В объятиях твоих — чьих рук прикосновенье?

Несмотря на то, что она чувствовала — стихотворение удачное, Парнок впала в депрессию ко времени его появления в печати. Она страшно хотела повидать Любовь Яковлевну и часто о ней «мечтала», сочиняла мало и не знала, хорошо ли? Тяготила ее бесконечная мелодрама ее сложных «личных дел». Она написала Гуревич: «Я думаю, главное мое несчастье в том, что у меня нет инстинкта самосохранения. У художников этого недостатка не должно быть. У многих этот дефект проявляется весьма эффектно; к сожалению, не могу сказать этого о себе».74

Она опять оказалась на перепутье своей творческой дороги. Прошло два года, как она ушла от Волькенштейна, чтобы начать все заново. Плоды поэтического творчества за эти два года были немногочисленны и, по ее собственной оценке, «бездарны», тогда как ее романтические шальные выходки оказались и более многочисленными, и, на ее взгляд, безвкусными с точки зрения эстетики. В марте, страдая от очередной жуткой головной боли, из-за которой ей трудно было находить слова, она писала честно (и талантливо!) Любови Яковлевне о своей жизни, пользуясь метафорой «жизнь как роман», которая не раз встречается в ее стихах:

.»Когда я оглядываюсь на мою жизнь, я испытываю неловкость, как при чтении бульварного романа: в ней и пятиэтажная интрига, и женщины ядовитые, и столько самой французской трескотни и подделки, что я стону от стыда. Все, что мне бесконечно отвратительно в художественном произведении, чего никогда не может быть в моих стихах, очевидно, где-то есть во мне и ищет воплощения, и вот я смотрю на мою жизнь с брезгливой гримасой, как человек с хорошим вкусом смотрит на чужую безвкусицу. Но безвкусица ведь не чужая, а моя собственная. Следует ли быть вполне откровенной? Я вспоминаю, чем кончилась придуманная Фердыщенком в «Идиоте» игра Но я все-таки скажу. — Я думаю, что попади я сейчас в самое прекрасное желанное общество, о котором я беспрерывно мечтаю, через несколько месяцев я опять начала бы создавать на стороне какую-нибудь совершенно невыносимую мелодраму, после которой и смотреть на себя тошно будет».75'

Парнок оказалась в тупике, и это объясняется тем, что жизненный опыт был самым главным источником ее поэтического вдохновения, но ее жизнь и «личные дела» казались несовместимыми с «патриархальными добродетелями» хорошего вкуса в искусстве, того хорошего вкуса, который был ей свойственен и был строгим судьей ее жизни. Однако несмотря на это она наконец набралась мужества принять так называемую безвкусицу как свою собственную. И это безоговорочное примирение с собой оказалось первым важным шагом в изменении ею эстетических стандартов, что давало ей душевную настроенность для поэтического воплощения своих истинных потребностей и желаний.

Когда она писала свою исповедь Гуревич, семена перемен в ее жизни уже давали первые всходы: «Вы спрашиваете о моей внешней жизни: она самая будничная, и я в ней, никому не нужная, становлюсь брюзгой. Я мечтаю о большом путешествии, как о средстве к возрождению, подумаю — это самообман».76 Однако мысль о бегстве от соблазнов Москвы продолжает привлекать ее, кроме того, она страстно мечтает увидеться с Гуревич. В прошлом году случилось так, что когда Гуревич была проездом в Москве в конце мая, Парнок не была в городе, и они не встретились, разъехавшись буквально на несколько часов.

К этому времени Парнок снова переехала Однако свою новую комнату в Козицком переулке она сняла лишь до 20 июня. Она написала Гуревич, спрашивая, не сможет ли та найти ей комнату с полным пансионом вблизи своего имения Ревякино, так чтобы они смогли вместе провести август. В начале июля она поехала в Мариенгоф под Ригой, чтобы отдохнуть на море.

