ОТДЕЛЕНИЯ КОНЦА 1920-Х ГОДОВ И ПРОТИВОДЕЙСТВИЕ ИМ 9 часть

Обновленческую группировку гроза 1929-1931 годов не задела. Храма Христа Спасителя они лишились, но большая часть их приходов закрыта не была. На территории Российской Федерации на 1 января 1930 года обновленцы располагали 4159 храмами.

Перемена произошла в их центральном управлении. 6 мая 1930 года в возрасте 74 лет умер номинальный глава раскольников председатель обновленческого «синода» лжемитрополит Вениамин (Муратовский), из епископов старого поставления. 10 мая новым председателем стал лжемитрополит Тульский Виталий (Введенский), тоже из архиереев старого поставления, по своим нравственным качествам примыкавший не к худшим элементам обновленчества. Во всяком случае, семьей за время пребывания в расколе он не обзавелся. Но, как и его предшественник, председателем он был вполне номинальным. Настоящим главарем раскольников оставался его однофамилец Александр, украсивший себя титулом «митрополита-благовестника».

Конец 20-х годов принес большие изменения в церковной жизни на Украине. Отчасти эти изменения явились следствием очередного поворота в национальной политике большевистской верхушки. В свое время для развала Российской Империи и потом для победы в гражданской войне над белыми, сражавшимися за «единую и неделимую Россию», большевики-интернационалисть; использовали национальную карту, поддерживая антигосударственный сепаратизм. Немало усилий потратили они, конкурируя и сотрудничая с петлюровцами над взращиванием украинской самостоятельности. Само собой разумеется, им нужна была не любая, а большевистская Украина.

Когда же власть большевиков над всеми советскими республиками приобрела изрядную прочность, украинский сепаратизм стал им не нужен и даже опасен. Так, в 1927 году на Съезде советов Украины секретарь ЦК КП(б)У Л. М. Каганович превозносил до небес дело украинизации, а в 1930 году в Харькове уже состоялся процесс против самостийников; их обнаружили и в рядах националистов. Старое руководство Украины обвинили в сговоре с националистами из Галиции. Виднейший из украинизаторов, нарком просвещения Скрипник, покончил самоубийством.

Перемена курса огразилась и на церковных делах. В 1921 году большевики поощряли церковных сепаратистов на их кощунственное действо в Софийском соборе, учиненное Василием Липковским и его единомышленниками, и с тех пор покровительствовали самосвятам. Эта линия соответствовала главной цели власть предержащих — подрыву единства Русской Православной Церкви. Но теперь, с отменой курса на украинизацию, отпала нужда и в церковных украинских националистах — самосвятах.

Уже в 1927 году над самосвятской затеей, церковных корней не имевшей, происшедшей из политических страстей и расчетов, прогремела первая гроза. На разбойничьем сборище, названном «вторым собором Украинской автокефальной церкви», послушными большевистским дирижерам автокефалистами деятельность предводителей раскола, — лжемитрополита Липковского, лжеепископа Харьковского Ярещенко и председателя Церковной рады Потиенко — была объявлена реакционной. Липковского и еще нескольких лжеепископов объявили низложенными. В том же году они были арестованы.

В 1930 году на скамью подсудимых посадили одного из первых вдохновителей самосвятства — В. М. Чеховского. В его прошлом обнаружили и прежде хорошо известные обстоятельства, в частности участие в деятельности петлюровской Директории. Чеховского приговорили к смертной казни и расстреляли.

В конце января 1930 года на своем очередном лжесоборе самосвяты сами себя заклеймили «контрреволюционной националистической организацией» и объявили о самороспуске. Большинство видных самосвятских лжеепископов, лжесвященников и церковных деятелей из мирян были вскоре затем репрессированы, а некоторые казнены.

