Понятие субъектного синкретизма

Теоретическая поэтика выяснила, что эстетический объект событиен: его архитектоника определяется отноше­ниями субъектов эстетического события — автора, героя, слу­шателя (читателя). Именно из структуры этих отношений вырастают другие архитектонические и реализующие их ком­позиционные формы. Поэтому целесообразно начать анализ интересующей нас эпохи поэтики с ее субъектной сферы.

Но едва поставив проблему, мы встречаемся с целым ря­дом трудностей, связанных с качественным отличием субъект­ной структуры эстетического объекта на этой стадии художе­ственного развития от позднейших и привычных нам форм субъектной организации. Начнем с того, что создания этой эпохи — архаический фольклор, древняя литература (египет­ская, шумерская, ассиро-вавилонская, хананейско-финикий-ская, еврейская, арамейская, иранская, до определенного вре­мени индийская, китайская, греческая) и традиционный фоль­клор — отличаются принципиальной анонимностью и отсут­ствием понятия авторства. Естественно, встает вопрос: не будет ли использование категории «автор» анахронизмом, вносящим в описание явления не свойственные ему понятия и критерии? Этой опасности историческая поэтика может из­бежать, последовательно проводя принцип историзма.

Очевидно наличие в интересующую нас эпоху некоего эк­вивалента современным понятиям «автор» и «герой». Это можно утверждать потому, что «раздвоение на героя и авто­ра… есть… во всяком выражении, только непосредственный нечленораздельный вой, крик боли не знают его»¹. И не толь­ко выражение, но и эстетическое видение предполагают на­личие этих субъектов, ибо «без героя эстетического видения и художественного произведения не бывает и должно только различать героя действительного, выраженного, и потенци­ального, который как бы стремится пробиться через скорлупу каждого предмета художественного видения»².

¹ Б а х т и н М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Филосо­
фия и социология науки и техники. — М., 1986. — С. 151.

² Там же. — С. 152.

Задача исследователя состоит в том, чтобы, не приписывая древнему автору статуса современного нам творца произведе­ния, избежать и другой неисторической крайности: трактов­ки архаического авторства как несовершенной и недоразви­той формы современного¹. Следует понять интересующее нас явление во всей его исторической конкретности как другую форму авторства. Порождающим принципом этой «другости» является субъектный синкретизм, или нерасчлененность ав­тора и героя.

Сам термин «субъектный синкретизм» был предложен срав­нительно недавно², хотя факты существования этого феноме­на отмечались и раньше.

Вот фрагмент одной из так называемых серийных песен полинезийцев — жанра очень архаического, предшествующе­го, как принято считать, эпосу:

И она спешит в свою большую спальню.

Я пришла взять масло, пахнущее сандаловым деревом.

Потом я намаслила свое тело и надушила волосы.

И я завернулась в синий шелк.

И я погрузила волосы в мякоть сваренной кукурмы.

Вуа-ни-Мосе-Уава встает.

(Курсив мой. — С.Б.)

Сначала повествование ведется от безличного повествова­теля, а героиня выступает в качестве третьего лица. Но со второй строки совершается спонтанный, немотивированный переход к высказыванию от первого лица (героини), а в конце фрагмента — вновь к прежней форме повествования. Ком­ментируя это место, исследователь отмечает его типичность и говорит, что такой переход от прямого повествования к условно прямой речи в серийных песнях никогда специально не подготавливается и не оговаривается. Уклоняясь от объясне­ния такой странной, на нынешний взгляд, формы ведения рассказа, ученый осторожно предполагает, что «в древней основе она имела какой-то смысл»³.

Аналогичное явление обнаруживает исследователь селькуп­ского фольклора: «Особый интерес представляет спонтанный

¹ См. об этом: С т е б л и н-К а м е н с к и й М.И. Историческая поэтика. —
Л., 1978.

² См. об этом: Б р о й т м а н С.Н. К проблеме субъектного синкретизма в
устной народной лирике // Литературное произведение и литературный про­
цесс в аспекте исторической поэтики. — Кемерово, 1988; О н ж е. Русская
лирика XIX — начала XX в. в свете исторической поэтики. — М., 1997.

³ П у т и л о в Б. Н. Песни южных морей. — М., 1978. — С. 138.

переход в повествовании от третьего лица к первому (наблю­дается при описании действий центрального персонажа), не связанный с введением прямой речи, ср.: Ича поехал на лодочке из коры. Ича к озеру спустился, к большому озеру. У меня живот заболел»¹. То же мы наблюдаем и в русском фольклоре:

Шел детинушка дорогою, Шел дорогою, шел широкою. Уж я думаю-подумаю, Припаду к земле, послушаю.

Исследователи как русского фольклора, так и полинезий­ского отмечают типичность и естественность такой формы ре-чеведения для данной традиции². Не умножая здесь приме­ров (это явление мало изучено, но отмечено в фольклоре кав­казских народов, в цыганских песнях, скандинавских балла­дах и т.д.), подумаем, какова природа замеченного явления.

Существующие объяснения его неубедительны, ибо внеис-торичны: они апеллируют либо к психологическому заданию (необоснованно предполагая наличие в фольклоре современ­ной интериоризации чувства), либо к лингвистическим фак­торам (в частности, к слабо разработанному в фольклоре шаб­лону косвенной речи)³. Но лингвистические данные сами дол­жны быть интерпретированы, ибо они являются не причиной феномена, а языковой формой выражения особенностей субъект­ной структуры. Причина же лежит в экстралингвистических факторах — в субъектном синкретизме, нечеткой расчленен­ности в фольклорном сознании субъектных сфер «я» и «дру­гого», автора и героя, в легкости перехода через еще не успев­шие окрепнуть субъектные границы.