В сентябре еще два лирических стихотворения Парнок появились в «Вестнике Европы», а в следующем месяце она опубликовала три стихотворения — два во «Всеобщем ежемесячнике», где до этого не публиковалась, и одно в «Новой жизни».

Летом ее мечты о большом путешествии, как о средстве к возрождению, самообман ли это или нет, стали осуществляться. В августе она послала Чацкиной четыре стихотворения, которые намеревалась отдать в «Северные записки». Получив их, Софья Исааковна Чацкина написала Гуревич: «Какой талант! Как бы мне хотелось перетянуть ее в Петербург».77 Очевидно, ее уговоры увенчались успехом. В сентябре Парнок вернулась в столицу, в квартиру на Васильевском острове, намереваясь провести здесь по крайней мере полгода

Вскоре после приезда она узнала о газете «Русская молва» и пошла в редакцию, чтобы увидеться с заведующим литературным отделом Борисом Садовским. «Он на меня произвел впечатление самое неприятное, — писала она Гуревич через год. — Держит он себя как чиновник особых поручений при министерстве литературных дел, человек он суетливый, «дипломат», светский до неприличия […] На похвалу и порицание он крайне приметлив и чувствителен, как красавица в кругу мужчин. Думаю, что беспристрастности в нем мало. Но хуже всего, что он чисто по-светски небрежен».78

После двух встреч с Садовским и его мимоходом брошенного замечания, что он «очень жаден» и большую часть работы выполняет сам, Парнок решила, что предложить свои услуги Садовскому было бы «неделикатно». Да и сама мысль писать для газеты больше не привлекала ее. Ее пугала перспектива оперативности и скорости в работе, и ей не нравилась идея выставлять себя как автора «в дезабилье», о чем Садовской сказал ей как о вещи само собой разумеющейся в работе газетного писателя.

Для Парнок жизнь в Петербурге была более привлекательна в личном отношении, так как давала возможность часто видеть Гуревич, но выяснилось, что это труднее, чем она полагала. Гуревич была буквально завалена работой, и хотя обе они посещали Чайкину, их визиты, кажется, никогда не совпадали.

По мере приближения зимы Парнок сама стала много работать и главным образом сидела дома. Наконец, в конце октября она пишет Гуревич, желая выяснить, когда Любовь Яковлевна собирается к Чайкиной, чтобы там с ней встретиться. Она хотела посоветоваться с Гуревич касательно своей заметки о Теофиле Готье. Кроме того, она намеревалась начать работу о переписке Флобера, но должна была отложить ее, из-за отсутствия времени, необходимого для длительного чтения. «Сама же я в .данное время бездарна до неприличия, и приуныла».79

Два ее стихотворения появились в декабрьском номере журнала «Новая жизнь»: «Как образ божества из водяной стихии», которое было написано в прошлом году, и «Мадригал», стилизованный портрет возлюбленной. Эта женщина, воплощенный идеал красоты, «колдует» над жизнью поэта Поэт любит «течение твоей печальной речи», «детски-радостный жестокий выгиб рта», «искусность нег твоих», «блеск нечеловечий, тот блеск мучительный, которым залита / Безумных глаз твоих густая чернота», и ее улыбку, в которой «с адом рай навеки примирен». Лирическая тень Надежды Поляковой!

Парнок приехала в Петербург, чтобы сосредоточиться на своем творчестве.

«С тех пор, как я приехала из Москвы», — пишет она Гнесину в конце 1911 года, — «я в работе беспрерывно мечтаю о том, чтобы порадовать Вас, наконец, чем-нибудь вполне достойным Вашего внимания». Хотя она не могла «повеселить» его «какими-нибудь сказками» из своей «альковной жизни» из-за того, что действительно «монашествовала» в Петербурге, ее творческие мечты остались неосуществленными, и ее «большое путешествие» оказалось тем «самообманом», которого она раньше опасалась.80

