Причуду нег, дремоту страсти

И трепет робости и власти

Как передать?

Не охлаждает север мглистый

Загар твой темно-золотистый

И алость рта;

И солнца теплота живая

В тебе течет, не иссякая,

Моя мечта!

В ночи очей твоих глубокой

Все упоения востока

Впиваю я…

Как рассказать твой запах пряный,

Как рассказать, что сердце пьяно,

Любовь моя?

Хотя по форме, образности и языку это стихотворение остается условным, отвечающим общепринятым нормам лирики, оно превосходит первые два из этой серии, так как здесь Парнок удалось передать конкретное чувство чего-то невыразимого, соответствующего ее «душевной настроенности», как сафического поэта любви. Лирическое я «Романса» спрашивает не столько о том, как рассказать свою любовь «в словах» (с этим все поэты должны справиться), а как ей рассказать всю «мелодию» и прелесть возлюбленной, пользуясь традиционным поэтическим языком, в котором нет слов для такого рода любви.

Романтически приподнятое настроение Парнок66a продолжается и на протяжении осени, и в начале зимы на «севере мглистом». Поэт, очевидно, проводит несколько месяцев в Санкт-Петербурге и возвращается в Москву, в гостиницу «Декаданс», только в начале 1910 года Здесь в конце января она читала статью Гуревич о Леониде Андрееве и «чувствовала прилив творческого настроения, которое решительно покинуло [ее] и на так долго». Парнок чувствовала, как укрепляются и растут ее дружеские отношения с Гуревич: «Когда я читаю Вас, я думаю — какое счастье, что я Вас знаю, что вижу за этими строками такие очаровательно-умные, честные, строгие глаза, и самые огромные надежды охватывают меня. Мой дорогой, бесконечно мне ценный друг, Вы позволите мне Вас так называть, не забывайте меня».67

Важное значение, которое приобретала в глазах Парнок ее дружба с Гуревич, не ускользнуло от внимания Гнесина, который сам претендовал на роль главного наставника и серьезного друга Парнок после ее развода. Гнесин скептически и недоверчиво относился к возможности платонической дружбы Парнок с женщинами, и когда она упомянула об «очень дружественной переписке» с Гуревич, сказал: «Наверно писали друг другу чепуху», имея в виду, что эта переписка была бесполезна для Парнок. Парнок же терпимо относилась к его покровительственному тону, так как нуждалась и в его дружбе. Их отношения тем не менее были сложными и претерпели в прошлом некоторые двусмысленные моменты, связанные с тем, что Гнесин пришел в ужас от несдержанности Парнок, желавшей вовсе не романтической близости с ним, и с тем, что он неосознанно двойственным образом относился к ее лесбийским наклонностям. Ее ориентация и возбуждала, и смущала его. Все выглядело так, что он, с одной стороны, поощрял ее личные признания, а с другой стороны — упрекал за то, что она растрачивает драгоценное время на «бесполезные письма» о личных делах. И в то же самое время он неверно трактовал ее доверительное отношение как романтический интерес к себе.

В начале февраля у Парнок была «большая тоска». Она написала Гнесину «в отвратительном настроении»: «А если бы сказала Вам, каковы его причины, Вы бы просто плюнули; впрочем, это не в Вашем духе, Вы бы наверно скривились, поморщились, как морщусь и я на мой полнейший «разворот». Возможно, она намекала здесь на те перемены, которые произошли в ней после развода, на свой «разворот» от «монашествования» к «блуду». В конце письма выясняется настоящая причина для его написания, кажущаяся «бесполезность» оборачивается серьезным желанием Парнок сказать Гнесину, кто она такая, таким образом положив конец прежней неясности в их отношениях:

«Милый Михаил Фабианович, когда-то Вы говорили мне, что думали, что я была влюблена в Вас; вероятно п.ч. мои письма казались Вам чересчур экспансивными; не подумайте это и теперь, ради Бога Мне Володя как-то объяснял, что когда я очень хорошо отношусь к человеку, я так с ним говорю, что мужнина смело может подумать, что я влюблена в него. Я никогда, к сожалению, не была влюблена в мужчину, и поэтому не знаю, как бы я говорила, если бы я была влюблена и прав ли Володя. Я Вас очень люблю и думаю о Вас с большой нежностью, а кроме того мне, из-за всяких моих личных дел, грустно; вот почему я Вам и пишу это мое первое бесполезное письмо. Прошу же я Вас, ради Бога, не подумать, что я влюблена, потому что знаю, что Вы можете, вообразивши это, перепугаться или залениться написать мне, а мне бы этого очень-очень не хотелось бы».68

