Главная Обратная связь

Дисциплины:

Архитектура (936)
Биология (6393)
География (744)
История (25)
Компьютеры (1497)
Кулинария (2184)
Культура (3938)
Литература (5778)
Математика (5918)
Медицина (9278)
Механика (2776)
Образование (13883)
Политика (26404)
Правоведение (321)
Психология (56518)
Религия (1833)
Социология (23400)
Спорт (2350)
Строительство (17942)
Технология (5741)
Транспорт (14634)
Физика (1043)
Философия (440)
Финансы (17336)
Химия (4931)
Экология (6055)
Экономика (9200)
Электроника (7621)


 

 

 

 



В ней не затерян, с ней не слит



Ей «византийский купол плавный колючей готики родней». То, что женское лирическое я явно предпочитает более «женский», плавный (плавный / и плавность повторяется 5 раз в стихотворении) византийский архитектурный стиль символически «мужской» (фаллической) готике, трудно не считать подспудно выраженным поэтическим намеком на эмоциональные и эротические предилекции самой Парнок. В конце стихотворения лирическое я ощущает силу красоты Сан-Марко со своеобразным экстатическим напряжением: она готова «инокиней- перед Богом пасть». Это напоминает экстаз св. Терезы в знаменитой скульптуре Бернини. «Плавной силой» пяти куполов поднята ее душа, «как кубок полный, до края Богом налита».

Из Италии Парнок и Альбрехт направляются на север, едут через Германию до Гамбурга, откуда отплывают пароходом в Англию, на остров Уайт. Здесь они останавливаются в Шенклине, самом известном на острове курорте, в Напиер-Хауз, расположенном в двадцати ярдах от моря.19 1 июля Парнок посылает открытку поэту Константину Липскерову, который был другом ее и Ираиды Альбрехт. В этой открытке она замечает: «Все это время было не до стихов».20

«Головокружительная» весть о начале войны в Европе настигла Парнок и Альбрехт в Лондоне, и они сразу заторопились домой. Как только Парнок возвратилась в Москву, она попыталась связаться с братом и сестрой. В надежде что-нибудь узнать о них она пишет Гнесину в Ростов: «Если Вы знаете что-либо о моем брате Вале, будьте добры, поделитесь со мною [...] Только на этих днях мне удалось узнать, что Лиза в Берлине, и я послала ей туда денег. Думаю, что Валя тоже без копейки, и меня мучит невозможность прийти к нему немедленно на помощь».21

Как выяснилось, Валентин Парнах уехал из России в июле, чтобы совершить поездку в Палестину. По окончании университета, в котором он учился с 1909 года, он оставался в Петербурге, занимаясь поэзией и эстетическими исследованиями русского авангарда Парнах бывал почти на всех занятиях студии Мейерхольда в 1913—1914 годах и в первой половине 1915 года. В отличие от старшей сестры, он был авангардистом, поклонником модернизма и страстно увлекся сионизмом. Он с яростью обрушивался на Россию и на антисемитизм царского правительства. Никакого смысла не видел он и в ассимилированной русско-еврейской интеллигенции: «Итоги моей жизни в Петербурге: отвращение к русской университетской учебе, убеждение в ничтожестве царского профессорья, в лживости легенды о революционном студенчестве, разочарование в русской культуре».22 Таким образом, путешествие в Палестину объяснялось желанием вновь обрести этнические корни и убежать от своей ненависти к России. Весть о начале войны застала его в Бейруте.

К тому времени, когда Парнок узнала о местонахождении брата, он был уже в Яффе Она позвонила по телефону в свой банк в Таганроге, но выяснила только, что «в данное время» невозможно туда переслать деньги. Тем временем она получила известие о том, что ее сестра Лиза вернулась в Дрезден, военный начальник которого оказался другом ее жениха (молодого человека из Таганрога по фамилии Тараховский).

«О Вале, кроме того, что Вы мне сообщили», — писала Парнок Гнесину 19 сентября, — «я знаю только одно: его приятель Тараховский по Валиной просьбе послал ему денег, но деньги эти вернулись обратно. Я Вале написала, но не надеюсь получить ответа Лизе я тоже писала 2 раза; один раз через знакомых в Швеции, другой через знакомых в Италии. Но ответа не получала».23

По возвращении в Россию Парнок переехала на новую квартиру на Мясницкой улице. За исключением беспокойства о судьбе брата и сестры, ее жизнь в начале осени была тихой и не богатой событиями. Оказалось, что это, по пословице, «затишье перед бурей».

Одной из ближайших московских подруг Парнок была Аделаида Герцык, мемуаристка, переводчица, литературный критик и поэт, чья единственная книга стихов, «Стихотворения», вышла в 1910 году. У Аделаиды была младшая сестра Евгения (родилась в 1878 году), которая в 1900 году поступила на Высшие женские курсы при Московском университете. Евгения находилась в родственной почти, «сестринской» близости с некоторыми из знаменитых современников, таких как философы Лев Шестов и Николай Бердяев, поэт-символист Вячеслав Иванов, с которым она особенно сблизилась в 1906-1909 годах. Эти знаменитые «братья» и духовные супруги составляют центр внимания в ее мемуарах, наряду с ее старшей сестрой, которая была их «отцовской гордостью» и эмоциональным центром, по-видимому, жизни Евгении.24

Аделаида Герцык в детстве была замкнутой, не склонной к проявлению чувств; она была далека от окружающей жизни и пребывала в каком-то фантастическом мире, исключающем взрослых, «больших». «Я не помню, когда собственно я разочаровалась в больших», — пишет она в автобиографическом очерке, — «но, вероятно, было время, когда я еще с надеждой и доверием смотрела на них. Постепенно во мне вкоренилось убеждение, что от них не только нельзя ждать ничего нового и важного, но, напротив, нужно защищать все ценное, любимое, — скрывать, спасать его от их прикосновения».25 Первая детская любовь Аделаиды — это ее подружка Груня, дочь прислуги, о которой она сочинила целую историю, согласно которой Груня была грузинская княжна, похищенная и заброшенная с раннего детства У Аделаиды в молодости была страстная любовная история с юношей, который трагически погиб, умерев буквально на ее глазах в больнице. В результате этого потрясения она частично оглохла.

В возрасте тридцати четырех лет она вышла замуж за Дмитрия Жуковского, происходящего из известной семьи военных, и следующей весной родила первого из своих двух сыновей. Жуковские поселились в Москве в Кречетниковском переулке и начали строить дом в Судаке. Как и сестра, Аделаида очень любила этот крымский город на Черном море, около Феодосии.

В предвоенный период московский дом Аделаиды Герцык стал местом, где собирались молодые поэтессы. Ее сестра вспоминала о двух ее «домашних» ипостасях — с одной стороны, она следила за обучением и воспитанием сыновей, с другой — «с рассеянно ласковой улыбкой выслушивала излияния прильнувшей к ней девочки-поэта. Их было несколько в те годы вокруг Аделаиды. Еще с 1911 года идущее знакомство и близость с Мариной Цветаевой: теперь и вторая сестра Ася — философ и сказочница — появилась у нас. [...] Майя Кювилье у нас стала частой гостьей. Хрупкая детская фигурка, прямые, падающие на глаза волосы, а в глазах — нерусская зрелость женщины. [...] У нее были какие-то основания думать, что отец ее мичманом погиб в Цусиме, но мать — с юности гувернантка в разных русских семьях — почему-то не соглашалась назвать ей его имя».26 Пожалуй, Парнок тоже была частой гостьей у Герцык-Жуковских.

С начала 1915 года Евгения Герцык жила в семье сестры. «Военные годы в Москве, в Кречетниковском переулке», — вспоминает она, — «были счастливым оазисом в жизни сестер. [...] Для нас обеих затянувшаяся болезнь молодости кончилась. [...] Так неудержимо... хотелось просто быть, зреть, отдаться творчеству, нежной дружбе».27

В годы войны Аделаида Герцык с увлечением занималась творчеством немецкой писательницы-романтика Беттины Брентано фон Арним. Особый интерес для нее представляла «Переписка» фон Арним с романтическим другом, поэтом Каролиной фон Гендероде; эту «Переписку», наряду с другими произведениями фон Арним, она перевела на русский язык.28 Для Герцык и женщин-поэтов из ее окружения Беттина фон Арним стала предметом поклонения, символом женственности, гением — «амазонкой». Особенно пленительным в глазах Герцык был эротизм женской дружбы между фон Арним и Гендероде.

Кроме общего интереса к женскому творчеству, сестер объединяли в эти годы «духовные искания», поиски не просто веры, но той веры, которая бы отвечала их устремлениям. Военные годы подвели итог «духовному томлению» Аделаиды, и она перешла в православие, «но сделала это тихохонько, тайком даже от [сестры] и не ища замечательного духовника — просто сбросила тяготившую неправду лютеранства и стала, наконец, совсем дома в этих полюбившихся ей церковках московских».29

Поскольку такое же тихое и спокойное обращение Парнок к православию произошло в то же время, можно полагать, что именно сестры Герцык оказывали ей в этом поддержку и одобрение.