В начале нового года все события, связанные с «Русской молвой», очень тягостно отозвались на Парнок, и в отношении работы у нее «наладилось самое безрадостное настроение». Ее уныние пугало ее; она хотела «посоветоваться» с Гуревич о многом и написала ей: «Я очень прошу Вас не отказать мне в свидании. Все дни и вечера (за исключением завтрашнего — среда) я свободна Мне необходимо повидать Вас хотя бы один час, чтобы хоть сколько-нибудь подбодриться».81

Через три месяца она неожиданно уехала из Петербурга, заняв деньги у Гуревич и у другой своей знакомой, Наталии Викторовны. Десять рублей, которые она осталась должна Гуревич, «мучали» ее, и ей было неудобно и неприятно, что сто рублей, занятых у Наталии Викторовны, она не могла вернуть немедленно. Из-за бюрократических проволочек, связанных с переводом денег из таганрогского банка на ее московский счет, откуда она должна была их отправить своим петербургским кредиторам, они вынуждены были ждать несколькими днями дольше, чем она рассчитывала Эта казалось бы обычная отсрочка возвращения долга ужасно ее расстроила. Всю жизнь она проявляла почти болезненный ужас, если была кому-либо должна, не только в буквальном смысле, но и символически, и творчески.

Может быть, проблема с этими ста рублями так подавляла ее еще и потому, что ее финансовое положение стало слишком очевидно, а именно, без работы она не могла жить и писать стихи. «Милая моя», — написала она Гуревич из Москвы, — «вообще все складывается на самый грустный лад... Благодарю Вас, голубушка, за то, что Вы сосватали меня Ляцкому для рецензий о стихах. Вероятно, мне будет приятна эта работа. А сейчас я в полном изнеможении. Ничто меня не радует, совсем очевидно, что без работы я не могу жить, куда бы я ни поехала, хоть бы в рай. Скушно до ужаса».82

После этого письма все сведения о Парнок как бы втянуты в «черную дыру». 1912-ый год будто бы не существует в ее биографии. Все, что мы можем предположить, основываясь на более поздних сведениях, — это то, что она провела какое-то время в Таганроге и оказалась там свидетелем такого «зрелища» (ее собственное слово), которое произвело на нее неизгладимое впечатление и заставило во многом переменить отношение к жизни и подход к своему творчеству.

Примечания

1 Полякова. Вступительная статья, с. 8.

2 Горнунг. Записи, с. 23 (запись от 21 февраля 1931 г.).

3 Полякова (София Парнок Собрание стихотворений), с 473.

4 У Парнок могли быть родственники в Швейцарии. Ее дедом по матери был Абрам Идельсон, а дядя по матери, Адольф Абрамович, жил то ли в Таганроге, то ли в Ростове-на-Дону. Идельсон — довольно распространенная среди российских евреев фамилия, поэтому трудно проследить родственников Парнок по материнской линии. В Цюрихе в последней трети XIX века жили Идельсоны, принадлежащие к русской колонии, но были ли они в родстве с Парнок, неизвестно.

5 Я не смогла установить точное время и место первой встречи Парнок с Волькенштейном и Михаилом Гнесиным. Вполне вероятно, что у Волькенштейна были родственники в Таганроге (известно, что в Таганроге проживала семья каких-то Волькенштейнов), и Парнок могла познакомиться с ним в своем родном городе. По другой версии они могли встретиться в Ростове-на-Дону, где жили Гнесины, или в Санкт-Петербурге. Возможно, это было во время учебы в Консерватории. «Экспромт» Парнок, посвященный Волькенштейну в мае 1903 года, написан в манере, которая свидетельствует о близкой дружбе, уже существовавшей между ними к этому времени.

6 Волькенштейн. В дни молодости, с. 286.

7 Гнесин. Страницы, с. 138.

8 Роман Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода» (1907) считается первым произведением на лесбийскую тему в русской литературе. См.: Burgin. Laid Out in Lavender.

9 Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

10 Там же.

11 Письмо Парнок к Волькенштейну от 14 августа 1905 г.

12 Письмо Парнок к Волькенштейну от 23 июня 1906 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 6.