Неустроенность личной жизни Парнок привела ее к такой глубокой депрессии, которую трудно себе представить. Кроме того, здоровье ее пришло в упадок, и она проболела несколько недель. В середине апреля она писала Гнесину, что ей «очень скверно», она «писала немного», но ей «сейчас не до стихов и не до блуда. Я бы с Вами была откровенна, да в письмах Вы куда хуже, чем при свидании. Хотя я знаю, что Вы ко мне хорошо относитесь, но Вы умудряетесь писать так, что все самое важное и печальное для меня кажется мне недостаточно значительным для того, чтобы сообщать Вам об этом».69

В апреле она наконец покидает гостиницу «Декаданс» и снимает комнату до наступления лета в доме, находящемся в Кривоколенном переулке. После трехмесячного перерыва она пишет Гуревич и извиняется за то, что не писала ей так долго: «У меня было столько забот и печали в моих личных делах, что прямо сил не было не то что писать, а даже говорить. Я знаю, что многие исповедуются перед Вами, и не обвиняю тех, кто это делает, п. ч. и я испытывала Ваше неотразимое притяжение, но вы ведь не виноваты в том, что притягиваете сердца, и я берегу Вас».70

Парнок, очевидно, чувствовала смущение и напряженность даже в общении с Гуревич, хотя в письмах к ней поэту не надо было по крайней мере оправдывать или принижать значительность своих чувств.

Постепенно ее стихотворения начинают появляться и в более престижных изданиях. Ее обрадовало, что «Вестник Европы» очевидно проявил интерес к ее работам После «Отрывка» еще три стихотворения были взяты в этот журнал. Первое, появившееся в июньском выпуске, — это одно из первых среди лирических стихотворений поэта, написанных в течение всей ее жизни, где лирический герой попадает под обаяние женского голоса. В последних двух строках лирическое я выражает сокровенное желание — умереть под звуки голоса любимой, желание, которое эхом отзовется в некоторых последующих стихотворениях: «Пой мне! Ах, слушать бы и слушать без конца / И тихо умереть под голос твой счастливый».

Прошлой зимой Гуревич упомянула о Парнок в разговоре с Петром Струве, известным издателем журнала «Русская мысль», и он явно предлагал ей представить что-нибудь в свое издание. В конце января Парнок писала Любови Яковлевне: «Струве представляется мне доброй феей в очень хорошей сказке. Она вдруг приходит и спрашивает: «Хочешь быть царем?» И назавтра или даже в тот же миг оказывается, что ты действительно царь».71

Озабоченная своими личными проблемами и болезнью этой весной, она не писала Струве вплоть до конца мая, когда предоставила в «Русскую мысль» два стихотворения. Потом она покинула Москву и провела лето в Саратовской губернии.

Волшебная сила Струве, однако, не действовала так быстро и плодотворно, как это вначале казалось Парнок. Он медлил с ответом на ее первое предложение, а сам ответ оказался не вполне благоприятным. Не обескураженная этим, сразу по возвращении в Москву в конце августа она послала ему еще три стихотворения вместе с короткой запиской, в конце которой она приписала: «Буду Вам чрезвычайно признательна, если на этот раз не задержите меня с ответом».72

Его ответ пришел примерно через три недели. Он взял только одно из трех стихотворений, которые она предложила, и его выбор пал на стихотворение «Чья воля дикая над нами колдовала». Однако возглавлявший поэтический отдел журнала Брюсов с этим выбором не согласился. Парнок на это отвечала, что она солидарна с Струве (в самом деле, даже спустя пять лет она выбрала именно это стихотворение для публичного чтения), и добавила гордо: «Я не тороплюсь с печатанием, и ничего не имею против того, чтобы мое стихотворение появилось в апрельской или майской книжке «Русской мысли». По этому поводу, не желая беспокоить Вас, я напишу Валерию Яковлевичу Брюсову».73

«Чья воля дикая над нами» наконец появилась в июльском номере «Русской мысли» за 1911 год. Это стихотворение откровенно, но вновь традиционным поэтическим языком трактует тему об отталкивающих, отвратительных особенностях сексуальной страсти в отсутствии любви.

Чья воля дикая над нами колдовала,

В угрюмый час, в глубокий час ночной —

Пытала ль я судьбу, судьба ль меня пытала,