В 1927 году, после издания митрополитом Сергием Декларации, Патриарший экзарх Украины митрополит Киевский Михаил (Ермаков) был освобожден из ссылки, которую он отбывал на Кавказе, и получил разрешение поселиться в тогдашней столице Украины — Харькове. По приезде он приступил к организации экзархии, что сопряжено было с большими финансовыми трудностями. С трудом удалось приобрести для канцелярии экзархии трехкомнатную квартиру и оборудовать ее. В конце 1928 года митрополиту Михаилу разрешили переехать в его кафедральный город.

17 марта 1929 года, вскоре после переезда, митрополит Михаил скончался. Новым экзархом Украины назначен был член Временного Патриаршего Синода архиепископ Харьковский Константин (Дьяков), который, ввиду того что столицей Украины и городом, где находилась экзархия, являлся Харьков, не был одновременно с этим переведен на Киевскую кафедру, на которую в 1930 году Синод назначил архиепископа Димитрия (Вербицкого), до тех пор управлявшего епархией с титулом викарного архиепископа Уманского.

Общая горькая участь Русской Православной Церкви не миновала в годы «великого перелома» и церковную Украину. С октября 1929 по февраль 1930 года на Украине закрыли 202 канонических православных прихода, сотни священномучеников были репрессированы. Только в одной Одессе в феврале 1931 года арестовали около 30 священников и среди них — всех приходских настоятелей. Схвачены были протоиереи Александр Луценко и А. Любимский, священники Ф. Флоря, Н. Матвелич, Георгий Александров, Виктор Муратов. В Киеве 9 апреля 1931 года расстреляны были протоиерей Виталий Богдан и Александр Должинский.

6. ЦЕРКОВЬ В ГОДЫ «БЕЗБОЖНОЙ ПЯТИЛЕТКИ»

В феврале 1932 года конференция ВКП(б) объявила о выполнении первой пятилетки в четыре года и утвердила второй пятилетний план. Вслед за этим 15 мая и «Союз воинствующих безбожников» (СВБ) спланировал свою «пятилетку безверия». В этом проекте намечалось: в первый год — закрыть все духовные школы (они оставались еще у обновленцев, а у Патриаршей Православной Церкви их давно уже не было), во второй — провести массовое закрытие храмов, запретить написание религиозных сочинений и изотовление предметов культа, в третий год — выслать всех служителей культа за границу (в реальной обстановке тех лет слово «заграница» было, конечно, прозрачным эвфемизмом); в четвертый — закрыть оставшиеся храмы всех религий и, наконец, в пятый — закрепить достигнутые успехи. А в результате этих мер, как рассчитывали воинствующие энтузиасты безбожия, к 1 мая 1937 года «имя Бога» будет «забыто на всей территории СССР». Этот план включал как реальные цели: закрыть, запретить, выслать, что было вполне достижимо, — так и несбыточные мечтания насчет тотального забвения имени Божия. Ибо вратам адовым, даже когда число его слуг — легион, Церкви не одолеть (Мф. 16, 18).

В 1932 году в СВБ насчитывалось 5,7 миллионов членов. Это был его статистический максимум. Потом число воинствующих безбожников пошло на убыль. Под опекой Союза находилось 50 антирелигиозных музеев и выставок, им издавались журналы и книги. И вот, весь этого легион брошен был партийным руководством на сокрушение Церкви. Темпы намечены были по-большевистски напряженные, но «работу адову» по преимуществу делали все-таки не безбожные музеи и антирелигиозные выставки, не атеистические газеты и материалистические журналы, а карательные органы. Главным средством атеистической пропаганды оставались аресты, ссылки и расстрелы верующих, закрытие и разрушение храмов.

Число действующих храмов в начале 30-х годов сократилось катастрофически. В Ленинградской епархии с 1931 по 1932 год закрыто было 355 церквей, В Горьком за 1930—1932 годы — 305 церквей, в Самаре и Тамбове в 1933 году осталось уже только по одному действующему храму, в Хабаровске в 1933 году закрыли последний храм, во Владивостоке в 1932 году осталась одна церковь, да и та в доме священника; службы в ней совершались тайно.

Немногим лучше было положение и в Москве, где к 1933 году в юрисдикции Московской Патриархии осталось 87 храмов. Были разрушены: в 1932 году — церковь Николы Стрелецкого (у Боровицкого моста), церковь великомученика Георгия Победоносца на Красной Горке (улица Моховая; с 1818 по 1837 — университетская церковь), храм архидиакона Стефана за Яузой (Таганская улица); в 1933 году — Спас-на-Бору (в Кремле), Святителя Николая Большой Крест (на Ильинке), Святителя Тихона на Арбатской площади; в 1934 — храм Троицы в Полях и Владимирской иконы Божией Матери (в Китай-городе), часовня великомученика Пантелеймона, приписанная к Свято-Пантелеимоновскому русскому монастырю на Святой Афонской Горе, храм Воздвижения Креста Господня на Воздвиженке и много других храмов.

О том, как устраивали закрытие храмов, рассказывает свидетельница из смоленского города Сычевка:

«Когда хотели закрыть самую большую церковь св. Космы и Дамиана, состоялось собрание домашних хозяек, на котором и поставили этот вопрос. Под предлогом, что «государству негде ссыпать зерно, а такое здание служит «сборищем старух», то мы все, как сознательные граждане, должны помочь государству» и т.д. и т.п. Все сводилось к тому — «кто не с нами, тот против нас». Были предложения — заменить другими зданиями, но это их не удовлетворяло. И вот я набралась храбрости выступить против, а этому способствовал сам председатель собрания, очень активный коммунист. В детстве он не пропускал ни одного богослужения в этом же самом храме. Вот я на него и обрушилась, но это привело только к тому, что голосование ничего не дало, и стали собирать подписи. (А перед приходом на собрание все регистрировались, что послужило застрасткой). Я от подписи отказалась и вышла из зала, за мной последовали некоторые старушки, и вот вслед начали сыпаться угрозы и реплики: «Буржуям все еще надо попов!

Привыкли дурманить голову!» А по моему лично адресу задели еще мужа и детей. В таком душевном состоянии я не пошла домой, а пошла к знакомым: думала найти успокоение, но взамен еще больше внесла смятения в душу. Пробыв у них часа полтора, пошла домой. Было уже темно, и на мой грех, не доходя до дому двух кварталов, встречается этот председатель собрания. Он жил на той же улице, совсем недалеко. Говорит мне: «Не хочешь ли одуматься и подписать? Я еще списки не сдавал!» И вот я после всего пережитого согласилась, и здесь же, под фонарем, в самом конце подписала. И так как не было карандаша, то использовали обгорелую спичку. Я до сих пор не могу простить себе этого поступка и отмолить этого греха. Когда же, придя домой, я о всем случившемся рассказала маме, то она меня поняла и успокоила, но до самой смерти помнила и спрашивала, говорила ли я об этом на исповеди? Это не давало ей покоя и это тоже лежит на моей совести».

Священники закрытых храмов, пока они оставались на свободе, совершали богослужение по домам православных. Автор антирелигиозной брошюры, изданной в 1933 году, с досадой писал:

«Мы знаем много случаев, когда колхозники, закрыв церковь у себя, ездят в соседнюю церковь, когда они молятся у себя на дому; когда они, сняв иконы со стен, держат их у себя в сундуках. Вошло в моду странствование. Поп-передвижник... захватив в узелок культовое имущество... переезжая на лошади, выполняет по заказу требы... В целом ряде мест... организовывается молитвенный дом, где-нибудь в частном помещении, в подполье, куда вход доступен только ограниченному кругу лиц, да и контроль со стороны власти отсутствует».