13 В тех случаях, где это никак не оговорено, неопубликованные стихи Парнок 1905—1906 г.г. цитируются по копии с подлинной тетради ранних стихотворений поэта, предоставленной в мое распоряжение С.В.Поляковой.

14 Письмо Парнок к Волькенштейну от 10 сентября 1905.

15 Письмо Парнок к Волькенштейну от 7 октября 1905 г.

16 Письмо Парнок к Волькенштейну от декабря 1905 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 9.

17 Письмо Парнок к Волькенштейну от 16 января 1906г.

18 Письмо Парнок к Волькенштейну от 9 мая 1906 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с 13.

19 Письмо Парнок к Волькенштейну от 14 мая 1906 г. Цитируется в CTJ Полякова. Вступительная статья, с 13.

20 В письме Парнок к Гнесину от 31 мая 1906 г.

21 Личность спутника Парнок — ее письмо написано от первого лица множественного числа — не установлена. Если это Волькенштейн, то в таком случае он недавно приехал в Москву (за две недели до того Парнок написала ему письмо в Петербург) и должен был срочно изменить свои планы, чтобы сопровождать Парнок в поездке на лето (Волькенштейн вернулся в Петербург в конце июня). Другой вариант — что это была Полякова, с которой, очевидно, Парнок жила вместе в Москве после своего возвращения из-за границы. Намек Парнок на то, что дела идут плохо, носит скорее личный, чем политический, характер. В переписке с Гнесиным она обычно упоминала о своих личных проблемах в самых общих словах и отделывалась обычно фразой, что «не стоит» писать об этом. Гнесин выдерживал в отношениях с Парнок роль старшего брата и старался, чтобы их переписка была «полезной» для нее.

22 Подробности того, как Полякова ходила в редакцию «Золотого руна», описаны в письме Парнок к Волькенштейну из Таганрога от 23 июня 1906 г. См.: Полякова. Вступительная статья, с. 11—12.

23 Письмо Парнок к Волькенштейну от 23 июня 1906 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 6.

24 Цитируется Парнок в ее письме к Волькенштейну от 26 июля 1906 г.

25 Письмо Парнок к Волькенштейну от 23 июня 1906 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 11.

26 Кларенс Браун (C. Brown. The Prose of Osip Mandelshtam. Princeton: Princeton University Press, 1965) предполагает, что Парнок изменила фамилию, чтобы скрыть свое еврейское происхождение. Однако С. В. Полякова убедительно опровергает это мнение, приводя в качестве аргументов такие факты: в дореволюционной России еврейская фамилия не мешала публикации, а Парнок открыто говорила о своем еврейском происхождении, не скрывая его ни в стихах, ни в повседневной жизни (Полякова. Вступительная статья, с. 134). На мой взгляд, голословные утверждения о том, что Парнок стыдилась своего еврейского происхождения, проистекают из гомофобии и антисемитизма. Убедительное доказательство весьма распространенного сочетания антисемитизма и гомофобии содержится в письме Бориса Зайцева к Бунину и его жене (8 сентября 1933 г.). Откликаясь на известие о смерти Парнок, он говорит о ней как «одной из нас», но затем пишет: очевидно, ее похоронили по церковному обряду, хотя она была еврейкой по крови и по некоторым психологическим «отклонениям» (Новый журнал, 149 (1982), с. 129—130).

27 Heilbrun. Writing a Woman's Life, p. 110.

28 Письмо Парнок к Волькенштейну от 6 июля 1906 г. Цитируется в ст: Полякова. Вступительная статья, с. 10.

29 Письмо Парнок к Волькенштейну от 26 июля 1906 г. Цитируется в ст: Полякова. Вступительная статья, с. 10.

30 Журнал «Народная весть», № 1,1906 (ноябрь), с 72.

31 Письмо Парнок к Гуревич от 27 апреля 1909 г.

32 Первые семь строк этого стихотворения были опубликованы как самостоятельное произведение в альманахе «Проталина», вып. I, весна 1907 г.

