Проблема культурной грамотности и речевой портрет ГОВОРЯЩЕГО. 1. Проанализируйте примеры из современной массовой литературы

1. Проанализируйте примеры из современной массовой литературы. Какие элементы культурной грамотности в них представлены? Как в текстах формируется представление об уровне общей культуры персонажа и читателя?

(1) – А гарантии? – влез Сергей Борисович. – Где гарантии, что завтра вы денежки у нас не тиснете? Вы же вон как моментально все … расколупали!

– А нету никаких гарантий? – радостно заявил Архипов. – Кроме слова регента и бывшего запевалы!

Этот запевала-регент, вылезший из памяти, как будто помог ему, подмигнул хитрым глазом за треснувшим стеклышком пенсне (Т. Устинова. Пороки и их поклонники).

(2) Привет, это снова я, участковый уполномоченный капитан Игорь Дорошин. И снова меня совершенно не к месту потянуло на поэзию, потому что, когда я собирался объяснить, с чего началась вся эта история, на память пришли известные еще из школьной программы строки классика: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» Ну, моя работа, конечно, от поэтики весьма далека, она даже более чем прозаична, но все равно приходится иногда сталкиваться с тем, что, осмысливая конец истории, вспоминаешь, с чего она началась, и только диву даешься! И откуда что берется? (А. Маринина. Пружина для мышеловки).

(3) На круглом столе высился двухкилограммовый торт, вернее, то, что от него осталось.

– Дары данайцев? – спросила я, ткнув пальцем в бисквитно-кремовые руины. –Борзой щенок от кого?

– Что? – не поняла Галя.

Девушка не только не знала легенды и мифы Древней Греции, она даже не читала Гоголя. Пришлось спросить о том же, но попроще (Д. Донцова. Три мешка хитростей).

(4) Оптовый склад кондитерских изделий «Анчар». Классное название для точки, торгующей продуктами, если учесть, что анчар – весьма ядовитое растение. Впрочем, другие наименования тоже впечатляли. Ну за какие грехи на ларек с нитками навесили вывеску «Пандора»? Дама с таким именем принесла людям одни страдания. Впрочем, если хотели обязательно обратиться к классическим мифам, остановились бы лучше на Ариадне. Та хоть имела при себе клубок. А вот и компьютерная фирма «Кора». Вообще, следует знать, что это второе имя Персефоны, которой, увы, пришлось коротать свои дни на троне в царстве мертвых. Совсем неплохо в компанию идиотизмов вписывались магазин велосипедов «Кентавр» и бакалейная лавка «Макбет». И уж совсем непонятно, что имел в виду владелец аптечного киоска, назвав его «Русская рулетка» (Д. Донцова. Вынос дела).

(5) Их группе повезло с экскурсоводом. Невысокая худенькая девушка рассказывала об аксаковской усадьбе увлеченно, но без того пошлого энтузиазма, который навсегда способен отвратить подростков от серьезной и глубокой жизни, которую они могли бы полюбить. Ева и сама заслушалась, особенно когда девушка говорила о начале двадцатого века – о Савве Мамонтове, о Врубеле и его мастерской, обо всем Абрамцевском кружке и о том, как пел в этих стенах Шаляпин… (А. Берсенева. Последняя Ева).

(6) Старики мхатовские могли забредать и в метафизическую Щель с присутствием в ней Теней, даже сгустков их. Они-то и помнили о многих, чьи звуки жили в камнях Камергерского. Я не знаю об особенностях походок Антона Павловича, Алексея Максимовича, слава Богу не объявившим себя Кислым, или Центральным, или Парковым, а ведь мог, Михаила Афанасьевича… Слышали они, возможно, рояль создателя «Трех апельсинов», серебряный голос Лоэнгрина-Собинова, скрип сапогов двух приятелей – Сталина и Бухарина, пешком поспешавших из Кремля на «Турбиных». Впрочем, сапоги Иосифа Виссарионовича, по истории, не скрипели, вовсе не звучали… (В. Орлов. Камергерский переулок).

Проанализируйте газетные заголовки, определите источник цитирования. Укажите нетрансформированный вариант прецедентного текста. Продолжите приведенный ряд заголовков собственными примерами из СМИ.

И ставил, и ставил им градусник; Муму в России больше, чем Муму; Эх вы, надменные потомки; Драма на охоте за зрителем; Мы рождены, чтоб фото сделать былью; Весна, оркестр торжествует; Арбитр не спешит, арбитр понимает; И в Думу высокое стремленье; Здесь агрорусский дух, здесь агрорусью пахнет; В Петербурге все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и лужа; Вынесут все. Бесплатно, круглосуточно, анонимно; Любовь к отеческим сугробам; И гордый внук славян, и друг степей таджик; Голландский сыр бывает только в российской мышеловке; Кому на Руси служить хорошо; Но не «саксофоном единым» живет Филармония; Раз надо – значит, в НАТО.

РИТОРИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ТЕКСТА

1. Познакомьтесь с фрагментом книги И.П.Сусова «Лингвистическая прагматика». Выделите в тексте термины, устойчивые выражения, глаголы, используемые для описания речевой деятельности человека. В соответствии с выделенными автором речевыми проявлениями личности найдите и проанализируйте тексты (дискурсы), представляющие устную и письменную речь в различных ситуациях общения (для анализа можно использовать тексты, приведенные в различных главах учебника).

Дискурс ведут личности. Они принимают на себя те или иные коммуникативные роли, обмениваются речевыми ходами и, соответственно, коммуникативными ролями. Они сообщают, описывают, констатируют, доказывают, убеждают, просят, приказывают, задают вопросы, дают ответы, делают и принимаю предложения, обещают и уклоняются от обещаний, иронизируют над фактами, друг над другом и над собой, оскорбляют собеседников или льстят им, оценивают внешние факторы или поведение друг друга. Они выбирают определенные речевые приемы, тактики и стратегии кооперативного или некооперативного характера.

Личности регулируют течение дискурса в общих и личных целях, инициируют коммуникативное событие, задают ему тему и регистр общения (нейтральный, официальный, дружеский, фамильярный), следуют постулатам общения либо, напротив, стараются свернуть общение, уйти от темы, идут на нарушение постулатов количества и качества передаваемой информации, способа передачи информации. Личности ведут беседы, ссорятся, выступают на собраниях, заседаниях, совещаниях, пишут статьи и книги, читают лекции, включаются в дискуссии, обмениваются письмами, рецензируют чьи-то творения.

Личность может проявлять себя в дискурсе как контактная (коммуникабельная) и неконтактная (некоммуникабельная), конформистская и неконформистская, рассудочная и эмоциональная и т.п., что находит свое выражение в том, как каждый из общающихся ведет дискурс, либо принимая, либо отвергая (прямо или косвенно) предложенные линии общения (тема, регистр, следование Принципам Кооперации, Вежливости и Иронии).

Важно при анализе коммуникативного эпизода проследить, какие тот или иной Говорящий выбирает речевые акты, шаги и ходы для выражения личностных установок и обеспечения конструктивного взаимодействия с партнером, как каждый из общающихся комбинирует свои речевые акты и как он соотносит свой речевой ход с совершенным только что или имевшим место ранее речевым ходом другого лица.

Используя приведенный выше план, а также материалы соответствующих разделов учебника, выполните риторический анализ следующих текстов.

Н.Я. Эйдельман

О школа, школа!

Читаю лекцию в Новосибирском Академгородке о Пушкине и его времени.

Пришла записка: «Почему у нас нет Пушкиных?» Отвечаю, что Пушкин только один, что второй и третий – это уже не Пушкин... Не унимаются слушатели, шлют новую: «Не понимайте нас буквально, речь идет о мастерах такого же гениального масштаба: где они?» Снова отвечаю, что де в будущем, возможно, кого-то из наших современников оценят куда выше, чем мы это сегодня делаем; что некоторые, например, Шостакович, уже при жизни получили высшие эпитеты...

Но снова: «Что же мешает появлению гениев?» А дело в том, что полчаса назад в лекции я перечислил подряд великих писателей, родившихся в России в течение тридцати без малого лет (1799 – 1828): Пушкин, Тютчев, Гоголь, Белинский, Герцен, Гончаров, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Достоевский, Щедрин, Лев Толстой (и это еще не все замечательные художники, родившиеся в этот период!). Затем я обратил внимание аудитории, что и в следующие десятилетия рождались великие, – но не столь интенсивно (Чехов в 1860-м); а затем, с конца XIX века, новая полоса длиною лет в 5: 1880 год – Блок и Андрей Белый, 1886 – Хлебников и Гумилев, 1889 – Ахматова, 1890 – Пастернак, 1890 – Мандельштам и Булгаков, 1892 – Цветаева, 1893 – Маяковский, 1894 – Тынянов и Бабель, 1895 – Зощенко и Есенин... Снова пропущены многие примечательные фамилии, но дело не в исчерпанности списка. Дело в том, чтобы объяснить такие активные полосы, исторические «зоны гениальности или талантливости».

И вот теперь в Новосибирске меня спрашивают, отчего у нас сейчас вроде бы не «та зона»...

Задают вопрос, какой некогда задавал сам автор, молодой учитель 93-й школы своему девятому классу: «Отчего в России в начале XIX века подряд народилось столько гениев?» Кто даст исчерпывающий или интересный ответ – тому поставлю 5, то есть три пятерки!

Ребятам только задай! Одни ответили, как полагается, что все дело в декабризме, освободительном движении, которые и породили великую литературу.

– Да, разумеется, освободительная борьба – одна из причин, но всего лишь одна; во многих других странах тоже было сильное революционное, народное движение, но подобной литературы все же не появилось.

Кое-кто из отличников соображает, что в XVIII–XIX веках завершалось формирование русской нации, литературного языка (Карамзин, Пушкин).

– И это верно, и эту причину присоединим; но мало, мало! Чего-то важного явно не хватает.

Тут последовали разные предложения, среди которых запомнилась идея, что в начале XIX века было, наверное, особое излучение на солнце, и это привело к удивительным генетическим последствиям.

5 баллов в тот день не получил никто, даже и учитель, которому и самому многое было неясно.