Аделаида Герцык сыграла важную роль и в личной жизни Парнок в эти годы. В середине Октября, в гостях у Герцык, Парнок познакомилась с Мариной Цветаевой, юной романтической подругой и названной «дочерью» Аделаиды Герцык. О подробностях этой встречи, имевшей столь важные последствия, мы узнаем из поэтических воспоминаний Цветаевой: в январе следующего года она написала десятое стихотворение цикла «Подруга», обращенный к Парнок.30

В этом стихотворении Цветаева пишет о Парнок, начиная с того момента, когда она вошла в гостиную «в вязаной черной куртке с крылатым воротником». Огонь потрескивал за каминной решеткой, в воздухе пахло чаем и духами White Rose [«Белая роза»]. Почти сразу кто-то подошел к Парнок и сказал, что здесь молодая поэтесса, с которой ей надо познакомиться. Она встала, чуть наклоня голову, в характерной позе, «кусая пальчик». Когда она встала, то заметила, может быть, впервые, молодую женщину с короткими, вьющимися светлыми волосами, которая поднялась «беспричинным движением», чтобы приветствовать ее.

Их окружили гости, «и кто-то [сказал] в шутливом тоне: «Знакомьтесь же, господа!» Парнок вложила свою руку в руку Цветаевой «движеньем длинным», и «нежно» в ладони Цветаевой «помедлил осколок льда». Цветаева «полулежала в кресле, вертя на руке кольцо», а когда Парнок «вынула папиросу», инстинктивно войдя в роль рыцаря, «поднесла [ей] спичку».

Позже, в ходе вечера, Цветаева вспоминала, «над синей вазой — как звякнули [их] рюмки». Когда они выпили, и взгляды их скрестились на мгновенье, она подумала: «О будьте моим Орестом!» Судя по дальнейшим строкам того же стихотворения, она выхватила цветок и отдала его собеседнице.

В течение всего вечера она пронзительно ощущала присутствие своего «Ореста». В какой-то момент, услышав рядом мягкий, глубокий, хрипловатый смех Парнок, она спрашивает себя, не смеется ли женщина, к которой она уже чувствует любовь, над ее шуткой. Она оглянулась и увидела, как Парнок вынула «из замшевой серой сумки» «длинным жестом и выронил[а] платок».

Когда Цветаева встретила и полюбила Парнок, ей было двадцать три года, она была замужем за студентом Сергеем Эфроном, и Ариадне, ее дочери, исполнилось два года. Парнок была ее первой женщиной-возлюбленной, но не первым в ее жизни страстным увлечением женщиной. Она чувствовала в себе бисексуальные наклонности: с детства ее влекло к женщинам.31

Сочетание женственности, мальчишеской ребячливости и неприступности, которое она ощутила в 29-летней Парнок, неудержимо ее привлекало, не говоря уже q таинственном и романтическом ореоле греховности, окружавшем репутацию этой женщины:

И лоб Ваш властолюбивый

Под тяжестью рыжей каски,

Не женщина и не мальчик,

Но что-то сильнее меня!

(Подруга, № 10).32

 

В желании, чтобы Парнок стала ее «Орестом», скорее всего, выразилось стремление Цветаевой к гомоэротической дружбе, подобно той, которая связывала Ореста и Пилада.33 Эмоциональное созревание Цветаевой сопровождалось острой нехваткой материнской любви (ее мать, которая умерла, когда Цветаевой было четырнадцать лет, хотела сына, и, видимо, ее отношения к дочери отличались холодностью, деспотичностью и неуравновешенностью). В то же время в интимных отношениях она хотела обладать материнской властью, и этим объясняется то обстоятельство, что предпочтение она отдавала инфантильным, слабым, «женственным» и часто не вполне здоровым мужчинам.

Несмотря на то, что к моменту встречи с Парнок Цветаева сама уже была матерью, она культивировала в себе самоощущение ребенка Очевидно, она никогда не испытывала ни настоящей страсти, ни способности достичь удовлетворения в интимной жизни. И на их отношениях с Парнок прискорбно отразился тот факт, что Цветаева была чрезвычайно замкнута в своем коконе, как бы охраняющем ее инфантильную чистоту, и просто не могла откликнуться на зрелую эротичность Парнок, возбуждавшую и удовлетворявшую ее.