33 Из неопубликованного, недатированного стихотворения «Я не люблю любовь». Любопытно, что буквально та же фраза была и в лексиконе М. Цветаевой («Я не люблю любовь»). В качестве примера можно привести ее письмо к А.А. Тесковой, написанное в 1926 году.

34 В другом опубликованном стихотворении Парнок, которое вышло в альманахе «Проталина», вып. I, весна 1907, говорится о попытках лирической героини вырваться из-под многолетней власти своей возлюбленной. Адресаткой этого стихотворения скорее всего была Надежда Полякова

35 Недатированное письмо Парнок к Волькенштейну, относящееся к середине 1907 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 8.

36 Письмо Парнок к Волькенштейну от 30 мая 1907 г. Цитируется в ст: Полякова. Вступительная статья, с. 6—7.

37 Стенли Рабинович (Stanley Rabinowitz), неопубликованный биографический очерк о А. Гуревич. Цитирую с любезного согласия автора

38 Письмо Парнок к Гуревич от 12 апреля 1909 г.

39 Полякова. Вступительная статья, с. 9.

40 Письмо Парнок к Волькенштейну от 8 января 1909 г. Цитируется в ст: Полякова. Вступительная статья, с. 9.

41 Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

42 Письмо Парнок к Гуревич от 16 марта 1909 г.

43 Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

44 Журнал «Образование», № 5 (май), 1908. Здесь снова лирическая героиня Парнок страдает тем, что я бы назвала «комплексом Печорина»: ей всегда суждено играть разрушительную, гибельную роль, даже помимо своей воли, в жизни тех, кого она любит.

45 Журнал «Образование», № 6 (июнь), 1908, с. 146.

46 Письмо Парнок к Гуревич от 22 июля 1908 г.

47 Там же. Перевод «Стихотворений в прозе» Бодлера опубликован издательством «Посев» в Петербурге, в 1909 году. Переводчики не названы, а Парнок и Гуревич обозначены как редакторы.

48 Письмо Парнок к Гуревич от 22 июля 1908 г.

49 Там же.

50 Письмо Парнок к Гуревич от 31 июля 1908 г.

51 Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

52 Там же.

53 Письмо Парнок к Волькенштейну от 25 января 1909 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 10—11.

54 Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

55 Сведения о симптомах и распространении базедовой болезни в начале XX века см.: W.H. Thomson. Grave's Disease. New York, 1904, p. 6—7.

56 Письмо Парнок к Гуревич от 16 февраля 1909 г.

57 Там же.

58 Рукопись — в письме Парнок к Гуревич от 16 марта 1909 г.

59 Письмо Парнок к Гуревич от 16 марта 1909 г.

59а Стихотворение обнаружено П. Дордиенко. Новое литературное обозрение, № 30 (2/1998), с. 266—267.

60 Письмо Парнок к Волькенштейну от 25 марта 1909 г. Цитируется в ст.: Полякова. Вступительная статья, с. 10.

61 Письмо Парнок к Гуревич от 12 апреля 1909 г.

62 Письмо Парнок к Гуревич от 27 апреля 1909 г.

63 Аделаида Герцык. Мать и дочь.— «Подвальные очерки», трехквартальник русской литературы, № 23, 1990, с. 373.

64 Письмо Парнок к Гуревич от 27 апреля 1909 г.

65 Там же. «Отрывок».— «Вестник Европы», апрель 1910. Написано стихотворение, вероятно, в 1909 году.

66a Здесь в оригинале непереводимая игра слов. «Романс» — название только что разобранного стихотворения парной. «Котапсе» по-английски — романтическое приключение, романтическая приподнятость духа. (Примеч. перев.)

67 Письмо Парнок к Гуревич от 31 января 1910 г.

68 Письмо Парнок к Гнесину от 6 февраля 1910 г.

69 Письмо Парнок к Гнесину от 16 апреля 1910 г.

70 Письмо Парнок к Гуревич от 8 мая 1910 г.