А в эмигрантской газете «Возрождение» в мае 1934 года было напечатано письмо священника Казанской епархии, попавшее за границу: «Я отбыл ссылку и, вернувшись в родные края, не получил прихода. Единственное, что мне оставалось, это странствовать по деревням, где нет церквей, и за кусок хлеба и ночлег совершать богослужения. Много мне подобных священнослужителей, с котомками за плечами, переходят из села в село, предлагая совершать богослужения. Многие нас гонят, издеваются над нами. Но многие принимают, дают кров, кормят, просят отслужить. Служим все, до Литургии включительно. Для совершения службы носим в котомках антиминс, дарохранительницу со Святыми Дарами, ладан, кадило, церковное вино и простенькое облачение. Так целый алтарь носим за плечами. Чаще всего просят отслужить панихиду».

Скитальческую жизнь вынуждены были вести тогда и некоторые епископы Так, схиепископ Макарий перед закрытием Макарьевской пустыни в Новгородской епархии, где он служил, был арестован Но потом, сравнительно скоро, отпущен. После освобождения он обходил города и села северо-западного края, совершая тайные богослужения. По его словам, ему не случалось в своих многолетних странствиях ночевать две ночи подряд в одном доме. Скитаясь по деревням, он имел много духовных чад, некоторых из них он подготовил к священству и тайно рукоположил.

За нелегальные богослужения в марте 1933 года приговорили к высшей мере наказания арестованных в Казани, в Раифском монастыре, настоятельницу Феодоровского монастыря мать Софию, нескольких монахов, монахинь и мирян.

После закрытия монастырей некоторые иноки оставались вблизи своих разоренных обителей, но в 30-е годы их выискивали, вылавливали, отправляли в лагеря и убивали. Так, в 1933 году Козельск очистили от насельников Оптиной пустыни.

Своим чередом шел арест архиереев. 20 декабря 1933 года арестован был живший в Москве при храме Воскресения Христова в Кадашах епископ Мануил (Лемешевский). Его отправили в Мариинский лагерь Новосибирской области, где он пробыл до весны 1936 года.

В Архангельске в ночь на Богоявление 1932 года, после всенощного бдения в единственной незакрытой церкви на кладбище, был арестован престарелый архиепископ Антоний (Быстров). Во время обыска следователь, бывший студент Духовной академии, взял дароносицу и стал развязно играть ею. Владыка, при виде кощунственной забавы, сказал: «Гражданин следователь! Церковь запрещает мирянам прикасаться к Святым Дарам!» Услышав это, следователь с издевательским смехом швырнул Святые Дары из дароносицы на пол и стал топтать их. Владыка бросился заслонить Святые Дары своим старческим телом и потерял сознание.

После этого конвоиры повели его в тюрьму. А там при допросе с него сорвали крест, панагию и посадили в темную переполненную камеру с уголовниками, которые, впрочем, отнеслись к архиепископу с уважением. Узников кормили селедкой, а воды не давали. Допросы шли один за другим. Архиепископа Антония обвинили в материальной поддержке контрреволюции, которая заключалась в том, что он давал милостыню стоявшим на паперти кладбищенской церкви ссыльным священникам и епископам.

Владыке письменно заданы были три вопроса, на которые он письменно и ответил:

«Вопрос: Каково его мнение о положении Церкви при советской власти?

Ответ: С внешней стороны положение Церкви в России очень тяжелое, но, несмотря на это, в ней открывается благодать Божия.

Вопрос: Каково его мнение относительно будущего Церкви в России?

Ответ: Церковь, через страдания своих мучеников, как и в первые века христианства, будет прославлена.

Вопрос: Желает ли он свержения советской власти?

Ответ: Он ежедневно просит Господа простить советскому правительству его грехи и молится, чтобы оно не проливало больше крови».

