Пастушеско-земледельческое хозяйство

В стадах, принадлежавших населению бронзового века западносибирских степей и лесостепей, которое входило в ареал носителей культур андроновского типа, количественно преобладал крупный рогатый скот, затем шел мелкий рогатый скот и, наконец, лошадь. По данным Т. М. Потемкиной, в Среднем Притоболье кости домашних животных на поселениях андроновского времени распределялись по числу особей следующим образом: крупный рогатый скот — 37,7—55%, мелкий рогатый скот — 20,9—47%, лошадь — 8,7 12% ¹². Похожее соотношение разных видов скота выяв­лено на андроновских поселениях Южной Сибири и Северного Казахстана, причем М. П. Грязное считает, что у андроновцев верхней Оби крупный ро­гатый скот количественно превосходил мелкий «во много раз» ¹³ .

Тот факт, что корова не способна добывать корм из-под снега, позво­ляет предполагать стойловое ее содержание в зимнее время и, следователь­но, заготовку на зиму значительных запасов сена. Однако здесь следует иметь в виду, что зимний прокорм скота в то время был более легким в связи с малоснежными зимами в степях вследствие засушливости климата бронзового века, из-за чего подножный корм на зимних пастби­щах был доступнее, чем в новое время.

Этнографы неоднократно отмечали, что с переходом кочевников-ско­товодов к более оседлому образу жизни увеличивается доля крупного ро­гатого скота и приобретает большое значение заготовка зимнего корма. В этом отношении весьма показательны данные по Эмбинскому уезду Тургайской обл., учитывающие долю разных видов скота в 1879 г., до развития земледельческих занятий, и в 1891 г., когда земледелие и осед­лость здесь сделали некоторые успехи (табл. 1) ¹⁴.

Таблица 1. Соотношение разных видов скота в Эмбннском уезде Тургайской обл. в 1879 и 1891 г.

Из приведенной таблицы видно, что с увеличением роли земледелия, толчок которому дал катастрофический джут 1879—1880 гг., казахи Эмбинского уезда всего лишь за 11 —12 лет существенно изменили состав стада: количество лошадей уменьшилось в 1,3 раза, верблюдов — в 1,25, поголовье же крупного рогатого скота увеличилось в 8,6 раза; одновре­менно возросла численность мелкого рогатого скота в2,4 раза. Тенденция к уменьшению доли лошади и увеличению значения крупного рогатого скота с возрастанием оседлости прослеживается и во всех других районах южносибирских и казахстанских степей ¹⁵. Интересно, что эта закономер­ность была зафиксирована не только в южных степях, но даже в суровой

реликтовой лесостепи Центральной Якутии. «Есть указания на то, — писал в конце прошлого столетия В. Иохельсон, — что в прежние времена у яку­тов преобладал конный скот над рогатым; теперь же мы видим обратную картину: рогатого скота вдвое больше, чем лошадей»¹⁵. Он объясняет это возрастанием численности населения и усилением степени оседлости, при которой выгоднее содержать крупный рогатый скот. Оседлости здесь, как и в южных степях, способствовало сокращение пастбищ, развитие сено­кошения и (на юге Якутии) земледельческих занятий, особенно в Олекминском округе¹⁷ ''.

В разных местах Зауралья и Западной Сибири в зависимости от ландшафтно-географических условий соотношение разных видов скота в стаде бронзового века было не вполне одинаковым. Так, на поселении Черноозерье VI в северной части прииртышской лесостепи остеологический ма­териал неожиданно показал подавляющее преобладание овцы (163 особи против 29 лошадей и семи коров) ¹⁸. Правда, этот памятник относится не к андроновскому, а к самусьско-кротовскому кругу культур. Но есть осно­вания говорить о возможных различиях в составе андроновского стада: андроиовские поселения Мирный III, IV в Челябинской обл. тоже показали преобладание овцы, хотя и в меньшей степени, чем на Черноозерье VI (Мирный III: крупный рогатый скот — 29 особей, мелкий 33, лошадь — три особи; Мирный IV: крупный рогатый скот — 37 особей, мелкий — 54, лошадь - четыре особи)¹⁹.