71 Письмо Парнок к Гуревич от 31 января 1910 г.

72 Письмо Парнок к Петру Струве от 25 августа 1910 г.

73 Письмо Парнок к Петру Струве от 15 сентября 1910 г.

74 Письмо Парнок к Гуревич от 10 марта 1911 г.

75 Письмо Парнок к Гуревич от 14 марта 1911 г.

76 Там же.

77 Письмо Чайкиной к Гуревич от 13 августа 1911 г.

78 Письмо Парнок к Гуревич от 4 января 1913 г.

79 Письмо Парнок к Гуревич от 26 октября 1911 г.

80 Недатированное письмо Парнок к Гнесину (начало зимы 1911 г.).

81 Письмо Парнок к Гуревич от 2 января 1912 г.

82 Письмо Парнок к Гуревич от 21 марта 1912 г.

Диана Левис Бургин

София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо

Глава 3

«Ах, от смерти моей уведи меня...»

«С отцом я была очень далека, так что смерть его была для меня не смертью кого-то любимого, а смертью, как таковой. И это зрелище я увидела впервые. Я не понимаю его, и не поняла даже тогда, когда видела весь процесс, но ощущение уничтожения минутами доходит до такой остроты, до такой ясности, что все другие чувства затемняются им».

Это было написано Парнок Любови Яковлевне Гуревич в начале января 1913-го года, после того как она получила от Гуревич письмо, которое произвело на нее очень сильное впечатление. Гуревич еще раз выразила свою веру в Парнок, в ее талант, и спросила, почему она покинула Петербург и карьеру, только что начатую ею там. Парнок ответила, что почти незаметно для себя как-то «переродилось» ее сознание, и все, прежде нужное, стало ненужным. Ей казалось, что «перерождение сознания» было вызвано смертью отца, которая убедила ее, что у нее нет призвания. Она была убеждена, что «литература» была для нее просто делом, которое она предпочла другим и которым она занималась потому, что все другие дела были ей менее приятны. Это сознание ненужности каких бы то ни было занятий, а она считала «литературу» «не более как занятием», отрицательно отозвалось на ее «трудоспособности».

Когда Парнок приехала в Петербург, она считала, — как выяснилось, ошибочно, — что «то, что не приходит изнутри, может быть вызвано внешними толчками». Поэтому отъезд из Петербурга она считала «действием гораздо менее легкомысленным, чем [ее] приезд в Петербург». Конечно, ее петербургские друзья и знакомые, в том числе Юлия Вейсберг, не были с ней согласны. Ей говорили, что уезжая, она расписывается «в полной своей несостоятельности». Сама Парнок сознавала это лучше, чем все: «Да, я расписалась в несостоятельности», — написала она Гуревич, — «потому что моя гордость мне дороже моего самолюбия».1

С другой стороны, однако, смерть Якова Парноха оказалась непредвиденным счастьем для его старшей дочери. Из-за смерти отца Парнок смогла начать длинный, мучительный, зато существенно ей нужный процесс душевного «рассчитывания» с своим «далеким» родителем, которого когда-то давным-давно, в почти забытом «беспечальном» раннем детстве (до маминой смерти) она любила, но к которому после того не чувствовала никакой родственной привязанности. Из-за того, что она так усердно и беспощадно утверждала свою нелюбовь к отцу и настаивала на том, что он ею нелюбим, его «далекость» была для нее своего рода внутренней открытой раной. Когда она вернулась домой в Таганрог и увидела «зрелище» смерти отца, ей опять казалось, будто бы отец ей не родной, она не член семьи, ни папин сын, ни папина дочь, а просто «зритель» на театральном зрелище. В то же время у Парнок была душевная потребность преодолеть свою с отцом «далекость», ставшую с его смертью непоправимой, вечной, как ей казалось, и после смерти отца все усиливается эта потребность быть ему близкой. Что касается психологической и духовной жизни Парнок, то религиозные искания и обращение к Богу, все больше и больше увлекающие ее в течение 1910-х годов, можно рассмотреть как прямое и самое важное последствие смерти отца в 1912 г.