Многие исследователи творчества Цветаевой трактуют историю ее взаимоотношений с Парнок, следуя стереотипной точке зрения, подспудно враждебной такого рода любви. Они представляют Парнок «настоящей лесбиянкой», активным, мужеподобным, зловещим соблазнителем, а Цветаеву — «нормальной» женщиной, пассивной, сексуально не заинтересованной жертвой соблазна. Этой точке зрения в значительной степени соответствует взгляд самой Цветаевой на такого рода любовные отношения. В нескольких стихотворениях цикла «Подруга» она рисует Парнок как «юную трагическую леди», с «темным роком», над которой «как грозовая туча — грех!» В самом деле, декадентская аура бодлеровской femme damnee [Окаянной женщины (франц.] волновала Цветаеву и привносила восхитительное чувство рискованности в ее любовь к Парнок, как будто она шла на опасное приключение, срывая свой собственный, личный fleur du mal [Цветок зла (франц.). В сборник Бодлера «Цветы зла» включено стихотворение «Окаянные [прОклятые] женщины»]. Придавая декадентский литературный облик своей подруге, которая как раз декадентских вкусов не разделяла, Цветаева утверждает свою чистоту, по крайней мере в стихах. Но в том же самом стихотворении, где она называет Парнок «трагической леди», она обнаруживает свидетельство собственной искушенности, в соответствии со своими стереотипами, восхищаясь «иронической прелестью, что Вы — не он» («Подруга», №1).

Еще более интересно, что стихотворения цикла «Подруга» свидетельствуют: Цветаева воспринимала именно себя как олицетворение активного, мужского (мальчишеского) начала в отношениях с Парнок. Цветаева настойчиво изображает себя мальчиком, пажом, обходительным и льстивым возлюбленным могущественного создания, которое «не женщина и не мальчик»; она видит себя рыцарем, который стремится совершить героические, романтические и безрассудные подвиги, чтобы добиться благосклонности своей таинственной дамы. Лирический автопортрет Цветаевой имел обоснования в реальной жизни. Она добивалась Парнок и преуспела в своем ухаживании за ней, оставив далеко позади Ираиду Альбрехт.

Кроме того, стихотворения Цветаевой, посвященные Парнок, позволяют проследить нарастание у нее двойственных ощущений по мере того, как она поддавалась своей страсти, которая угрожала ей и тому ее облику чистого «спартанского ребенка», который она тщательно оберегала. Она почувствовала, что теряет контроль над их отношениями, и преисполнилась ненависти и злобы. С этого момента враждебные (и страстные) чувства движут ею больше, чем любовь.

Чувства Парнок к Цветаевой формировались и проявляли себя более неспешно, и они труднее поддаются интерпретации. Она сразу же распознала талантливость Цветаевой, безоговорочно полюбила ее дар, заботливо воспитывала и лелеяла его, никогда не переставая его ценить. Не исключено, что к этому великодушному и благородному отношению примешивалось чувство невольной зависти к поэтическому дару юной подруги, но Парнок умело управляла своими эмоциями и мудро воздерживалась от прямого литературного состязания с Цветаевой. Она отказалась от отвратительной роли Сальери и стремилась быть «Сальери, который любит своего Моцарта»34, уступив Цветаевой право оставить для русской поэзии описание их любви в стихотворениях цикла «Подруга».

Цветаева была вторым (и, вероятно, последним) поэтом, с которым Парнок находилась в интимной близости, — и единственным поэтом, которого она ценила всегда В браке в Волькенштейном, как она сама признавала, «роль «музы» [она] сыграла отвратительно, со скукой, без всякого вдохновения и пользы, словом, провалилась в этой роли. [...] [Она] сама ищ[ет] «музы».35

Для Цветаевой Парнок сыграла роль музы, и сделала это великолепно: она вдохновила свою Беттину Арним (так назвала она Цветаеву в одном стихотворении) на новые творческие достижения, на несколько лучших стихотворений раннего периода. Одновременно она и сама постепенно стала писать больше, особенно в 1915 году.

Однако, избегая «поединка своеволий» с Цветаевой в литературной сфере, Парнок бросила ей вызов в области личных отношений, вызов, если не провокацию, и вышла из этого поединка гордой и властной победительницей.

Итак, женщины вызвали друг друга на борьбу, заставляя — каждая свою подругу — превозмочь привычное представление о себе; они вынудили друг друга пойти на риск. Конечно, это не создавало условий для спокойных, уравновешенных отношений, а возможно даже усиливало подсознательную враждебность и взаимные претензии, которые трудно разрешить. И это было подобно природной катастрофе, когда послешоковое состояние длится намного дольше, чем само землетрясение. Цветаева чувствовала эти последствия и освобождалась от них со страшным усилием, превосходящим ее прежнюю любовь, а Парнок осознала, какие творческие семена зародила в нее любовь Цветаевой, только в последний год жизни, и только частично.

Через день или два после первой встречи у Герцык-Жуковских Цветаева делает первое поэтическое признание в любви к Парнок в несколько капризном и задорном духе, как если бы вначале она не хотела осознать, что влюблена:



Просмотров 861

Эта страница нарушает авторские права




allrefrs.su - 2025 год. Все права принадлежат их авторам!