изученное время наиболее важную роль поколки играли на Таймыре и Колыме (особенно у нганасан и юкагиров), где крупнотабунное оленеводство не получило развития, и охота на оленя до недавних пор, как и в древние эпохи, оставалась основным источником мясного промысла. Когда коллективная охота на переправах не приносила успеха, приходили голод и угроза вымирания. Вот как рассказывает Ф. Врангель об одной неудачной, осенней поколке на Колыме в начале 1820-х годов прошлого столетия, которую ослабленные длительной голо­довкой аборигены ждали с особым нетерпением.

«Наконец, — пишет он, — 12 сентября на правом берегу реки. . . пока­залась отрада и спасение туземцев — бесчисленный табун оленей покрыл все прибрежные возвышенности. Ветвистые рога их колыхались, как будто огромные полосы сухого кустарника. Со всех сторон устремились Якуты, Чуванцы, Ламуты, Тунгусы пешком и в лодках в надежде счастливой охотою положить предел своим бедствиям. Радостное ожидание оживило все лица и все предсказывало обильный промысел. Но к ужасу всех внезапно раздалось горестное роковое известие: «Олень пошатнулся!». Действительно, мы увидели, что весь табун, вероятно устрашенный мно­жеством охотников, отошел от берега и скрылся в горах. Отчаяние засту­пило место радостных надежд. Сердце разрывалось при виде народа, внезапно лишенного всех средств поддерживать свое бедственное сущест-

вование. Ужасна была картина всеобщего уныния и отчаяния. Женщины и дети громко стонали, ломая руки; другие бросались на землю и с воплями взрывали снег и землю, как будто приготовляли себе могилу. Старшины и отцы семейств стояли молча, неподвижно, устремивши безжизненные взоры на те возвышения, за которыми исчезла их надежда» ¹².

У нганасан и колымских юкагиров практиковался еше один способ охо­ты на оленей, сочетавший опыт коллективного загонного промысла и поко-лок. У нганасан это выглядело следующим образом: «Выследив стадо ди­ких оленей, втыкали в два ряда махавки (крылья куропаток, веерообразно привязанные на тонких палках) в виде суживающего прохода, упираю­щегося узким концом в воду. С помощью собак загоняли оленей по этому проходу в ноду, и охотники, подъезжая на ветках (легких переносных лодках), закалывали оленей копьями. Несколько человек с луками пря­тались около мест, где олени входили в воду, и убивали бегущих назад. Для поколок выбирали озера с далеко выходящим пологим мысом и высоким берегом на противоположной стороне, позволявшим охотникам скрыться там с ветками и длинными копьями. Проход, направляющий диких оленей к воде, устраивали также из палок с насаженными на них торфом и дерном» ¹³.

Описанный способ охоты, видимо, появился относительно поздно. Вообще, если оценивать все перечисленные выше разновидности коллек­тивной охоты на оленя в тундре с точки зрения логической последователь­ности их появления, то следует признать, что раньше всего должна была получить распространение сезонная добыча оленя на переправах, затем — загонная охота при помощи временных заградительных устройств, и, наконец, должны были сложиться синкретические способы, сочетавшие приемы поколки и загонной охоты. Затем все эти виды коллективного промысла сосуществовали — каждый применялся в соответствии с конк­ретными обстоятельствами: поколки осуществлялись весной и осенью, загонная охота — в летнюю и зимнюю пору, охота с заградительным устройством у воды — в период между весенним вскрытием и осенним замерзанием рек и озер. Предположительно можно говорить, что в тундро­вой и лесотундровой зонах Западной Сибири поколки вошли в постоянную охотничью практику в условиях сокращения и вымирания мамонтовой фауны, т. е. с переходом к мезолитической эпохе.

Следует особо подчеркнуть, что, несмотря на сосуществование с древ­нейших времен нескольких видов коллективного промысла оленя в тундре, основным способом всегда оставалась поколка. Те сравнительно немно­гочисленные и небольшие по площади поселения эпохи неолита с одним-двумя жилищами, которые исследовал Л. П. Хлобыстин в западносибир­ской тундре и лесотундре, были приурочены, по его мнению, к местам переправ диких оленей через реки ^м. Такой принцип расположения сезон­ных охотничьих стоянок применялся тундровыми аборигенами во все последующие времена—до этнографической современности. Весенние и осенние стойбища нганасан до недавних пор устраивались в местах переправ диких оленей¹⁵.

К сожалению, никаких следов древних загонных сооружений и тем более каких-либо прямых признаков, по которым можно было бы более

определенно судить о местах и характере древних поколок, в западно­сибирской тундре не сохранилось. Древние наскальные изображения, которые могли бы проиллюстрировать разные стороны экономики местных аборигенов, здесь не известны и пока нет оснований надеяться, что они когда-нибудь будут обнаружены. Поэтому приходится исходить, во-пер­вых, из общепризнанного тезиса о традиционности охотничьего хозяйства аборигенов циркумполярного пояса (отсюда допустимость прямых архео-лого-этнографических параллелей) и, во-вторых, из экологической оправ­данности здесь на разных исторических этапах лишь строго определенных видов присваивающих промыслов, что также позволяет в ряде случаев ставить, с поправкой на эпоху, на место отсутствующего археологического факта наличный этнографический факт.

Путешественники XVIII в., кроме коллективных видов охотничьего промысла, описали разные приемы индивидуальной охоты на дикого оленя—гоном по насту (весной), скрадыванием в воде (летом), при помощи оленя-манщика и т. д. Нет оснований сомневаться, что перечис­ленные способы охоты являются традиционными и уходят в глубокую древность, в том числе и охота с манщиком. При раскопках городища Усть-Полуй под Салехардом, относящегося в основном к эпохе раннего железа, были найдены костяные детали оленьей уздечки, принадлежавшей, как считают, оленю-манщику¹⁶. Почти очевидно, что олень-манщик мог использоваться ранее — задолго до изобретения специальной узды со сложным набором костяных деталей.

Таким образом, охота на оленя издревле была основным источником существования населения тундровой зоны. Не случайно дикий олень называется у ненцев «илбць», что в переводе на русский означает: «то, с помощью чего живешь» или «средство к жизни» ¹⁷. «От такого про­мыслу, — читаем мы у П. С.Палласа, — имеют они все, что им надобно, пищу, крышу, платье, нитки к шитью и на другие потребы, клей, лопатки, кои они из рогов делают, и прочее тому подобное» ¹⁸. Это, однако, не озна­чает, что древнее население тундры могло существовать только за счет охоты на оленей. Ведя столь одностороннее хозяйство, без подстраховки его другими видами промыслов, аборигены тундровой зоны неминуемо обрекли бы себя на вымирание.

Численность диких оленей в тундре всегда была очень нестабильна. Дело в том, что хорошие ягельные пастбища здесь весьма редки. Ягель растет очень медленно. Там, где он съеден или вытоптан, воспроизводство его до нормальной высоты (9— 11 см) происходит примерно через 25 лет ¹⁹. Поэтому в тундре часты бескормицы, в результате которых резко снижа­лась численность диких оленьих стад. Кроме того, весной и осенью здесь обычны гололеды: снежный покров покрывается твердой коркой льда, олени не могут пробить его и добраться до пищи, что влечет за собой массовый падеж.

Значительным подспорьем в хозяйстве тундрового населения была охота на линную дичь. По описанию В. Н. Чернецова, она была основана на том, что «в период линьки, когда птица лишена возможности летать, она тысячными табунами собиралась на озерах, где и становилась верной добычей охотников. Охота осуществлялась обычно загоном. Предвари-

тельно на озерах устраивались загородки, расположенные в заливах, на протоках или на удобных частях берега. . . Часть охотников на лодках, а на мелких озерах и вброд, криками и палками загоняли гусей и уток с озера, а другая часть, расположившись в укрытиях по берегам, не давала птице прорваться в стороны, направляя ее в загоны, где птица и забивалась. Охота на линкую птицу. . . была очень эффективна и обеспе­чивала людей пищей в виде вяленого мяса на большой срок» ²⁰. Известно, что нганасаны добывали за одну охоту от 300 до 1000 гусей ²¹. В низовьях Лены, где, судя по этнографическим данным, этот вид летнего охотничьего промысла был большим подспорьем в питании местного населения вплоть до конца прошлого столетия, Н. Д. Юргенс был очевидцем случая, когда в 1883 г. два мужчины, вооруженные палками, за полчаса убили во время Линной охоты 1500 гусей²².

Существенное значение имел рыболовческий промысел. «Случаем упражняются они, — сообщает П. С. Паллас о северных западносибирских самоедах, — также при морских заливах и озерах рыболовством, и для того вяжут они из таловой коры сети, а веревки плетут из талового прутья» ²³. Добыча рыбы не прекращалась и в зимнее время. «В речках. . . Самоедцы, вскоре как оные замерзнут, делают пролуби и над ними будки, потом пущают в воду вырезанные из дерева на нишках с каменьем для грузу рыбки, кои им служат для приманы хищных рыб, коих они весьма мастеровито колют острогою; или делают также по таким речкам малень­кие запорцы, у коих при окнах на дно опущают белую бересту, и проходя­щую рыбу, которую на белом дне ясно видно, колют вышеописанным способом» ²⁴.

Археологические данные свидетельствуют о том, что в неолите и бронзо­вом веке охота в тундровой зоне превосходила по значимости рыболов­ство ²⁵. Однако в эпоху железа с появлением транспортнога оленевод­ства и вслед за этим интенсификацией охотничьего промысла, численность диких оленьих стад сокращается. Позднее, в связи со сложением в запад­носибирской тундре крупнотабунного оленеводства (в новое время) и все большим уменьшением количества диких оленей, значение рыболовства, особенно в безоленных и малооленных хозяйствах, возрастает. Так, В. Ф. Зуев отмечал, что голодовки западносибирских тундровых самоедов в 70-х годах XVIII в. зависели не столько от колебания численности домаш­них и диких оленей, сколько от недостатка рыбы ²⁶.

Таким образом, даже на Крайнем Севере рыболовство в условиях относительной перенаселенности было более надежным занятием, чем охота на дикого оленя и оленеводство. Описывая жизнь долган, обитавших в южной части Таймыра между пос. Дудино и Хатангским погостом, А. Ф. Миддендорф так объяснял их более обеспеченное по сравнению с другими аборигенами существование: «Они питались преимущественно рыбами, и хотя свободно кочевавшие родичи их поглядывали на них как бы с чувством соболезнования, но преимущества обеспеченного сущест­вования, оседлости, связанного с нею заготовления больших запасов. .. давали им такое превосходство над кочующими, что они положительно были самыми замечательными членами этого рода и немало гордились тем, что в тяжкие времена спасают странствующих собратьев от голодной

смерти. Происходит это, говорили они неоднократно, оттого, что кочевники полагаются на ненадежное охотничье счастье вместо того, чтобы заняться надежною рыбною ловлею»²⁷.

По этнографическим свидетельствам, у некоторых тундровых и таеж­ных оленеводческих и охотничьих групп рыболовство считалось не вполне достойным занятием. Среди оленных чукчей, которые являлись, пожалуй, самыми благополучными в экономическом отношении по сравнению с другими северными оленеводами, рыболовство вообще не было развито; из рыбодобывающих орудий они были знакомы лишь с удой и острогой ²⁸. Характеризуя охотничье-оленеводческий быт енисейских тунгусов начала текущего столетия, К. М. Рычков отмечал, что «даже в настоящее время некоторые старики относятся к рыбному промыслу как бы с презрением и не занимаются им» ²⁹. Здесь напрашивается аналогия с кочевниками-скотоводами степей, в среде которых поддерживалось презрительное отно­шение к земледельческим и рыболовческим занятиям. Видимо, в этом проявлялось исконное недоверие, даже враждебность кочевых и «бродя­чих» обществ к оседлому образу жизни, в какой бы форме он не прояв­лялся. Такое неприятие оседлости, нежелание выйти за рамки традицион­ного быта, видимо, в значительльной мере определяло консервативность

кочевого уклада в целом.

Для этнографической современности у северных тундровых групп отмечена некоторая роль охоты на морского зверя — моржа, белугу, нерпу и др.³⁰ Ф. Белявский, побывавший на Ямале в конце 20-х годов прошлого века, еще застал там кожаные лодки и традиционные приемы , охоты на морского зверя: «Дикари, — писал он, — во время половодья, бури и ловли тюленей и китов. . . садясь в лодку, стягивая вздержки, опоя­савший половину тела, пускаются не только по рекам, но даже в обскую губу и по берегам Ледовитого моря, где они ныряя наподобие дельфинов, не страшатся преследовать китов и убивать молодых моржей, быв уверены в своей безопасности и невозможности потонуть»³¹.