Если же говорить о вещах будничных, земных, то это потрясение, как представляется, повлияло на ее отношение к предлагаемой работе в газете «Русская молва».2 Когда Гуревич, писавшая для этой газеты рецензии на пьесы, пригласила в начале 1913 года для сотрудничества Парнок, та заколебалась. Ей не нравился литературный отдел «Русской молвы», который, по ее мнению, «страдает «шикарностью» — болезнию заморскою, чуждой русскому духу, но все же для него чрезвычайно опасною». К тому же она недоверчиво отнеслась к тому, что Садовской «просил» Гуревич «убедить» ее работать в газете, как Гуревич ей писала. Парнок считала, что, по всей вероятности, это сама Любовь Яковлевна уговорила Садовского пригласить ее. В конечном счете она написала Гуревич: «Принципиально для меня эта работа возможна, но не знаю, возможна ли она будет фактически; — две заметки по 100 строк в месяц устраивают, но я должна точно знать, какую сферу мне в газете определяют».3

Трудности, которые испытывала Парнок, приступая к работе в газете, конечно, гораздо меньше беспокоили Гуревич, чем ее болезненная уверенность в бессмысленности жизни перед лицом смерти. Гуревич хотела «заразить» Парнок, «хоть на мгновение», чувством разумности смерти;4 она верила в мудрость и сладость смирения перед неизбежностью смерти. А Парнок больше всего ценила эту откровенность Гуревич, высказывавшей свои сокровенные мысли о «том самом важном, главном». Казалось, это свидетельствует о возросшей близости в их отношениях, что заставляло Парнок, со своей стороны, стремиться к такой же откровенности, хотя писать о таких вещах было «ей очень трудно».

«Мудрость смирения, преобразующая ужас смерти в таинство избавления — чуждо всему моему духовному складу. Смирение от безнадежности, от сознания ничтожества своей воли понятно мне, горечь смирения знакома мне, но сладости его я понять не могу. Избавительница, или насильница, — смерть для нас — сознание неминуемого конца, и чем отчетливее это сознание, тем бесцельнее кажется жизнь. Если смерть благостная разрушительница тяжестей жизни, то к чему же жизнь, к чему стремление? Все наше существование ничто иное, как времяпрепровождение? Я чувствую, что такое толкование жизни — не может не привести к полной деморализации, и это ужасает меня... [Е]сли смотреть на жизнь, как на времяпрепровождение, можно опуститься до полного духовного «дезабилье»... Только отрицанием смерти — верой в бессмертие — можно дойти до признания жизни, как чего-то разумного; до того дня, когда я увидела, как умирает человек, я не понимала смерти, как уничтожения. А теперь я поняла, и все стало не нужным».5

Парнок была склонна поверить в бессмертие хотя бы только для того, чтобы найти какую-нибудь цель в жизни. Смерть отца непостижимым образом заронила в нее семена веры, хотя на первых порах казалось, что все как раз наоборот, и на уровне сознания она осталась в неведении относительно происшедших в ней перемен.

В середине января Гуревич неожиданно сменила Садовского на посту заведующего литературным отделом « Русской молвы». Уход Садовского удивил Парнок: она считала, что газете все-таки нужны такого рода критики. «Публика любит шик», — писала она Гуревич, — «и как гастролера его Вы, вероятно, сохраните. В том же, что литературный отдел, которым заведуете Вы, будет поставлен превосходно, я ни на миг не сомневаюсь; разумеется, говоря так, я имею в виду, что Вы вычеркнете меня, убедившись в моей несостоятельности, из числа присяжных критиков... Жду Ваших распоряжений. Стихи у меня есть, но для газеты слишком интимны».6

Болезнь помешала Парнок уложиться в сроки, установленные для подачи ее первой рецензии. Она послала ее Гуревич несколькими днями позже, сопроводив рецензию письмом, в котором оправдывала жесткость своей критики двумя целями: «1) чтобы уведомить публику, что, покупая эти сборники, она будет жертвой обмана, 2) чтобы проучить нахальных болтунов, издающих свою болтовню. Последняя цель, думается мне, недостижима, ибо глупость — болезнь неизлечимая».7

Некоторая суровость и саркастический тон ее рецензий, возможно, были следствием ее неуверенности в своих правах быть критиком. В то же время она безусловно желала, чтобы читатели воспринимали ее всерьез. Наверное, это одна из причин того, что как критик она предпочла выступать под мужским псевдонимом — Андрей Полянин. Приняв такое решение, она следовала примеру множества женщин-критиков того времени, которые снискали авторитет, полагающийся, как правило, мужчинам в этой преимущественно мужской области литературы. Еще более показательно, что псевдоним, взятый ею для критических статей, звучит так по-русски: это в сжатой форме как бы выражает ее точку зрения. Кроме того, употребление специального псевдонима в журналистской работе сохраняло дистанцию поэтических произведений и символически охраняло их от «газетного дезабилье».

Послав в газету свою первую рецензию, она предоставила Гуревич право внести в нее любые изменения, которые та сочтет необходимыми, и выразила явно нетерпеливое желание увидеть написанное в печати. Столь же откровенным было ее ожидание гонорара: как она горько шутила, «в кармане еще более пусто, чем в голове».

Ее расстраивало, что рецензия не появлялась в газете вплоть до конца месяца. Видимо, длинноты и враждебный тон этой заметки раздражали Гуревич, хотя прямо она об этом не говорила. Но Парнок это поняла:

«В Вашем письме, хотя Вы и пишете, что «страшно хотите моих заметок», я почувствовала неудовлетворение тем, что я Вам прислала. Но присланный матерьял был так убог, что о нем трудно было сказать что-нибудь значительное».8

Рецензия появилась наконец в номере от 27 февраля, и в течение недели Парнок с радостью получила гонорар, вместе с другими хорошими новостями. По ее просьбе Гуревич поговорила со Струве из « Русской мысли» по поводу того, что Парнок просит повысить ее гонорары за публикуемые стихи — с двадцати пяти копеек до тридцати копеек за строчку — и Струве согласился платить ей по ее «прейскуранту».9

Парнок начала печатать свои стихи и на страницах журнала «Северные записки», начиная с февральского номера за 1913 год, а через два месяца в том же журнале появилась и ее рецензия. Озаглавленная «Отмеченные имена», она рассказывала о недавно вышедших книгах стихов Клюева, Ахматовой и Северянина. В этой первой своей большой критической статье Парнок-Полянин оказывается противником модернизма, который ценит современных поэтов только за их достижения в технике стихосложения. Она на стороне классиков — Пушкина, Гете, Данте, в которых есть «дух поэта — совокупность души и ума, — того, что составляет единственно истинный и неизбежный стиль произведения». Именно этот дух поэта отсутствовал, по мнению Парнок, в модернистской поэзии.

Такой литературный консерватизм, казалось бы, вовсе не соответствует ни ее образу жизни, ни независимому отношению к общественному мнению. В этом смысле она похожа на своих европейских современниц — Радклиф Холл и, в меньшей степени, Натали Клиффорд Барни, которые проявляли консерватизм во всем, за исключением откровенного выражения своих лесбийских наклонностей. Конечно, большинство критических статей Парнок написаны еще до того, как она полностью реализовалась как поэт и постепенно выработала свой собственный современный стиль и взгляд на вещи. И то и другое, однако, отличалось от модернизма fin de siecle в Европе и России, который отдавал дань декадансу в гораздо большей степени, чем к этому была готова Парнок.

В ее следующей статье, написанной для «Северных записок» и озаглавленной «В поисках пути искусства», продолжаются нападки на модернистскую поэзию, на этот раз против акмеистов. В том же номере есть и ее собственное стихотворение, посвященное Любови Гуревич: