Рождение ранних форм тропа, их историческая семантика и своеобразие

После отрицательного параллелизма начинается качествен­но новая стадия развития художественного образа, основан­ная уже на принципе не синкретизма, а различения. Эпоха образного синкретизма завершилась, и признаком ее конца стало рождение тропов. Но тропы зародились в лоне парал­лелизма и еще долгое время оставались зависимыми от него, что обусловило своеобразие их ранних форм.

Чтобы лучше понять ранние формы тропа, постараемся определить то принципиально новое, что привнес с собой этот образный язык.

Троп по самой своей сути связан с понятием, различени­ем, рефлексией, вообще с новой моделью мира, формирую­щейся в процессе изживания синкретизма. Значение совер­шившегося преобразования эстетического сознания трудно пе­реоценить. По сравнению с ним все последующие художествен­ные открытия могут показаться лишь частностями. Благода­ря языку тропов человек впервые начал ясно различать фено­мены мира и смог, по замечательной формуле А.Н.Веселов-ского, выйти «из смутности сплывающихся впечатлений к утверждению единичного». Без этого перехода к новому виде­нию трудно представить себе всю историю искусства начиная с классической Греции. Конечно, это не значит, что родив­шееся искусство было «лучше» архаического, просто оно ста­ло другим.

В сфере образности эта «другость» проявилась в следую­щем. Мы подчеркивали, что принцип различения намечался уже в параллелизме, но действовал он еще на уровне внешней формы. Историческое значение тропа состоит в том, что в нем различенность и самостоятельность явлений были переведе­ны в план проявления, на уровень внутренней формы, а пото­му принцип различения стал самостоятельным, отпочковав­шись от принципа тождества.

Принято считать, что тропы не различают, а, наоборот, сближают «далековатые понятия». Это так, но именно на уров-¹ В е с е л о в с к и й А. Н. Психологический параллелизм… — С. 188.

не «выражения», внешней формы. Внутренней же формой или проявляемым такого сближения, самим условием его суще­ствования является предварительное знание о различии, ведь сравнивать можно лишь то, что различно, хотя чем-то (фено­менально, не сущностно) похоже друг на друга. Сущностная нерасчлененность явлений, на которой был основан паралле­лизм, обернулась в тропах их феноменальным сходством (на этом принципе основаны метафорические тропы), а мифоло­гическое сопричастие (партиципация Л.Леви-Брюля) превра­тилась в столь же феноменальное отношение (на этом основа­ны тропы метонимические). Имея это в виду, обратимся к ранним формам тропов.

Аксиомой в исторической поэтике является понимание тро­па как сравнительно позднего типа образа. По А.Н.Веселов-скому, метафора — это «новообразование, являющееся в ре­зультате продолжительного стилистического развития»; в ней отражен уже не синкретизм, а собственно поэтическое виде­ние мира¹. О.М.Фрейденберг также подчеркивала, что нам только кажется, будто первобытное сознание «создавало пе­ренос одного явления на другое и тем его метафоризовало, — на самом деле сознание этого не делало, и никаких метафор первоначально не существовало»². Как же видит историче­ская поэтика процесс становления этого образного языка?

Прежде всего очевидно, что тропы исторически и семанти­чески укоренены в синкретических формах образа и выросли из параллелизма. Лучше всего исследовано в этом плане срав­нение. Есть много данных в пользу того, что оно развилось из отрицательного параллелизма. Хотя А.Н.Веселовский прямо этого не утверждал, но тот факт, что он рассматривает срав­нение вслед за отрицательным параллелизмом, наводит на мысль, что он видел в сравнении завершение начатого отрица­тельным параллелизмом выхода из «смутности сплывающих­ся впечатлений». По крайней мере для него сравнение — «это уже прозаический акт сознания, расчленившего природу»³.

В другом месте ученый связывает появление сравнения с «ослаблением идеи параллелизма, тождества, с развитием че­ловеческого самосознания, с обособлением человека из той кос­мической связи, в которой он сам исчезал как часть необъят­ного, неизведанного целого. Чем больше он познавал себя, тем более выяснялась грань между ним и окружающей природой, и идея тождества уступала место идее особости. Древний син­кретизм удалялся перед расчленяющими подвигами сознания:

См.: В е с е л о в с к и й А.Н. Психологический параллелизм… — С. 182.

Ф р е й д е н б е р г О.М. Поэтика сюжета и жанра. — С. 53.

В е с е л о в с к и й А. Н. Психологический параллелизм… — С. 189.

уравнение молния-птица, человек-дерево сменилось сравнени­ями: молния, как птица, человек, как дерево»¹.

О происхождении сравнения из отрицательного паралле­лизма говорит и отмеченная в языке генетическая связь отри­цательных частиц со сравнительными. Так, в литовском язы­ке обе эти частицы обозначаются одним словом (nеу), а срав­нительное значение здесь более позднее. В пользу этого гово­рит и тот факт, что одна из самых древних форм компара-ции — эпические развернутые сравнения — вводятся части­цей «ut», которая в древнегреческом языке употреблялась в отрицательном параллелизме и обозначала нечто несуществу­ющее, недостоверное, кажущееся, не факт, а предположение².

Но «недостоверность», которая прежде имела буквальное значение, еще более усилена в развернутом сравнении, где она превратилась в отвлеченную категорию, в зрительный обман, кажимость (доксу). Как показывает О.М.Фрейденберг, гомеровские развернутые сравнения еще слишком тесно свя­заны с параллелизмом — иносказательность их минимальна. В них «два члена еще рядоположны и переносность достига­ется буквально, путем перенесения черт одного предмета в другой средствами наглядной (зрительной) иллюзии»³.

Глубокую связь с параллелизмом и неполную свободу от него обнаруживают и другие ранние типы компарации. Так, в индийских эпических сравнениях, которые исследователи назвали «отождествляющими», действует такой закон: в них могут сополагаться не любые явления (что возможно в срав­нении современном), а лишь такие, которые связаны родством, имеющим опору в мифологической семантике. Так, когда в «Махабхарате» говорится:

В стремительности подобный ветру, Быстротою схожий со скоростью ветра, Бхима, могучепламенный сын Ветра, Носился, как Ветер,

то здесь субъект сравнения (Бхима) и объект (Ваю, Ветер) родственны буквально, поэтому они и могут сравниваться⁴.

Исследователь, сопоставивший библейские и гомеровские сравнения, приходит к выводу, что «само сравнение есть не

¹ В е с е л о в с к и й А. Н. Психологический параллелизм… — С. 132.

² См.: Ф р е й д е н б е р г О. М. МЛД. — С. 192—193.

³ Там же. — С. 192.

⁴ См.: В а с и л ь к о в Я.В., Н е в е л е в а С.Л. Ранняя история эпического
сравнения (на материале VII книги «Махабхараты») // Проблемы истори­
ческой поэтики литератур Востока. — М., 1978.

что иное, как переоформление мифологического тождества»¹. Специфика библейских сравнений, по И.Франк-Каменецко-му, состоит в том, что в них это переоформление остановилось на половине пути. Типичная форма их такова:

Праведный, как пальма зеленеет.

Современный поэт сказал бы: «Как пальма зеленеет, так праведный благоденствует». На фоне такого полного сравне­ния библейское кажется сокращенным, но, как показывает исследователь, оно не сокращенное. Наоборот, в отличие от нашего расширенного и до конца аналитического, в библей­ском еще жива память о былом не условном, а буквальном тождестве человека и дерева, и потому можно сказать «зеле­неет», не говоря «благоденствует», ибо это и так подразумева­ется. Когда такая связь забудется, нужно будет все прогова­ривать до конца, и сравнение действительно станет прозаи­ческим актом сознания, расчленившего природу.

Глубоко связана с семантикой параллелизма и ранняя ме­тафора. А.Н.Веселовский считал, что она возникла из симво­ла, являющегося формой одночленного параллелизма. Мета­фора и есть «одночленная параллельная формула, в которую перенесены некоторые образы и отношения умолчанного чле­на параллели»². Механизм этого перенесения, по А.Н.Весе-ловскому, таков: «Параллельная формула проникается не толь­ко личным содержанием опущенной, но и ее бытовыми, ре­альными отношениями. Сокол в неволе — это казак в неволе; он ведет соколицу, павлин паву на венчание… <…> Поэти­ческий символ становится поэтической метафорой»³. Как видно и из этого примера, фольклорная метафора весьма специфич­на и очень далека от современной. Чтобы это увидеть, при­смотримся к небольшой группе русских песен, связанных со святочными гаданиями⁴.

В них мы встречаем такие метафоры, как «полоть злачены перстни», «хоронить золото», метафорическую перифразу «бильице, змеяное крыльице» и др. Не нужно специально под­черкивать, насколько они для нас непривычны. Нам не уда­ется увидеть основу — сходство, на котором они возникли. Но это нам и не может удасться, потому что они основаны вовсе не на сходстве, на котором зиждется современная мета-

¹ Ф р а н к-К а м е н е ц к и й И. Растительность и земледелие в поэтиче­
ских образах Библии и гомеровских сравнениях // Язык и литература. —
IV. — Л., 1929. — С. 126.

² В е с е л о в с к и й А. Н. Психологический параллелизм… — С. 182.

³ Там же. — С. 181.

⁴ См.: Поэзия крестьянских праздников: Сб. — Л., 1970.

фора. Ключ к ним мы получаем не из сходства явлений, а из параллелизма и мифологической семантики.

В самом деле, песни — гадания о женитьбе. «Перстень», «бильице», «золото» должны указать на жениха: «А кому выпадет злачен перстень, / А то ты, девка, за тем женихом». Так устанавливается параллелизм перстень-девка, который потом многообразно варьируется в наших песнях. Перстень падает «в мак, да во мак, да во маков цвет», «в калину, в малину, в черную смородину» — все это символы невесты в свадебных песнях. Перстень роняют «в сад», «в зелен вино­град», «идучи» или «летучи» через «поле», что подчеркивает и дублирует семантику плодородия. Ясно высказана она в параллелизме, в котором девица-утушка связывается с рожью-рождением: «Куда утка ушла, / туда пыль прошла, / Куда я молода, / Туда рожь густа». Этот параллелизм объясняет и метафору «пололи злачены перстни». Ведь если девка-пер­стень-поле — еще и рожь, то ее можно полоть (связь в фольк­лоре глаголов «пахать», «полоть», «любить» общеизвестна).

То, что перстень хоронят, ибо он — зерно, говорит о связи девки-поля с порождающим лоном земли, что объясняет и метафорическую перифразу «бильице, змеяное крыльице», ведь змея — персонаж хтонического мира. Об этом же гово­рит и другая номинация кольца — «золото», ибо и золото связано в мифологических представлениях с хтоническим миром. Очевидно, что во всех этих случаях основой метафоры является не сходство, а система параллелей, угадываемая бла­годаря памяти мифа. Определенно первична и исходна здесь она, и лишь через нее могут быть поняты тропы.

Не только в фольклоре, но и в древнегреческой литературе метафора, по О.М.Фрейденберг, еще «не имеет самостоятель­ного характера и находится в полной зависимости от мифоло­гической семантики образа»¹. В ней еще обязательно «былое генетическое тождество двух семантик: семантики того пред­мета, с которого “переносятся” черты, и семантики другого предмета, на который они переносятся». Поэтому здесь еще нет чистой «фигуральности», но «прежний мифологический образ приобретает еще один, “иной” смысл себя самого, своей собственной семантики. Он получает функцию иносказания. Но иного сказания чего? Самого себя, образа. В самом деле, в любой античной метафоре переносный смысл привязан к кон­кретной семантике мифологического образа и представляет собой ее понятийный дубликат»².

¹ Ф р е й д е н б е р г О. М. Происхождение греческой лирики // Вопросы
литературы. — 1973. — № 11. — С. 122.

² О н а ж е. МЛД. — С. 189.