Но к моменту новосибирского разговора уже кое до чего додумался.

Великих писателей создает великий читатель. Занявшись после школы в различных архивах, почитав сотни писем и документов не только писательских, но и читательских, прихожу к выводу: в конце XVIII – первой половине XIX века число грамотных было в России, понятно, невелико, от трех до шести процентов населения, но и это число составляло пару миллионов читателей. То были в основном дворяне, частично разночинцы; читателей мало, но читатели особенные. Активную их часть составляли прекрасные молодые ребята, герои 1812 года, декабристы, лицеисты, разумные чиновники, толковые купцы и священники...

Мы обычно, подводя итоги того или иного периода, больше говорим о вещах, чем о людях; это понятно: легче представить прогресс количеством выплавляемого металла, урожаем, длиной дорог, наконец, числом университетов, гимназий, училищ, журналов, газет. Все это очень важно; но изо всех слагаемых не получить представления об историческом типе, о том хорошем, просвещенном читателе, который сложился в начале XIX века на четвертом-пятом поколении после реформ Петра. Меж тем именно этот слой, эти люди и есть один из главных результатов прогрессивного развития, мерило истории.

Но чем же были так хороши «лицейские, ермоловцы, поэты»?

Трудно перечислить все тонкие, часто не поддающиеся анализу нюансы, но вот – две заметные черты, отличающие тогдашних молодых людей от нынешних.

Во-первых, раннее развитие, несравненно более ранняя самостоятельная роль в политике, хозяйстве, жизни: семнадцати-восемнадцатилетний дворянин был, как правило, личностью, уже закончившей образование, самостоятельно действующей на военной и гражданской службе. Вспомним, что Пушкин и его сверстники, окончив лицей, в 17-18 лет уже получили военные и гражданские чины и вышли в жизнь; лицей был одновременно и школой, и вузом! <…> В то время когда наши современные дети досиживают на школьных партах, чтобы на много лет перейти на институтские скамьи, а затем и в тридцать лет именоваться еще молодыми специалистами (средний возраст современных писателей таков, что об этом нужно будет поговорить особо), в том же возрасте российские люди сто пятьдесят – двести лет назад были куда более «автономны».

Вторая же особенность тех молодых современников Пушкина – умение сохранить в зрелые, самостоятельные годы юные, порой детские ощущения жизни, любопытство, жадность к неизведанному, умение задавать вопросы не только для того, чтобы поглядеть, как выкрутится отвечающий, нет! Им и в самом деле многое неясно, они и в самом деле покажутся кое-кому из детей и внуков чересчур юными, наивными.

Короче говоря, именно такой аудитории, одновременно зрелой и наивной, деятельной и мечтательной, нужна была настоящая литература, настоящая словесность. И как тут было не появиться Пушкину, дар которого при других читателях, при других обстоятельствах, вероятно, проявился бы совсем иначе или вообще не пробился бы наружу...

Таким образом, если у нас нет Пушкиных, то главная причина в нас самих – мы, значит, не совсем та почва, из которой вырастают подобные дары. Мы виноваты!

– Что же это, выходит, я виновата в том, что нового Пушкина нет? – спрашивает выпускница одной из чукотских школ, услыхав мои еретические рассуждения.

– Да, и ты, и я, и мы все... Это не следует, конечно, понимать слишком буквально, но нужно помнить, что, думая о своей ответственности, о том, что следовало бы стать лучше, добрее, думая так, мы незримо, пусть на миллионную долю приближаем себя к великим читателям, а там уж великим писателям как не появиться! (Знание – сила. 1996. № 3-4).

М. Швыдкой

Памятник от слова память

Сегодня в мире много спорят о том, в каком виде сохранять и восстанавливать памятники культуры. Японцы, например, хранят отдельные древние камни. Это дает ощущение подлинности истории, освященной веками. Возникает совершенно особая энергетика места.

Когда сгорело под Петербургом Рождествено, фамильное поместье Набоковых, была точка зрения, что необходимо законсервировать... руины. Сейчас, однако, имение восстанавливается в прежнем своем виде. Естественно, что энергетика его будет иной, чем раньше, возможно, что мы восстанавливаем миф о Набокове, а не реальность, но я считаю, что это лучше, чем пепелище.

Практика восстановления и сохранения памятников чрезвычайно тяжела. Питеру повезло, что это город-музей. Но одновременно это огромная проблема городских и федеральных властей. При этом надо помнить, что роль архитектурной среды, в которой живет человек, чрезвычайно важна для его формирования – даже на подсознательном уровне. Человек таков, в каком мире он живет. Люди, выросшие в новостройках Тольятти, и люди, выросшие в историческом центре Тобольска, отличаются друг от друга. Люди, живущие в новостройках в окружении 5- и 9-этажных коробок, не знающие архитектурной формы храма, усадьбы или дворца, – это особый антропологический тип, способный гадить в подъездах и склонный к агрессии.

Сохранение памятников – это не самоцель. Существование внутри исторической среды влияет на формирование морального облика человека. Не буду повторять, что архитектура – это застывшая музыка, замечу только, что это застывший в камне отпечаток ценностной системы людей, передающийся потомкам. Памятники потому и важны для нас, что позволяют общаться с историей напрямую, не через книги и фильмы, а на подсознательном уровне.

Я не говорю уже о том, что использование памятников истории и культуры –это огромная статья дохода для бюджета. Однако деньги, полученные от аренды памятника, должны возвращаться на его содержание, а не исчезать в черной дыре. Мы обсуждаем сегодня с Госкомимуществом форму сотрудничества на сей счет. Либо будет договор между нами, либо постановление правительства.

Памятник культуры должен кормить себя сам. Более того, он организует вокруг себя сервисную среду. <…> Значит, торговые и сервисные структуры, созданные вокруг памятника истории и культуры, тоже должны работать на него, а не отбирать у него деньги. <…> Туризм в Ясную Поляну или в Михайловское включает сервисное обслуживание, которое должно работать на памятник. Значит, надо найти верное законодательное решение, найти точную юридическую форму поддержки памятника. И, как показывает практика, это сегодня самое тяжелое.

В наступающем ХХI веке, при взрыве новых технологий, люди, как ни странно, будут платить все больше для того, чтобы побыть в историческом пространстве. С одной стороны, оно как некая машина времени. С другой – дает гарантию психологической стабильности, что тоже важно. Ведь культура в отличие от технологии решает не только проблему души человеческой, но и проблему национальной и даже биологической идентичности. Я имею в виду человека как существо, обладающее определенными биологическими ритмами, живущее в привычной среде. Что бы ни говорили, поездка на лошадях в Тульскую губернию биологически более сродни нам, нежели перелет через океан. Новые условия жизни меняют многое вокруг нас, но сами мы, к счастью, меняемся медленнее, чем окружающий нас мир. Гармония между технологическим обновлением и психобиологическим консерватизмом в человеке очень важна для его здоровья и даже жизни. Через культуру, связанную с прошлым, мы сохраняем психическую устойчивость нации(Время МН. 2000. № 120).

В.И. Новодворская

Долюшка феминистская

Николай Алексеевич Некрасов не знал слова «феминизм». Но когда он писал «доля ты, русская долюшка женская», он явно защищал женское равноправие. Поэт и не подозревал, что английская женская долюшка была не намного слаще. Шарлотту Бронте, родившуюся 195 лет назад в июне 1816 года, можно смело считать основоположницей английского (да и вообще европейского) феминизма.

Во Франции тоже не все было в порядке с женскими правами. При Людовике XVIII некая романистка была вынуждена печататься под мужским псевдонимом Камилл Мопен. А Аврора Дюпен, по мужу Дюдеван, в 30-е годы XIX века боролась за свои права с помощью псевдонима Жорж Санд и мужского костюма. И это уже после Декларации прав человека и гражданина!

Суфражистки, сражавшиеся за право женщин голосовать, появятся позже в США. Русские нигилистки будут коротко стричься, учиться в Швейцарии, ходить на Высшие женские курсы, работать учительницами и фельдшерицами и даже на равных с мужчинами участвовать в терроре.

Некрасов написал свою правозащитную поэму «Мороз, Красный нос» в 1863 году. А в первой половине XIX века дочь английского священника Шарлотта Бронте мечтала о праве зарабатывать себе на жизнь, не зависеть от мужа, печататься под своим именем, самой получать свой литературный гонорар. Самой, а не как ее биограф и подруга Элизабет Гаскелл, за которую деньги получал (и тратил) с большим удовольствием муж. Шарлотта училась в английском пансионе и в Брюсселе, потом работала помощницей учительницы в частной школе для девочек. С 7 утра до 11 вечера мисс Бронте трудилась в пансионе, но не могла купить себе хорошего шелка на платье. Она служила потом и в гувернантках, подвергалась унижениям и грубостям (как и русские гувернантки, описанные Достоевским и Чеховым).

В августе 1847 года выходит ее первый и главный роман, идейная основа европейского феминизма – «Джейн Эйр». Конечно, под мужским псевдонимом – Каррер Белл (иначе издаться было нельзя). Джейн Эйр, бедная, но образованная гувернантка, alter ego самой Шарлотты, мечтает о маленькой частной школе, не соглашается стать любовницей своего доброго хозяина (потом становится законной женой), не принимает его дорогие подарки, бежит от его беззаконной любви из дома и едва не умирает с голоду. И просит она у нашедших ее благодетелей только одного: «Мне надо, чтобы какой-нибудь подлинно добрый человек помог мне получить работу, которую я в силах выполнять; мне нужен заработок, который дал бы мне хотя бы самое необходимое».

Так Джейн Эйр сформулирует базу будущего феминизма: «Женщины испытывают то же, что и мужчины; у них та же потребность проявлять свои способности и искать для себя поле деятельности; вынужденные жить под суровым гнетом традиций, в косной среде, они страдают так же, как страдали бы на их месте мужчины. И когда привилегированный пол утверждает, что призвание женщины только печь пудинги да вязать чулки, играть на рояле да вышивать сумочки, то это слишком ограниченное суждение».

Роман понравился читательницам, но мужчины и Церковь встретили его в штыки.