На требование признать себя виновным владыка ответил отказом. Камеру ему поменяли на другую, холодную и сырую, где по стенам сочилась вода. Вместе с архипастырем там сидело пять крестьян украинцев, бежавших из лагеря. Одежда узников превратилась в лохмотья, ни мыла, ни белья у них не было, и они мучительно страдали от вшей и блох. Воду им давали по два стакана в день. Один из украинцев умер, и его тело целые сутки оставалось в камере. Владыка не мог уже подниматься, лежал на полу, а в рот ему заползали вши. Когда он был при смерти, в камеру подселили еще одного епископа, который и принял исповедь умиравшего собрата. За несколько часов до кончины архиепископа Антония перевели в тюремную больницу. Похоронили его по приказу тюремного начальства без гроба, но в кладбищенской церкви его отпели ссыльные архиереи и священники.

В 1932 году в Ростовской тюрьме были расстреляны митрополит Кавказский Серафим (Мещеряков) и до 120 священников и монахов юга России. Среди них были протоиереи Карп Шубков и Димитрий Пыжов. Владыка Серафим в 1922 году присоединился к обновленцам, но через два года принес перед Патриархом Тихоном покаяние в содеянном преступлении и вскоре после этого был арестован и отправлен в Соловецкий концлагерь. Вернувшись с Соловков, он получил назначение на Кавказскую кафедру с возведением в сан митрополита. В той же Ростовской тюрьме в 1932 году расстреляли епископа Барнаульского Александра (Белозера).

Убийства священнослужителей совершались и в дальних северных, сибирских и казахстанских лагерях. О массовом расстреле священников в таежном лесу, вблизи Кочугских лагерей на берегу Лены, в двухстах верстах от Иркутска, рассказывает неизвестный по имени свидетель, который оказался в этих лесах в составе экспедиции в июле 1933 года:

«Наша экспедиционная партия остановилась на несколько дней, причем недалеко от концентрационного лагеря, которые в это время назывались «фалангами»: фаланга №35, №3, №9 и т.д. В том районе была более подходящая почва для сельского хозяйства, на схеме был уже обозначен совхоз. Погода стояла хорошая, и после ужина мы сидели до поздней ночи у костра. Мы часто слышали какие-то крики, которые эхом раздавались по тайге. Для нас было еще неизвестно, что это за крики.

Наш сладкий утренний сон был нарушен каким-то унылым человеческим стоном. Все мы быстро поднялись. Начальник экспедиционной партии, уроженец города Иркутска, быстро взял в руки бинокль, другие установили два нивелира, и мы, берясь за работу, стали всматриваться в движущуюся по направлению к нам толпу. Из-за кустарника трудно было понять, в чем дело.

Шли шестьдесят человек заключенных. По мере их приближения мы могли хорошо разглядеть, что все они были истощены от недоедания и от непосильного физического труда. Что же видели? У каждого из них веревка через плечо, и они тянут сани. В июле месяце — сани! А на санях стояла бочка с человеческими испражнениями. Уже готова была яма для этих шестидесяти. Политрук предложил нам зайти в палатки, и мы зашли в палатки. Шестьдесят мучеников — это были священнослужители. В июльское тихое утро мы отчетливо слышали многих священников, их слабые голоса доходили до нас. Из числа палачей кто-то спрашивал по очереди становившихся около ямы священников: «Вы последний свой путь совершаете. Говори — есть Бог или нет?» Ответ святых мучеников был твердый и уверенный: «Да, есть Бог!» Раздался первый выстрел. У нас, сидящих в палатках, сердца бились. Раздался второй, третий выстрелы, и так далее. Священников по очереди подводили к яме. Стоявшие около ямы палачи каждого священника спрашивали, есть ли Бог. Ответ был один: «Да, есть Бог!»

Мы — живые свидетели, видели своими глазами и слышали своими ушами, как люди перед смертью исповедывали веру в Бога».

В мае 1933 года в Москве арестован был епископ Варнава (Беляев), его обвинили в создании тайного монастыря. Под его духовным руководством находилось несколько монахов и монахинь. О допросе на Лубянке владыка Варнава рассказывал впоследствии:

«Разговор прерывался страшным криком и, по выражению Пушкина, «чисто русскими словами». Меня постоянно насмешливо спрашивали: «Ах, да вы не понимаете по-французски!» Но мне-то всегда импонировала кротость царя Давида, который говорил про себя' «Во утрие (с самого раннего утра, как встал) извивах вся грешных земли. Зубы грешников сокрушил еси». Потому для меня все эти штучки с «французским языком», а потом уже и по-настоящему поставление к стенке — «быша как стрелы младенец язвы их». Кто с утра и каждый день, всю жизнь несет аскетический подвиг, борясь с помыслами, от врага всеваемыми и на греховном естестве произрастающими, того, конечно, не испугает и не удивит этот, хорошо ему знакомый, злобный лязг».

Следователь, допрашивавший епископа Варнаву, тщеславился перед своими коллегами по заплечным делам: «Ты думаешь, это обыкновенный архиерей? Нет, это тихоновский, кадровый архиерей!»

Эта не совсем удобовразумительная ассоциация вызвана была, вероятно, своеобразным поведением на допросах архиерея, совершавшего подвиг юродства, о котором сам он некогда писал: «Юродство как странный, вычурный, экстравагантный образ поведения... — это охранительный У1УепсП, способ жизни. Подвижники, уходя в пустыню, в монастырь, — в нем не нуждались. От соблазнов мира их охраняли стены, одежда, отчуждение от общества и т.д. А того, кто оставался в миру, что может сохранить?»

Подвиг юродства епископ Варнава не оставил и в лагерях на Чуйском тракте, протянувшихся непрерывной цепью вдоль дороги от Бийска до границ Манчжурии. Дочь киевского священника-исповедника Саввы Петруневича Зина в одном из этих лагерей работала фельдшером. Когда принимали очередной этап, вдруг она на вопрос: «Кто вы?» — услышала вместо фамилии отрывочные фразы: «Корабль... кормчий». Перед ней стоял юродивый, который по лагерному формуляру значился как Николай Никанорович Беляев, 1887 года рождения, осужденный по 58-й статье. Это и был владыка Варнава.

Заключенная фельдшерица помогла епископу, обворованному шпаной, вернуть свои вещи. Уголовники относились к ней уважительно и немедленно выполнили ее просьбу. Епископ Варнава отказался от работы и получал штрафной паек хлеба и баланду. Чтобы не слышать ругани уголовников, он уходил из барака, прогуливался вдоль лагерной стены в длинной желтой сатиновой рубахе. В разговоры ни с кем по ночам не вступал, а когда с ним заговаривали, то слышали в ответ что-нибудь неудобовразумительное.

Среди лагерных заключенных санитаркой работала женщина удивительной, святой простоты — Татьяна Шуракова Держала она при себе три образка: Матери Божией, пророка Илии и Святителя Николая. После работы она обыкновенно шла в ближний лес, развешивала иконки на ветвях деревьев и молилась перед ними: «Матерь Божия! У меня десять лет заключения, я не согласна, это очень много. Пожалуйста, возьми на Себя два с половиной года из моих десяти лет! И ты, святой угодниче Божий Илия, я у тебя псаломщицей служила, читала. Возьми и ты на себя мои два с половиной года! Святитель Николай! И тебе я читала службы в церкви, возьми и ты два с половиной года! А это я выдержу! Два с половиной года я выдержу...»

И однажды к ней подошел епископ Варнава со словами: «Кто тебе дал эти десять лет? Мужик. А там — там у тебя другой срок. Жди Ильина дня, это день твоего освобождения!»

И когда настал этот день, Татьяна, разливая чай лагерным медсестрам, услышала, как ее зовут из канцелярии: «Иди, Шуракова, в канцелярию, оформляй документы на освобождение!» — «Вы не шутите, это правда?» — спросила она, удивляясь. — «Да разве с такими вещами шутят?» — ответили ей. Впоследствии Татьяна приняла монашеский постриг с именем Магдалина; скончалась она в 1978 году.

Ужасы лагерной жизни выдержал и епископ Варнава. Освободили его в 1936 году. Когда из лагеря сделали запрос в Москву: «Что делать с сумасшедшим епископом?» — оттуда ответили: «Отпустить!» После освобождения он поселился в Томске.

И другие заключенные епископы оставались в самых тяжких лагерных условиях, в голодных ссылках не сломленными, не отчаявшимися, не озлобившимися, верными Христу. В страшных каторжных лагерях и ссылках они сохраняли светлый христианский взгляд на мир, исполненный всепрощающей любви и надежды.

Проведший в заключении и ссылках почти все 20-е и 30-е годы, вплоть до «исчезновения» в 1937 году, епископ Герман (Ряшенцев) в нескольких письмах на волю выразил твердое убеждение в том, что и под покровом видимой вокруг смертоносной борьбы, преступлений, страданий — совершается дело Божие.

«Мне кажется, — писал он 18 октября 1933 года из Арзамасской ссылки, — происходит не только одно разрушение твердыни и того, что для многих святое святых, но происходит очищение этих святынь, их освящение через огонь жестоких испытаний и поверок, разрушение форм, подавляющих своей своеобразной, но часто во многом земной красотой действительность закованного в них смысла и содержания. Образуются новые формы, облегчающие проникновение в них и заполнение именно таким духом и жизнью, какие отрицаются часто их творцами, и часто во имя осознанной и преднамеренной борьбы с ними — принципиально отрицаются, чтобы как бы через Голгофу уничтожения воскреснуть в силе. Посмотрите, как жизнь фактически стала аскетична, как самоотреченна! Небывалое самоотречение становится не исключением, а правилом всякого человека. Как необходимо все разрозненное и почти во всех, самых разнородных по содержанию областях жизни, идет к единству через коллективизм Вы скажете — но все это не во Имя Его, а против Него. Да, это верно! Сейчас все с Его печатью — в скорби, в Гефсимании и на Голгофе. Это верно! Но так же несомненно, что все усилия и творчество направлены на создание таких форм жизни, какая в своей принципиально идейной части вся Им предуказана, без Него не может быть осуществлена и неминуемо приведет к Нему!»

Участь сосланного в Обдорский край и поселившегося в поселке Хэ Главы Русской Церкви Местоблюстителя Патриаршего Престола митрополита Петра летом 1930 года изменилась к худшему. 17 августа он был арестован и доставлен в Тобольскую, а оттуда в Свердловскую тюрьму. Ему предъявлено было обвинение в том, что он «вел среди окружающего населения пораженческую агитацию, говоря о близкой войне и падении соввласти и необходимости борьбы с последней, а также пытался использовать Церковь для постановки борьбы с соввластью». В подтверждение обвинения использовали показания нескольких крестьян о том, что более трех лет назад, в феврале 1927 года, митрополит Петр, которого тогда по этапу на пути в Обдорский край привезли в их село, будто бы сказал в сельсовете: «Настоящая власть — есть власть, не созданная Богом. Она угнетает народ и разрушает церкви. При существующей власти много несправедливости: надо мной издевались и издеваются только потому, что я митрополит. Кроме меня, много духовенства сидит по тюрьмам. Все это делается, чтобы ослабить устои Православной Церкви. Но ее пути верны...»

На допросе, учиненном 30 ноября 1930 года, митрополит Петр заявил: «Находясь в ссылке на Тобольском севере, в дела управления Церковью я не вмешивался. Был только один случай: я написал митрополиту Сергию письмо, в котором сообщил о дошедших до меня слухах о том, что в Церкви происходят раздоры и разделения в связи с переходом им границ доверенной ему церковной власти, и просил его все это устранить... Далее, находясь в Абалаке, ссыльный священник обратился ко мне с предложением, очевидно идущим из Тобольска, о награждении некоторых духовных лиц. Я ему ответил, чтобы местный архиерей написал мне по этому поводу. Со своей стороны я имел в виду представить это митрополиту Сергию со своим мнением».

12 декабря Патриаршему Местоблюстителю предложено было дать письменный ответ на вопросы следствия, и он собственноручно написал:

«В предъявленном обвинении виновным себя не признаю. Пораженческой агитацией в ссылке на занимался... Вообще я противником советской власти никогда не был, советскую власть я признаю и ее распоряжениям подчиняюсь».

14 января 1931 года владыка дал новые письменные показания:

«Я решительно заявляю о своей непричастности к тем действиям, в которых хотят меня обвинить... действиям нелепым и детски-наивным... Я знаю, что совесть моя чиста, и это побуждает меня просить о советской справедливости, учитывая при этом мою старость, обремененную болезнями, и продолжительную ссылку... Нельзя не принять во внимание и того, что контрреволюционной деятельности отводится время четыре года тому назад; никто из властей ни одним словом до последнего времени не упрекнул меня в том».

От заключенного Первоиерарха требовали сложить с себя Местоблюстительство с надеждой, что за этим последует углубление церковных нестроений, ибо подорваны будут и права назначенного митрополитом Петром Заместителя. Отвечая на эти домогательства, митрополит Петр 27 марта 1931 года писал высокопоставленному палачу и сыщику:

«Председателю ОГПУ Менжинскому...

Отказываясь от Местоблюстительства, я тем самым нарушил бы установленный порядок, по которому Местоблюститель остается на своем посту до созыва Поместного Собора. Собор, созванный без санкции Местоблюстителя, будет считаться неканоническим, и постановления его — недействительными... Далее. Моя смена должна повлечь за собой и уход моего Заместителя, митрополита Сергия... К такому обстоятельству я не могу отнестись равнодушно. Наш одновременный уход не гарантирует церковную жизнь от возможных трений, и, конечно, вина ляжет на меня. Поэтому в данном случае необходимо наше совместное обсуждение, равно как и совместное разъяснение вопросов в связи с моим письмом митрополиту Сергию, датированным декабрем 1929 года. Наконец, мое распоряжение, вышедшее из тюрьмы, несомненно, вызовет разговоры, догадки, будет истолковано как вынужденное, с разными нежелательными выводами... Откровенно скажу, что лично о себе не хлопочу. Дней моей жизни осталось немного, да и, кажется, я уже потерял интерес к жизни, скитаясь в общем более восьми лет по тюрьмам и ссылкам. Я только опасаюсь, что распоряжением и деланием наобум могу нарушить свой долг и внеси смуту в среду верующих».

С наивной надеждой на сострадание митрополит Петр 25 мая 1931 года обратился к Менжинскому с еще одним письмом, в котором просил об освобождении:

«В настоящее время настолько изнурен, что затрудняюсь двигаться, стоять и даже говорить. Признаки удушья, иногда совместно с обморочными состояниями, участились, и всякий раз после них делаюсь совершенно разбитым и словно немыслящим. Лишение существенных потребностей слишком велико, и все мои мысли фиксированы на одном вопросе — когда же, наконец, окончатся мои скитания по тюрьмам и ссылкам... За время ареста я еще ни разу не видел солнца. Мне приходится положительно подвизаться, сидя в камере. Мои двадцатиминутные прогулки (точнее, сидение у тамбура, ведущего в каменный подвал) по условиям тюремной жизни обычно совершаются между 10 и половиной 12-го ночи, да и то с перерывами. Угнетает также изоляция, лишение права переписываться с родными и получать от знакомых пищу... С особой настойчивостью утверждаю, что контрреволюцией никогда не занимался, каких-либо противоправительственных деяний не совершал... Обращаюсь в лице вашем к советской справедливости и убедительно прошу вас освободить меня из заключения и возвратить на место постоянного жительства, где бы я мог основательно заняться лечением у пользовавших меня раньше профессоров и иметь общение с сослуживцами-архиереями, моим Заместителем и другими».