Существует мнение, что количественное соотношение разных видов скота, выявляемое по костям домашних животных в культурном слое древ­них поселений, не соответствует их истинному соотношению в реальном стаде, так как воспроизводство овец идет более быстрыми темпами, чем коров и лошадей, и поэтому необходимы соответствующие поправки и ко­эффициенты. Думается, однако, что количественное соотношение костных остатков домашних копытных (по числу особей) в культурном слое древ­них поселений отражает более объективную картину численного соотно­шения разных видов скота в реальном стаде, чем с учетом предлагаемых поправок, где не принимаются во внимание этнографические особенности населения, ландшафтно-климатические условия его существования, неоди­наковая смертность разных видов домашних копытных от буранов, голо­ледов, эпизоотии, нападений хищников и т.д.

В 1891 г. кочевники Тургайской обл. имели 1969 тыс. овец и 714 тыс. лошадей, т. е. овец было почти в 3 раза больше, чем лошадей ²⁰. В те годы, по данным А. И. Добросмыслова, в Тургайской области забивалось еже­годно около 400 тыс. овец и 70 тыс. лошадей ^2|, т. е. овец почти в 6 раз больше, чем лошадей, что в 2 раза превышает их количественное соотно­шение в реальном стаде. Это как будто противоречит высказанному нами мнению. Однако здесь надо учитывать следующее: лошади и крупный рога­тый скот забивались степняками, за редким исключением, осенью при мас­совой заготовке мяса на зиму, а овцы — и летом, и осенью ²². Поэтому количество особей овцы, выявляемое по остеологическим остаткам на зимних поселениях со стационарными жилищами, по крайней мере впо­ловину меньше забиваемых в действительности. Таким образом, не со­ответствуя числу убиваемых за год овец, количество забитого на зиму мел­кого и крупного рогатого скота, тем не менее, достаточно верно отражает их

реальное соотношение в стаде. Данные прошлого столетия об осенних убоях скота по степному Казахстану в целом говорят, что овец забивали в 3—5 раз больше, чем лошадей ²³, что в общем соответствует их количест­венному соотношению в стаде степных кочевников и полукочевников Ка­захстана в то время ²⁴.

Почти очевидно, что наряду с локальным своеобразием пастушеского и пастушеско-земледельческого хозяйства степей в эпоху бронзы должны были иметь место какие-то хронологические тенденции — особенно в про­цессе перехода к кочевому скотоводству. В Среднем Притоболье, например, к концу бронзового века идет увеличение доли лошади в стаде и парал­лельно уменьшение процента крупного рогатого скота ²⁵. На поселениях саргаринской культуры в Северном Казахстане, относящейся к переход­ному времени от бронзового века к железному, доля лошади составляет по остеологическим материалам уже более 30% (Саргары, Петровка IV, Алексеевское); в целом численность домашних копытных, способных к самодобыванию корма, — лошади, овцы, намного превышает здесь в это время количество крупного рогатого скота ²⁶. Сходная тенденция наблюда­ется в Центральном Казахстане, что убедительно показано А. X. Маргула-ном по данным памятников бегазы дандыбайской культуры ²⁷. Похожую картину выявила М. А. Итина на поселениях амиробадской культуры конца бронзового века в Приаралье. Она интерпретировала это явление как «вы­деление хозяйственного типа полукочевых скотоводов из хозяйственно-культурного типа земледельцев-скотоводов предшествующего, тазабагьяб-ского времени» ²⁸.

Таким образом, в истории пастушества южной части Западно-Сибир­ской равнины в эпоху бронзы прослеживаются две тенденции — локаль­ная и хронологическая: локальная выразилась в неодинаковом количест­венном соотношении разных видов скота в разных районах; хронологиче­ская проявилась в том, что с приближением к эпохе железа возрастает роль лошади в стаде и уменьшается доля крупного рогатого скота. Вторая тен­денция отражает процесс накопления внутри пастушеско-земледельче­ского хозяйства новых качеств, позволивших перейти на рубеже бронзо­вого и железного веков к кочевому скотоводству. Можно предполагать, что одновременно с возрастающей подвижностью степного населения роль земледелия в степях к концу бронзового века несколько падает, хотя мы не в состоянии подтвердить это предположение какими-либо конкретными археологическими материалами.

