В ней не затерян, с ней не слит

Ей «византийский купол плавный колючей готики родней». То, что женское лирическое я явно предпочитает более «женский», плавный (плавный / и плавность повторяется 5 раз в стихотворении) византийский архитектурный стиль символически «мужской» (фаллической) готике, трудно не считать подспудно выраженным поэтическим намеком на эмоциональные и эротические предилекции самой Парнок. В конце стихотворения лирическое я ощущает силу красоты Сан-Марко со своеобразным экстатическим напряжением: она готова «инокиней- перед Богом пасть». Это напоминает экстаз св. Терезы в знаменитой скульптуре Бернини. «Плавной силой» пяти куполов поднята ее душа, «как кубок полный, до края Богом налита».

Из Италии Парнок и Альбрехт направляются на север, едут через Германию до Гамбурга, откуда отплывают пароходом в Англию, на остров Уайт. Здесь они останавливаются в Шенклине, самом известном на острове курорте, в Напиер-Хауз, расположенном в двадцати ярдах от моря.19 1 июля Парнок посылает открытку поэту Константину Липскерову, который был другом ее и Ираиды Альбрехт. В этой открытке она замечает: «Все это время было не до стихов».20

«Головокружительная» весть о начале войны в Европе настигла Парнок и Альбрехт в Лондоне, и они сразу заторопились домой. Как только Парнок возвратилась в Москву, она попыталась связаться с братом и сестрой. В надежде что-нибудь узнать о них она пишет Гнесину в Ростов: «Если Вы знаете что-либо о моем брате Вале, будьте добры, поделитесь со мною [...] Только на этих днях мне удалось узнать, что Лиза в Берлине, и я послала ей туда денег. Думаю, что Валя тоже без копейки, и меня мучит невозможность прийти к нему немедленно на помощь».21

Как выяснилось, Валентин Парнах уехал из России в июле, чтобы совершить поездку в Палестину. По окончании университета, в котором он учился с 1909 года, он оставался в Петербурге, занимаясь поэзией и эстетическими исследованиями русского авангарда Парнах бывал почти на всех занятиях студии Мейерхольда в 1913—1914 годах и в первой половине 1915 года. В отличие от старшей сестры, он был авангардистом, поклонником модернизма и страстно увлекся сионизмом. Он с яростью обрушивался на Россию и на антисемитизм царского правительства. Никакого смысла не видел он и в ассимилированной русско-еврейской интеллигенции: «Итоги моей жизни в Петербурге: отвращение к русской университетской учебе, убеждение в ничтожестве царского профессорья, в лживости легенды о революционном студенчестве, разочарование в русской культуре».22 Таким образом, путешествие в Палестину объяснялось желанием вновь обрести этнические корни и убежать от своей ненависти к России. Весть о начале войны застала его в Бейруте.

К тому времени, когда Парнок узнала о местонахождении брата, он был уже в Яффе Она позвонила по телефону в свой банк в Таганроге, но выяснила только, что «в данное время» невозможно туда переслать деньги. Тем временем она получила известие о том, что ее сестра Лиза вернулась в Дрезден, военный начальник которого оказался другом ее жениха (молодого человека из Таганрога по фамилии Тараховский).

«О Вале, кроме того, что Вы мне сообщили», — писала Парнок Гнесину 19 сентября, — «я знаю только одно: его приятель Тараховский по Валиной просьбе послал ему денег, но деньги эти вернулись обратно. Я Вале написала, но не надеюсь получить ответа Лизе я тоже писала 2 раза; один раз через знакомых в Швеции, другой через знакомых в Италии. Но ответа не получала».23

По возвращении в Россию Парнок переехала на новую квартиру на Мясницкой улице. За исключением беспокойства о судьбе брата и сестры, ее жизнь в начале осени была тихой и не богатой событиями. Оказалось, что это, по пословице, «затишье перед бурей».

Одной из ближайших московских подруг Парнок была Аделаида Герцык, мемуаристка, переводчица, литературный критик и поэт, чья единственная книга стихов, «Стихотворения», вышла в 1910 году. У Аделаиды была младшая сестра Евгения (родилась в 1878 году), которая в 1900 году поступила на Высшие женские курсы при Московском университете. Евгения находилась в родственной почти, «сестринской» близости с некоторыми из знаменитых современников, таких как философы Лев Шестов и Николай Бердяев, поэт-символист Вячеслав Иванов, с которым она особенно сблизилась в 1906-1909 годах. Эти знаменитые «братья» и духовные супруги составляют центр внимания в ее мемуарах, наряду с ее старшей сестрой, которая была их «отцовской гордостью» и эмоциональным центром, по-видимому, жизни Евгении.24

Аделаида Герцык в детстве была замкнутой, не склонной к проявлению чувств; она была далека от окружающей жизни и пребывала в каком-то фантастическом мире, исключающем взрослых, «больших». «Я не помню, когда собственно я разочаровалась в больших», — пишет она в автобиографическом очерке, — «но, вероятно, было время, когда я еще с надеждой и доверием смотрела на них. Постепенно во мне вкоренилось убеждение, что от них не только нельзя ждать ничего нового и важного, но, напротив, нужно защищать все ценное, любимое, — скрывать, спасать его от их прикосновения».25 Первая детская любовь Аделаиды — это ее подружка Груня, дочь прислуги, о которой она сочинила целую историю, согласно которой Груня была грузинская княжна, похищенная и заброшенная с раннего детства У Аделаиды в молодости была страстная любовная история с юношей, который трагически погиб, умерев буквально на ее глазах в больнице. В результате этого потрясения она частично оглохла.

В возрасте тридцати четырех лет она вышла замуж за Дмитрия Жуковского, происходящего из известной семьи военных, и следующей весной родила первого из своих двух сыновей. Жуковские поселились в Москве в Кречетниковском переулке и начали строить дом в Судаке. Как и сестра, Аделаида очень любила этот крымский город на Черном море, около Феодосии.

В предвоенный период московский дом Аделаиды Герцык стал местом, где собирались молодые поэтессы. Ее сестра вспоминала о двух ее «домашних» ипостасях — с одной стороны, она следила за обучением и воспитанием сыновей, с другой — «с рассеянно ласковой улыбкой выслушивала излияния прильнувшей к ней девочки-поэта. Их было несколько в те годы вокруг Аделаиды. Еще с 1911 года идущее знакомство и близость с Мариной Цветаевой: теперь и вторая сестра Ася — философ и сказочница — появилась у нас. [...] Майя Кювилье у нас стала частой гостьей. Хрупкая детская фигурка, прямые, падающие на глаза волосы, а в глазах — нерусская зрелость женщины. [...] У нее были какие-то основания думать, что отец ее мичманом погиб в Цусиме, но мать — с юности гувернантка в разных русских семьях — почему-то не соглашалась назвать ей его имя».26 Пожалуй, Парнок тоже была частой гостьей у Герцык-Жуковских.

С начала 1915 года Евгения Герцык жила в семье сестры. «Военные годы в Москве, в Кречетниковском переулке», — вспоминает она, — «были счастливым оазисом в жизни сестер. [...] Для нас обеих затянувшаяся болезнь молодости кончилась. [...] Так неудержимо... хотелось просто быть, зреть, отдаться творчеству, нежной дружбе».27

В годы войны Аделаида Герцык с увлечением занималась творчеством немецкой писательницы-романтика Беттины Брентано фон Арним. Особый интерес для нее представляла «Переписка» фон Арним с романтическим другом, поэтом Каролиной фон Гендероде; эту «Переписку», наряду с другими произведениями фон Арним, она перевела на русский язык.28 Для Герцык и женщин-поэтов из ее окружения Беттина фон Арним стала предметом поклонения, символом женственности, гением — «амазонкой». Особенно пленительным в глазах Герцык был эротизм женской дружбы между фон Арним и Гендероде.

Кроме общего интереса к женскому творчеству, сестер объединяли в эти годы «духовные искания», поиски не просто веры, но той веры, которая бы отвечала их устремлениям. Военные годы подвели итог «духовному томлению» Аделаиды, и она перешла в православие, «но сделала это тихохонько, тайком даже от [сестры] и не ища замечательного духовника — просто сбросила тяготившую неправду лютеранства и стала, наконец, совсем дома в этих полюбившихся ей церковках московских».29

Поскольку такое же тихое и спокойное обращение Парнок к православию произошло в то же время, можно полагать, что именно сестры Герцык оказывали ей в этом поддержку и одобрение.