Причиной ранней смерти Шарлотты стал ее брак со священником Беллом Николсом в 1854 году. Муж не давал ей времени писать, нагружал делами прихода (чаепитие на 500 прихожан, например). Бедняжку доконали обязанности жены пастора и сильная простуда. Она умерла в 1855 году, прожив всего 39 лет.

Прошло больше ста лет, но когда я вижу черные намордники на несчастных женщинах Востока, которые даже митинги зачастую проводят отдельно от мужчин, все во мне восстает, и становится понятно, что у феминизма на нашей планете есть будущее. Прав был Наум Коржавин: «Ей жить бы хотелось иначе, носить драгоценный наряд… Но кони – все скачут и скачут. А избы – горят и горят» (Новое время. 2011. № 22).

Николай Сванидзе

Прощание

Нам еще много предстоит узнать о той войне. Той, о которой люди моего поколения, тоже уже стареющего, привыкли говорить просто: война. До войны, после войны. Во время войны. Окуджава писал: «На той единственной гражданской». Для нас единственной была Отечественная.

Только мы не знали, что началась она для нас раньше, чем мы привыкли считать, и Отечественной стала не сразу.

Сначала, в сентябре 39-го, мы вступили в войну на одной стороне. На стороне Гитлера. И только потом, в июле 41-го, и не по своей воле, оказались на другой стороне. Тогда война превратилась для нас в Отечественную.

«История не знает сослагательного наклонения». Ерунда! Еще как знает. Нам годами внушали эту максиму, чтобы убедить: история безальтернативна, и потому единственно возможна, а значит, неоспоримо, необсуждаемо все то, что происходило и происходит с нами.

Все действительное разумно, и точка. Но всегда безумно интересно находить, разгадывать несбывшиеся исторические варианты. Эта игра – бесконечная. Применительно к войне таким загадкам тоже несть числа. В том числе – страшным. Вот те, что лежат на поверхности.

Что было бы, если бы Гитлер не начал войну на два фронта и не напал на своего союзника Сталина, близкого ему по духу, разделявшего его нутряную ненависть к западным демократиям, а, оставив внутривидовую, родственную разборку с ним на потом и заручившись его дружеским нейтралитетом, а то и поддержкой, всей мощью обрушился бы на Англию, которая тогда сражалась одна?

А если бы Япония осенью 41-го напала не на Штаты, а на нас, как того требовал Гитлер и диктовала стратегическая логика, и как минимум связала бы наши дальневосточные дивизии, не позволив им придти на защиту Москвы?

А если бы Гитлер, умерив свой педантизм в решении еврейского вопроса, не выдавил из Германии великих немецких физиков неарийского происхождения, которые потом сделали Штатам бомбу, а создал им условия для работы?

Эти исторические варианты были совершенно реальны, и любой из них мог иметь катастрофические, необратимые последствия и для нашей страны, и для мира в целом. Слава Богу, они не состоялись.

Но до чего же все висело на волоске! И не нами этот волосок был подвешен и не от нас зависело, будет ли он перерезан.

Об этом следует помнить, празднуя Победу.

Буквально на наших глазах, в самые последние годы неузнаваемо изменился сам дух 9 Мая. Праздник перестал быть народным и окончательно стал государственным. Т.е. таким, каким его хочет видеть государство в соответствии со своими эстетическими, историческими и политико-идеологическими представлениями.

Много уже писалось и о гламуре, и о «победобесии», и все это справедливо.

Это неизбежно должно было произойти. Родное государство вернуло себе несколько подзабытую в 90-е привычку накладывать лапу на все, что, по его мнению, плохо лежит. Причем лапа у родного государства имеет ту характерную особенность, что когти не втягиваются, как у представителей семейства кошачьих, а постоянно выпущены, как у собак и медведей. Со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями.

А великий праздник, по мнению родного государства, лежал плохо.

Стариков-ветеранов уже раз-два и обчелся, да и тем под девяносто. Почти не осталось писателей и режиссеров, прошедших фронт и готовых публично отстаивать правду, которую они видели и пережили.

Наступила пора официальных ветеранских организаций. В них состоят или сейчас уже, по причине почтенного возраста, числятся отставные военные и представители других силовых ведомств. Люди в большинстве своем заслуженные, но обладающие вполне определенной ментальностью. А «в большинстве» потому, что и лагерная вохра, и катынские и прочие расстрельщики – тоже ветераны, и награждены боевыми орденами и медалями. Но их все-таки относительно не так много. Хотя и не так мало, поскольку ранений и контузий они не получали и здоровье у них крепкое.

У этих организаций есть многозвездные руководители. И эти люди имеют теперь неограниченную возможность высказываться и давать безапелляционные исторические оценки от имени всех фронтовиков. Живых и мертвых. Благо некому вступить с ними в спор.

На смену правде пришли мифы. И хотя эти генеральские мифы своей генеральной линией соответствуют официальным державным умонастроениям, их конкретное наполнение оказалось столь неприкрыто мракобесным, что и родное государство брезгливо поморщилось и дало понять, что хотелось бы… как бы сказать… ну, вот примерно также, только как-то, ну, поприличнее, что ли. А то и иностранцы на праздник не приедут, и шумиха не нужная. И вообще, от греха, не надо крайностей.