Несмотря на утвердившееся в литературе мнение о знакомстве степ­ного и лесостепного населения бронзового века с земледелием, у нас до сих пор нет прямых данных в пользу этой точки зрения. Дело в том, что древ­нейшие земледельческие орудия типологически не отличаются от ору­дий собирательства. Эта недифференцированность является, видимо, отра­жением факта генетической близости собирательства и примитивного мотыжного земледелия, особенно выраженной'на ранней стадии произво­дящего хозяйства. Не случайно в сибирских документах инородческими пашнями нередко назывались места, где шорцы, северные алтайцы и дру­гие сибирские аборигены занимались собирательством. Так, например, го­воря о киргизах, что «у них хлеба не сеют и не родится», ту же добавляли: «а у них де на пашнях и сарану и коренья копают на всяких пашнях» ²⁹.

Отсутствие в Западной Сибири определимых раннеземледельческих орудий может объясняться и другими причинами, например тем, что они в основной массе были деревянными и поэтому не дошли до нас. Еще в прошлом столетии казахи-земледельцы Большой Орды вспахивали поле кривым деревом (агач-имек'ом), боронили пучком деревянных ветвей, привязанных к хвосту лошади; крупные комья земли разбивали деревян­ной дубиной, а урожай иногда убирали, выдергивая колосья из земли ру­ками ³⁰. Не исключено, что на ранних этапах западносибирского земле­делия сев проводился без предварительного рыхления земли. Так, этно­графически засвидетельствовано, что шорцы и челканцы иногда сеяли ячмень на необработанном поле, а созревшие колосья срезали ножом или выдергивали руками ³¹. «Самый первобытный способ сбора хлеба — рвать руками, — читаем мы в отчете Н. Ядринцева о поездке на Алтай, — мы встретили на Чуе; в других местах, как на Аргуте, употребляли нож с косой ручкой» ³². По запискам И. Г. Фалька, татары, жившие в XVIII в. между Тарой и Тобольском, «ячмень и овес не жнут, но деревянным ору­дием выдергивают колосья так, что солома остается на земле» ³³. Если дело обстояло подобным образом и в древности, то крайняя редкость в Западной Сибири достоверно засвидетельствованных земледельческих орудий, ран­них эпох не должна нас удивлять.

Менее понятным представляется практически полное отсутствие на западносибирских андроновских поселениях зерен культурных злаков. Еще удивительней, что такая же картина наблюдается на хорошо изученных тазабагьябских поселениях Приаралья, население которых, по мнению ис­следователей, жило преимущественно земледельческим бытом и широко практиковало искусственное орошение полей. «Как ни невероятно, — недо­умевает в связи с этим М. А. Итина, — но при столь выраженной ороситель­ной сети не встречено ни одной находки зерен тех злаков, которые сеяли тазабагьябцы» ³⁴.

Видимо, поиски безусловных свидетельств земледелия у западносибир-ких андроновцев и одновременных им групп населения долго еще будут приводить к спорным результатам: находки зернотерок, пестов и мотыг можно в равной мере считать свидетельством собирательства; находки серпов — свидетельством заготовки трав для подкормки скота в зимнее время; находки зерен культурных злаков (если они встречаются эпизодиче­ски и в сравнительно небольших количествах) — показателем связей с со­седями-земледельцами и т. д., причем во всех случаях можно найти под­тверждающие этнографические примеры.

Поскольку и без того скудный фактический материал дает при его оценке большой простор для разночтений, необходимо обратиться к эколо­гической стороне проблемы. Все исследователи признают, что сибирские андроновцы хорошо знали скотоводство и в то же время вели достаточно оседлый образ жизни. Известно, что в условиях первобытной производя­щей экономики единственной отраслью хозяйства, которая могла привя­зать людей к одному месту и обеспечить оседлость, являлось земледелие. Если скотоводческо-земледельческие группы по каким-либо причинам утрачивали земледелие и превращались в «чистых» скотоводов, они теряли оседлость. Теоретически не исключено, что в некоторых местах Южной Сибири и Казахстана могло существовать оседлое скотоводческо-рыболов-

ческое хозяйство, где оседлость обеспечивалась рыболовством, но для исследуемой территории мы пока не располагаем на этот счет достовер­ными археологическими данными.