Аделаида Герцык сыграла важную роль и в личной жизни Парнок в эти годы. В середине Октября, в гостях у Герцык, Парнок познакомилась с Мариной Цветаевой, юной романтической подругой и названной «дочерью» Аделаиды Герцык. О подробностях этой встречи, имевшей столь важные последствия, мы узнаем из поэтических воспоминаний Цветаевой: в январе следующего года она написала десятое стихотворение цикла «Подруга», обращенный к Парнок.30

В этом стихотворении Цветаева пишет о Парнок, начиная с того момента, когда она вошла в гостиную «в вязаной черной куртке с крылатым воротником». Огонь потрескивал за каминной решеткой, в воздухе пахло чаем и духами White Rose [«Белая роза»]. Почти сразу кто-то подошел к Парнок и сказал, что здесь молодая поэтесса, с которой ей надо познакомиться. Она встала, чуть наклоня голову, в характерной позе, «кусая пальчик». Когда она встала, то заметила, может быть, впервые, молодую женщину с короткими, вьющимися светлыми волосами, которая поднялась «беспричинным движением», чтобы приветствовать ее.

Их окружили гости, «и кто-то [сказал] в шутливом тоне: «Знакомьтесь же, господа!» Парнок вложила свою руку в руку Цветаевой «движеньем длинным», и «нежно» в ладони Цветаевой «помедлил осколок льда». Цветаева «полулежала в кресле, вертя на руке кольцо», а когда Парнок «вынула папиросу», инстинктивно войдя в роль рыцаря, «поднесла [ей] спичку».

Позже, в ходе вечера, Цветаева вспоминала, «над синей вазой — как звякнули [их] рюмки». Когда они выпили, и взгляды их скрестились на мгновенье, она подумала: «О будьте моим Орестом!» Судя по дальнейшим строкам того же стихотворения, она выхватила цветок и отдала его собеседнице.

В течение всего вечера она пронзительно ощущала присутствие своего «Ореста». В какой-то момент, услышав рядом мягкий, глубокий, хрипловатый смех Парнок, она спрашивает себя, не смеется ли женщина, к которой она уже чувствует любовь, над ее шуткой. Она оглянулась и увидела, как Парнок вынула «из замшевой серой сумки» «длинным жестом и выронил[а] платок».

Когда Цветаева встретила и полюбила Парнок, ей было двадцать три года, она была замужем за студентом Сергеем Эфроном, и Ариадне, ее дочери, исполнилось два года. Парнок была ее первой женщиной-возлюбленной, но не первым в ее жизни страстным увлечением женщиной. Она чувствовала в себе бисексуальные наклонности: с детства ее влекло к женщинам.31

Сочетание женственности, мальчишеской ребячливости и неприступности, которое она ощутила в 29-летней Парнок, неудержимо ее привлекало, не говоря уже q таинственном и романтическом ореоле греховности, окружавшем репутацию этой женщины:

И лоб Ваш властолюбивый

Под тяжестью рыжей каски,

Не женщина и не мальчик,

Но что-то сильнее меня!

(Подруга, № 10).32

В желании, чтобы Парнок стала ее «Орестом», скорее всего, выразилось стремление Цветаевой к гомоэротической дружбе, подобно той, которая связывала Ореста и Пилада.33 Эмоциональное созревание Цветаевой сопровождалось острой нехваткой материнской любви (ее мать, которая умерла, когда Цветаевой было четырнадцать лет, хотела сына, и, видимо, ее отношения к дочери отличались холодностью, деспотичностью и неуравновешенностью). В то же время в интимных отношениях она хотела обладать материнской властью, и этим объясняется то обстоятельство, что предпочтение она отдавала инфантильным, слабым, «женственным» и часто не вполне здоровым мужчинам.

Несмотря на то, что к моменту встречи с Парнок Цветаева сама уже была матерью, она культивировала в себе самоощущение ребенка Очевидно, она никогда не испытывала ни настоящей страсти, ни способности достичь удовлетворения в интимной жизни. И на их отношениях с Парнок прискорбно отразился тот факт, что Цветаева была чрезвычайно замкнута в своем коконе, как бы охраняющем ее инфантильную чистоту, и просто не могла откликнуться на зрелую эротичность Парнок, возбуждавшую и удовлетворявшую ее.