Мне жаль того, старого праздника. Еще больше мне жаль поколения победителей.

Мне стыдно перед ними.

Обугленные войной, они вернулись домой, один из десяти. И когда девчонки – однокурсницы, вчерашние школьницы, смешливые и такие желанные, спрашивали с кокетливой дерзостью: « А где ваши награды, товарищ фронтовик, если воевали?», они небрежно распахивали шинель, и там, на линялой гимнастерке, темновато блестела «Красная звезда» – за форсирование Днепра, когда от роты остались трое, и две медали – за ранение под Курском и за бои в Будапеште.

И девчонки замирали. И это было счастье.

Но очень скоро им дали понять, что их подвиги остались в прошлом, они уже отмечены Родиной, и хватит об этом.

«Смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою».

Сталину не нужны были герои в таком неконтролируемом количестве. Во-первых, героев он привык назначать сам. Во-вторых, эти люди, кажется, на полном серьезе вообразили, что это они и их убитые товарищи выиграли войну. А это уже ни в какие ворота не лезло.

И Сталин отменил праздник Победы.

Он вернулся 20 лет спустя, в 65-м, и то была великая радость для фронтовиков. Они тогда еще были в расцвете, в соку. И с тех пор встречались и целовались, и выпивали по сто и больше, и плакали, и звенели праздничными пиджаками.

Те из них, у кого удачно сложилась жизнь, как правило, вспоминали войну не часто и без энтузиазма. Те, у кого жизнь не сложилась, вспоминали охотно, с удовольствием, с ностальгией. Но и те, и другие в равной степени были обмануты спасенной ими страной.

К боевым, фронтовым наградам прибавлялись многочисленные юбилейные, праздничный пиджак становился все тяжелее. Это было приятно. Но это было все.

Т.е. кроме очередной медали к очередной дате, ничего больше не было. Ни до 91-го года, ни после. Ни в лихие 90-е, когда нефть стоила 8 долларов за баррель. Ни в благословенные нулевые, когда она стоила 140 долларов.

Ни денег, сколько-нибудь серьезных, не оскорбительных, не похожих на подачку. Ни, конечно же, обещанных квартир.

Ничего.

В парикмахерскую без очереди. Плюс горячий привет и наши комплименты.

Все.

Следующая круглая дата будет через пять лет. Сегодня мы с ними прощаемся (Ежедневный журнал. 7 мая 2010 г.).

3. Прочитайте фрагмент из книги В. Войновича «Автопортрет. Роман моей жизни». Выполните риторический анализ текста. Охарактеризуйте характер подготовки лектора к выступлению. Объясните причины коммуникативной неудачи, описанной в тексте. Какие пути ее преодоления можно предложить?

За время эмиграции мне приходилось выступать много в разных залах, когда лучше, когда хуже, но по мере накопления опыта так или иначе публике скучать я особенно не давал. Но одно мое выступление оказалось особенным. Это было в университете штата Мичиган, город Лансинг.

Теплым майским днем я ехал туда на машине из Вашингтона. Погода была хорошая, дорога свободная, я не опаздывал и не спешил. Такое путешествие обычно не доставляет мне ничего, кроме удовольствия, сейчас же оно было омрачено беспокойством по поводу предстоящего выступления. Казалось бы, о чем волноваться? Столько раз выступал в больших и малых аудиториях и весьма в этом деле поднаторел, но данный случай отличался от предыдущих тем, что впервые я решил употребить в дело свое знание английского языка. Прожив какое-то время в Америке, я уже довольно сносно изъяснялся по-английски в магазинах, на улице и в гостях, но выступать перед студентами и профессорами я до сих пор не решался. Вернее, решился один раз еще в Принстоне. Но тогда мой язык был совсем никудышный, и кроме того, я читал приготовленный текст по бумажке, путаясь в ударениях и произнесении отдельных слов. Словом, одобрительные отзывы я услышал, но понял, что это просто проявление американской специфической вежливости. Теперь я знал язык получше и подготовился капитальней.

Написал всю речь на бумаге. Назвал ее «Писатель в советском обществе». Вставил в нее много фактов, цитат, исторических дат и статистических данных. Выучил все наизусть. Проверил выученное на жене, дочери и друзьях. Учел их замечания и с ощущением, что подготовлен неплохо, отправился в путь. Но чем ближе был пункт моего назначения, тем больше я волновался. Конечно, я, в общем, готов, но все-таки как именно выступать? Читать по бумаге плохо. Говорить без бумаги страшно. Вдруг что-то забуду. А еще ведь мне будут задавать вопросы. Сумею ли я их понять? Смогу ли кратко и находчиво ответить?

Полный неуверенности и сомнений, въехал я в кампус, нашел на плане, а потом и на местности нужное здание и у входа в него увидел большую афишу со своей фамилией. Текст, написанный крупными буквами, извещал студентов и преподавателей, что сего числа в таком-то зале выступит известный (и другие лестные эпитеты) русский писатель-сатирик, автор романа о солдате Чонкине и прочих (опять лестный эпитет) произведений. И дальше сочинитель афиши вписал от себя буквально следующее: «О чем он будет говорить, я не знаю, но ручаюсь, что это будет очень смешно». Прочтя такое, я не на шутку перепугался. Дело в том, что я никого не собирался смешить. Я подготовил серьезное выступление на серьезную тему.

Первый импульс у меня был повернуть немедля назад. Поддавшись второму импульсу, я сорвал со стены объявление и вошел в зал. Он был переполнен, что выглядело весьма необычно. Каждый писатель-эмигрант, выступающий с лекциями в американских университетах, только в начале удивляется, но потом принимает как должное, что его аудиторией бывает маленькая комната, а в ней пять-шесть студентов и пара преподавателей факультета славистики. А тут даже и мест не хватило, студенты сидят на подоконниках, стоят у стен и в проходах. Еще бы! Ведь им пообещали, что будет смешно, и даже очень, а посмеяться задаром кто же не хочет?

В ужасе и ярости взошел я на трибуну, поднял над головой сорванную афишу и спросил: «Какой умник написал это глупое объявление?» В зале наступила секундная тишина, затем пронесся легкий веселый гул. Публика поняла, что смешное уже начинается, и приготовилась, как говаривал Михаил Зощенко, «поржать и животики надорвать». Что меня и пугало. Сейчас они услышат не то, что ожидали, начнут покидать зал, и это самое страшное. Я повторил свой вопрос: «Какой умник написал эту глупость?» В первом ряду встал худощавый кудрявый человек лет сорока пяти и печально сказал: «Я, профессор Браун (фамилия изменена), тот умник, который написал эту глупость». В зале засмеялись. Я немного смутился. Профессор Браун был как раз тот человек, кто пригласил меня сюда, и мне не хотелось его обижать. «Извините, господин Браун, – сказал я, – я не хотел вам сказать ничего неприятного, я просто подумал, что такое мог написать студент первого курса, но никак не профессор».

Публикой моя нечаянная колкость была оценена по заслугам и отмечена взрывом смеха. Я подождал, пока смех утихнет, и стал объяснять, что здесь, кажется, имеет место недоразумение: «Вам обещали, что я вас буду смешить, но я этого делать не собираюсь. Поэтому, если кому-нибудь из вас хочется повеселиться, пойдите куда-нибудь в кабаре, варьете, в цирк, там вас повеселят. Там клоуны ходят в больших ботинках, у них штаны спадают, они корчат рожи, дают друг другу пинка под зад, это смешно, правда?» Публика смехом подтвердила, что правда смешно.

Прямо передо мной сидела парочка, студент и студентка, молодые, полные и смешливые. Пока я говорил, он показывал на меня пальцем, толкал ее локтем в бок, она толкала его и тихо хихикала.

– У меня, – продолжал я свое объяснение, – нет ни малейшего желания вас смешить. Может быть, в книгах моих попадаются смешные места, но мои устные выступления – это что-то другое. Тема моей лекции «Писатель в советском обществе». Советское общество – это… Я не понимаю, чему вы смеетесь. Какое из произнесенных мною слов кажется вам смешным? Советское? Это смешно? Ха-ха? Или общество? Общество – это очень смешное слово?

В зале уже стоял хохот или даже гогот. Профессор Браун смеялся сдержанно и довольно. Его обещание сбывалось. Толстый студент хохотал, обхватив руками свой круглый живот, его соседка повизгивала, как поросенок. Кажется, все веселились, кроме двух человек в черных униформах. Я думал, что это охранники, но потом мне объяснили, что в университете никакой специальной охраны не было. Кто бы они ни были, вид у них был суровый и неприступный, дававший понять, что они здесь несут службу, а не развлекаются.

Я глянул на часы. Уже прошло пятнадцать минут, а я еще и не начал своей столь старательно приготовленной лекции. Придется ее на ходу подсократить.

Я выждал длинную паузу и, когда слушатели наконец успокоились, попытался подействовать на них своей рассудительностью.

– Мне кажется, – сказал я, – вы ложно настроились. Вы решили, что я сатирик и поэтому должен говорить смешно. Но вы путаете разные жанры. Сатира сатире рознь. Есть сатира, и есть эстрадные шутки. И есть шутники, которых называют сатириками. Они выходят на эстраду, рассказывают какую-то глупость из разряда «А вот был еще случай». Например, холостой мужчина увидел объявление, что продается машинка, заменяющая женщину. Побежал, купил, принес домой, оказалось, что это машинка для пришивания пуговиц. Смешно? Правда? Очень. Ну, посмейтесь, а я подожду. Вы меня принимаете за кого-то вроде вашего телевизионного эстрадника Джонни Карсона. Он хороший, смешной актер, я сам смеюсь, когда его вижу, но я-то не Джонни Карсон. Я предпочитаю другую сатиру, в которой юмор горький, а смех сквозь слезы. Понимаете?

Конечно, они поняли. Только наоборот: у них были слезы сквозь смех. Соседка толстого студента просто рыдала сквозь хохот. Да и он тряс головой и смахивал слезу рукавом.

– Пушкин… – сказал я и сделал паузу.

Я до сих пор не понимаю, что смешного они нашли в слове «Пушкин», но и оно было встречено приступом смеха.

– Пушкин… — повторил я и в отчаянии умолк.

Когда они кое-как успокоились, я им быстро, скороговоркой, не давая опомниться, сообщил, что Пушкин, читая «Мертвые души», смеялся не хуже их, но, прочтя, сказал: «Боже, как грустна наша Россия». А сам Гоголь свою смешнейшую повесть закончил словами: «Скучно на этом свете, господа».

Чтобы передать публике испытанное Гоголем чувство, я произнес последнюю фразу таким жалким голосом, что все опять залились хохотом. Профессор Браун, пытаясь сдержаться, хватался за затылок, который, видимо, уже ломило от смеха. Толстый студент падал на свою соседку, корчился в конвульсиях и сучил ногами. Соседка отталкивала его и сама верещала, как милицейский свисток. В середине зала кто-то свалился со стула. Один из тех, кого я считал охранниками, не выдержал и тоже начал смеяться. Причем сразу бурно, хлопая себя по ляжкам и стукаясь затылком о стену. Зато другой был по-прежнему суров и неподвижен, как изваяние.

Стоит ли говорить, чем было встречено мое утверждение, что настоящие сатирики вообще очень невеселые люди. Гоголь был меланхоликом. Очень мрачным человеком был Михаил Зощенко.

– А вы? – спросил меня с места профессор Браун.

Я еще не успел ответить, а зал уже опять покатился со смеху. Представление о том, что я могу быть серьезным и даже грустным, по их мнению, слишком уж не вязалось с моим обликом.

– Но я все-таки хочу рассказать вам о том, что представляет собой советское общество и какую роль в нем играет советский писатель.

Я попытался объяснить им, что Советский Союз – это тоталитарное государство, которым управляет одна-единственная политическая партия. Там есть парламент, но в него избирают одного депутата из одного кандидата. Там есть десять тысяч членов Союза писателей, и все они до единого пользуются методом социалистического реализма, который теоретически предполагает правдивое, исторически конкретное изображение жизни в ее революционном развитии. Советские писатели – это, как сказал один из них, люди, которым партия дала все права, кроме права писать плохо.

Надеясь все-таки переломить настроение публики, я перешел к совсем грустной теме и стал рассказывать о борьбе за права человека, репрессиях, но стоило мне произнести слова – КГБ, ГУЛАГ, психбольница, они заливались дружным, иногда даже истерическим хохотом.

Глянув на часы, я увидел, что время мое истекло, на тему приготовленной лекции мне не удалось сказать ни единого слова.

Я совсем разозлился на публику и сам на себя и сказал:

–Когда я ходил в детский сад, любому из моих ровесников достаточно было показать палец, чтобы вызвать неудержимый хохот. Вы, я вижу, до сих пор из детского возраста не вышли. И переждав очередную волну хохота, закончил свою речь такими словами:

– Я хотел рассказать вам очень серьезные вещи, но вы все равно не поймете. Поэтому я заканчиваю, все, благодарю за внимание.

Мне приходилось выступать много до и после. Иногда мои выступления встречались публикой одобрительно, и смехом, и аплодисментами, но такого хохота и таких оваций себе я в жизни не слышал.

После лекции ко мне выстроилась длинная очередь желавших получить мой автограф.

Подошла женщина в темных очках, видимо, преподаватель:

– Вы выступали очень смешно. Я никогда в жизни так не смеялась. Тем более последний год, с тех пор как похоронила мужа.

Подошел толстый студент:

– Спасибо, вы имеете хорошее чувство юмора.

Его соседка сказала, что собиралась написать диссертацию о советских юмористах, но теперь, пожалуй, сменит тему и напишет только обо мне.

– Мне нравится, что вы очень веселый человек, — сказала она, и я не стал с ней спорить.

Второй человек в униформе, который единственный в зале держался сурово, попросил автограф и пообещал:

– Я расскажу о вашей лекции моей жене. Она будет очень смеяться.

Последним ко мне приблизился профессор Браун. Промокая глаза бумажной салфеткой, он сказал:

– Владимир, когда вам надоест писать, вы сможете выступать на сцене, как Джонни Карсон. Даже смешнее, чем Джонни Карсон.

Я уезжал домой, огорченный тем, что серьезные мысли, столь прилежно мной подготовленные, остались не донесенными до публики, принявшей меня за кого-то другого. Но потом подумал, что такого успеха у меня еще не было и это стоит принять во внимание. Выступая в другом американском университете, я специально стал говорить, что приехал с серьезной лекцией и надеюсь на серьезное внимание зала, рассчитывая как раз на нечто противоположное. Но зал принял мои слова за чистую монету, и хотя по ходу дела я вставлял какие-то шутки, слушатели, кажется, ни разу не улыбнулись, лекция прошла при полном молчании зала и закончилась вежливыми аплодисментами. Я попробовал посмешить публику еще раз, другой, третий, и неудачно. Я вернулся к старому своему амплуа и, поднимаясь на трибуну, говорю только серьезно и только об очень серьезных вещах. И это бывает иногда довольно смешно.