Правда, этнографически известно, что казахи-камауцы низовьев р. Или в Прибалхашье осуществляли в прошлом столетии многоотраслевое хо­зяйство, в котором земледельческие, рыболовческие и скотоводческие занятия играли примерно равную роль. Однако камауцы не были пол­ностью оседлыми, так как летом часть их кочевала со стадами в стороне от постоянных поселений³⁵. Это наводит на мысль, что традиционная точка зрения об оседлом быте пасту шее ко-земледельческого населения степей в эпоху бронзы может быть оспорена. Видимо, оседлость южносибирских и казахстанских андроновцев была весьма относительной. Этнографи­ческие источники, накопленные для Казахстана, свидетельствуют о том, что комплексное пастушеско-земледельческсе хозяйство в зоне степей не могло быть вполне оседлым. «Земледелие, — замечает по этому поводу А. Лев-шик о казахах юга степной зоны, — не делает их оседлыми. Они кочуют около пашен своих только до того времени, пока хлеб спеет. Сжав его и обмолотив, они берут с собою нужную часть оного, а остальную зарывают в землю до будущего посева и уходят в другие места» ³⁶.

Даже наиболее привязанные к своим пашням казахи-земледельцы р. Чу, имевшие в среднем по три десятины посевов на семью, отправляли с весны почти весь скот на горные пастбища, где пасли его до середины сентября, т. е. вели практически полуоседлый образ жизни³⁷. Казахи, сочетавшие скотоводство с земледелием, вынуждены были кочевать на сравнительно небольшом расстоянии от зимников, чтобы иметь возмож­ность хотя бы изредка посещать свои земледельческие участки. «Как только посев кончен, — писал А. К. Гейне о скотоводческо-земледельче-ских казахских группах середины прошлого столетия, — то земледельцы идут в свои кочевья и возвращаются к пашням дней через 60, то есть ко времени жатвы; однако же и до этого срока они изредка навещают поля для наблюдения за ними, а в южной части весьма знойной степи и для по­ливки нолей» ³⁸.

Усилившееся расслоение пастушеско-земледсльческих казахских родов при пел о к тому, что на летнюю кочевку стал отправляться не весь производ­ственный коллектив, а отдельные семьи, имевшие большие по численности стада. Беднота же оставалась летом на зимниках, где пробавлялась зем­леделием, а в некоторых местах и рыболовством. Вот как описывает Ю. Шмидт социальный и производственный статус оседлой части казах­ских родов XIX столетия, живших в южной части Казахстана, где имелись условия для искусственного орошения полей:

«Всюду, где только местность допускала возможность искусственного орошения, обедневшие киргизы — игинчи и джатаки устраивали себе поля к принимались за земледельческую культуру. Обыкновенно эти бедняки являются батраками богатых киргиз, которые за труд снабжают их не­обходимыми примитивными орудиями, дают им в пользование одного или нескольких молодых бычков или волов для обработки поля, разъездов верхом и в арбе, корову и нескольких овец, затем отпускают на посев се­мена, а для жилья старую, рваную и прокопченую юрту, словом, дают все самые необходимые средства для самостоятельной жизни вблизи возделан-

ных полей... Пашут обыкновенно агач-имеком (агач — дерево, имек — кривое), который лишь в слабой степени напоминает соху; конец этой ковы­рялки иногда окован... Вслед за тем игинчи, джатаки со всеми членами своих семейств вооружаются здоровыми дубинками, союлами, мотыками и приступают к раздроблению и измельчению комьев и глыб; после сего при­нимаются за ручной посев, и если почва сухая, то пускают воду. Этим за­канчивается процесс посева, остается тщательно наблюдать за достаточ­ностью потребной влаги, необходимой для роста злаков, и караулить зерно от клева птиц и потрав... Одновременно с обработкой полей на игинчах лежит обязанность заботиться сбором возможно большего запаса сена, а посему некоторые члены семьи в свободное время приступают к се­нокошению... В течение двух месяцев, иногда раньше всходы уже пускают колосья и быстро созревают. Уборка производится серпами, увязывают в снопы и складывают в небольшие копны, а после сего принимаются за мо­лотьбу тут же на глинобитной и ровной поверхности. Для молотьбы сго­няют всю крупную скотину, какая имеется, и гоняют по кругу, на котором разбросана часть жатвы, затем просеивают лопатою во время ветра, и, наконец, ссыпают зерно в мешки, складывают в конические ямы и тому подобные укромные места» ³⁹.

Нам представляется, что андроновские поселения эпохи бронзы в ка­захстанских и южносибирских степях по своей хозяйственно-бытовой зна­чимости сопоставимы с позднейшими казахскими зимниками, которые, кстати, стали играть особенно важную роль со второй половины прошлого столетия, когда значительная часть казахов начала переходить от коче­вого к полукочевому хозяйству в связи с развитием у них земледельческих занятий. По аналогии с казахскими зимниками можно предполагать, что андроновские поселения были в основном зимними местообиталищами, т. е. зимою здесь, видимо, жил весь производственный коллектив, летом же часть жителей оставалась на поселении (возделывать пашню, охранять по­севы, убирать урожай, заготавливать сено для зимней подкормки скота и т. д.), тогда как другая часть с основной массой скота кочевала на летних пастбищах, которые были расположены сравнительно близко от поселений - вряд ли далее 50—100 км. Летняя пастьба скота в непосред­ственной близости от поселений могла привести к потраве посевов, сенокосных угодий и зимних пастбищ. По этнографическим данным, летние потравы на казахских зимниках, если и бывали, то обычно по вине чужеродных групп — туркменов, казахов-адаевцев и др.⁴⁰ Главной причиной нерекочевок минусинских тюрков весною на летники, по И. Ка-ратанову, было стремление «сберечь от потравы скотом покосные луга, лежащие около зимовок» ⁴¹.

Можно предполагать, что значимость отгонной пастьбы у андроновцев не была постоянной, а зависела от хороших и плохих для скотоводства лет, которые при неустойчивых погодно-климатических условиях степной зоны достаточно часто сменяли друг друга. Тем не менее факт ее существования в течение всей эпохи бронзы в казахстанских и южносибирских степях, на наш взгляд, почти бесспорен. В этой связи любопытно отсутствие на рас­копанных до сих пор степных андроновских поселениях костей свиньи — животного, которое, по мнению специалистов, является показателем осед­лого быта. Интересны в этом отношении и данные об отгонном скотоводстве

у древнеямного и срубного населении Волго-Донского междуречья, изло­женные в работах В. П. Шилова ⁴².

Нам представляется, что приведенные факты и соображения, давая право видеть у стенного населения эпохи бронзы элементы кочевого быта, не могут быть квалифицированы как безусловное свидетельство начала перехода к кочевничсству или становления кочевпичества. Скорее, отме­ченные элементы следует понимать как непременное условие существова­ния пастушеско-земледельческого хозяйства в степях и как показатель потенциальной готовности пастухов-земледельцев стенной зоны перейти при изменившихся обстоятельствах к кочевому скотоводству.

Если признать отгонный характер скотоводства у степных эндроновцев, то сам собою отпадает традиционный тезис о полукочевом, отгонном скотоводстве как переходной стадии между пастушеско-земледельческим хозяйством бронзового века и кочевничеством эпохи железа ⁴³. На нынеш­нем этапе археолого-этпографической изученности Южной Сибири и Ка­захстана представляется более вероятным, что гранью между пастушеско-земледельческим хозяйством и кочевничеством было не отгонное, полуко­чевое скотоводство, а тот хронологический момент, когда над внутриро-довым разграничением земледельческих и пастушеских обязанностей во­зобладало региональное, межплеменное разделение земледелия и ското­водства, что выразилось в разной локализации, но взаимном противопо­ставлении и даже известной враждебности этих двух частей ареала произ­водящей экономики. Другими словами, здесь мы имеем дело с тем слу­чаем, когда крупное разделение труда привело не к выделению разных классов, сословий и каст внутри общества, а к разделению последнего на несколько разных обществ, с несходными формами хозяйства — вданном случае на общество оседлых земледельцев и общество кочевых скотово­дов, наряду с которыми всегда существовал ряд переходных форм, харак­теризующих нестабильные и динамичные по внутренней хозяйственной структуре полукочевые или полуоседлые общества. Последние были, на наш вгляд, прямыми наследниками и продолжателями хозяйственно-бы­товых традиций степных пастушеско-земледельческих обществ эпохи бронзы.