Многие исследователи творчества Цветаевой трактуют историю ее взаимоотношений с Парнок, следуя стереотипной точке зрения, подспудно враждебной такого рода любви. Они представляют Парнок «настоящей лесбиянкой», активным, мужеподобным, зловещим соблазнителем, а Цветаеву — «нормальной» женщиной, пассивной, сексуально не заинтересованной жертвой соблазна. Этой точке зрения в значительной степени соответствует взгляд самой Цветаевой на такого рода любовные отношения. В нескольких стихотворениях цикла «Подруга» она рисует Парнок как «юную трагическую леди», с «темным роком», над которой «как грозовая туча — грех!» В самом деле, декадентская аура бодлеровской femme damnee [Окаянной женщины (франц.] волновала Цветаеву и привносила восхитительное чувство рискованности в ее любовь к Парнок, как будто она шла на опасное приключение, срывая свой собственный, личный fleur du mal [Цветок зла (франц.). В сборник Бодлера «Цветы зла» включено стихотворение «Окаянные [прОклятые] женщины»]. Придавая декадентский литературный облик своей подруге, которая как раз декадентских вкусов не разделяла, Цветаева утверждает свою чистоту, по крайней мере в стихах. Но в том же самом стихотворении, где она называет Парнок «трагической леди», она обнаруживает свидетельство собственной искушенности, в соответствии со своими стереотипами, восхищаясь «иронической прелестью, что Вы — не он» («Подруга», №1).

Еще более интересно, что стихотворения цикла «Подруга» свидетельствуют: Цветаева воспринимала именно себя как олицетворение активного, мужского (мальчишеского) начала в отношениях с Парнок. Цветаева настойчиво изображает себя мальчиком, пажом, обходительным и льстивым возлюбленным могущественного создания, которое «не женщина и не мальчик»; она видит себя рыцарем, который стремится совершить героические, романтические и безрассудные подвиги, чтобы добиться благосклонности своей таинственной дамы. Лирический автопортрет Цветаевой имел обоснования в реальной жизни. Она добивалась Парнок и преуспела в своем ухаживании за ней, оставив далеко позади Ираиду Альбрехт.

Кроме того, стихотворения Цветаевой, посвященные Парнок, позволяют проследить нарастание у нее двойственных ощущений по мере того, как она поддавалась своей страсти, которая угрожала ей и тому ее облику чистого «спартанского ребенка», который она тщательно оберегала. Она почувствовала, что теряет контроль над их отношениями, и преисполнилась ненависти и злобы. С этого момента враждебные (и страстные) чувства движут ею больше, чем любовь.

Чувства Парнок к Цветаевой формировались и проявляли себя более неспешно, и они труднее поддаются интерпретации. Она сразу же распознала талантливость Цветаевой, безоговорочно полюбила ее дар, заботливо воспитывала и лелеяла его, никогда не переставая его ценить. Не исключено, что к этому великодушному и благородному отношению примешивалось чувство невольной зависти к поэтическому дару юной подруги, но Парнок умело управляла своими эмоциями и мудро воздерживалась от прямого литературного состязания с Цветаевой. Она отказалась от отвратительной роли Сальери и стремилась быть «Сальери, который любит своего Моцарта»34, уступив Цветаевой право оставить для русской поэзии описание их любви в стихотворениях цикла «Подруга».

Цветаева была вторым (и, вероятно, последним) поэтом, с которым Парнок находилась в интимной близости, — и единственным поэтом, которого она ценила всегда В браке в Волькенштейном, как она сама признавала, «роль «музы» [она] сыграла отвратительно, со скукой, без всякого вдохновения и пользы, словом, провалилась в этой роли. [...] [Она] сама ищ[ет] «музы».35

Для Цветаевой Парнок сыграла роль музы, и сделала это великолепно: она вдохновила свою Беттину Арним (так назвала она Цветаеву в одном стихотворении) на новые творческие достижения, на несколько лучших стихотворений раннего периода. Одновременно она и сама постепенно стала писать больше, особенно в 1915 году.

Однако, избегая «поединка своеволий» с Цветаевой в литературной сфере, Парнок бросила ей вызов в области личных отношений, вызов, если не провокацию, и вышла из этого поединка гордой и властной победительницей.

Итак, женщины вызвали друг друга на борьбу, заставляя — каждая свою подругу — превозмочь привычное представление о себе; они вынудили друг друга пойти на риск. Конечно, это не создавало условий для спокойных, уравновешенных отношений, а возможно даже усиливало подсознательную враждебность и взаимные претензии, которые трудно разрешить. И это было подобно природной катастрофе, когда послешоковое состояние длится намного дольше, чем само землетрясение. Цветаева чувствовала эти последствия и освобождалась от них со страшным усилием, превосходящим ее прежнюю любовь, а Парнок осознала, какие творческие семена зародила в нее любовь Цветаевой, только в последний год жизни, и только частично.

Через день или два после первой встречи у Герцык-Жуковских Цветаева делает первое поэтическое признание в любви к Парнок в несколько капризном и задорном духе, как если бы вначале она не хотела осознать, что влюблена: