Проползают в глубь уснувшую.45

Весной Гуревич привлекает Парнок к совместной работе по изданию русского перевода «Petits poemes en prose» («Маленьких поэм в прозе») Бодлера. Перевод был сделан несколькими женщинами-переводчицами в Петербурге, в том числе Софией Чацкиной. Парнок, которая в совершенстве знала французский язык и очень любила Бодлера, очевидно, сама перевела несколько произведений. Но фамилии переводчиков, как было принято в издательской практике того времени, в книге не обозначены.

Несколько позже этой весной у Парнок случилось ухудшение в расстройстве пищеварительной системы, как это бывало у больных базедовой болезнью. Врач предписал ей особую молочную диету и полный покой деревенского воздуха Она и Владимир Михайлович сняли дачу в Сорочинцах, деревне Миргородского уезда Полтавской губернии, на Украине. Эта часть Украины прославилась благодаря ранним повестям Гоголя, и Парнок не оставалась равнодушной к литературной славе этих мест. Однако, хотя она высоко оценила тишину и красоту сельского пейзажа на берегах Днепра, она все же не ощутила того очарования, которого ожидала по описаниям Гоголя.

Она старалась «устранять все, что хоть сколько-нибудь отвлекало ее «от спокойного пищеварения». Она и Владимир вели ленивую деревенскую жизнь: «Мы совершенно «абрютировались»..., ходим босиком, «консютируем молочные продукты» и становимся весьма педантными. Сюда приехали мои брат и сестра; я их страшно люблю, они забавны и милы чрезвычайно. Брат пишет стихи a la Блок, а сестра о стихах такого же мнения, как Лев Толстой; отсюда столкновения очень занимательные».46

В начале этого лета работа над переводами Бодлера натолкнулась на разного рода трудности. Тот издатель, который первоначально проявил заинтересованность в этой публикации, отказался от нее. А другой издатель взялся за осуществление проекта, но не заплатил переводчикам аванса, предусмотренного первоначальной договоренностью. Это был чувствительный удар по Парнок, поскольку она заняла у Гуревич деньги под ожидаемый аванс. Более того, Гуревич решила издать переводы без вознаграждения, поэтому Парнок, болезненно осознававшая, что у нее нет громкого имени в литературных кругах, чувствовала, что тоже не может требовать денег. Все это вместе причиняло беспокойство и неприятности обеим, и Парнок впоследствии вспоминала эту историю как «несчастный случай с Бодлером».47

В течение всего лета она очень скучала по Гуревич и в своих письмах выражала свою привязанность и страстное желание с ней увидеться. В одном из них она писала: «Хорошо было бы, если бы мы с Вами жили в Москве; я о Москве мечтаю давно. Хоть бы просто съездить туда нам вместе. Я бы очень хотела».48

Парнок испытывала недовольство собой. Она не занималась серьезной работой. Ее круг чтения ограничивался сказками Андерсена, а единственная вещь, над которой она работала — стихотворные сказки для детей. Гуревич пыталась взбодрить свою молодую подругу и возбудить в ней стремление к работе, на что Парнок отвечала: «Я в очень трудном положении. Я ничего не читаю и знаю, как это для меня опасно, больше, чем для кого-либо. Я чересчур еврейка для того, чтобы творчество у меня могло быть наивным. Если у меня есть одаренность, то она именно такого типа, что без образования я ничего с ней не сделаю. А между тем случилось так, что я начала серьезно думать о творчестве, почти ничего не читав. Вкус у меня развит в ущерб всему. То, что я должна была бы прочесть, я не могу уже теперь, мне это скучно. Я душевно гораздо старше, чем нужно для начала Я смогла бы заниматься только тем, что соответствует всей моей душевной настроенности. И получается малокровие. Если есть мысль, она ничем, кроме себя самой, не вскормлена. И в один прекрасный день за душою ни гроша, и будешь писать сказки и больше ничего. Вкус у меня развит настолько, что я знаю точно, чего мне хотеть, вот и все, чем я богата. Лучше б этого совсем не было. Печальное зрелище это да не вдохновит Вас к спасению. Я думаю, кроме разочарования, ничего не получится. Дорогая Любовь Яковлевна! Я сама не знаю, с чего это я взгоношилась. Все равно ничего не буду делать. Видите, какое падение. Мне стыдно, что я пишу это Вам Я думаю, что я написала Вам это потому, что бесконечно счастлива Вашим отношением ко мне и не могу сознавать, что именно Вы так хорошо относитесь ко мне, быть может, только оттого, что думаете обо мне больше, чем я есть».49

В день своего рождения, когда ей исполнилось 23 года, Парнок позволила себе еще большую самокритику. Она чувствует, что до недавнего времени вела крайне пассивное интеллектуальное существование, «именно оттого, что «стоит поставить куда-нибудь пустую коробку, непременно через несколько дней туда чего-нибудь да накладут». Не так давно я была такой коробкой, но теперь с гордостью могу сказать (есть чем гордиться!), что я чиста от своего и чужого хлама, т. е. пуста, до торжественности, отсюда и мое безразличие, а из безразличия лень». Она знала, что наступило время ответственно относиться к жизни: «Есть минута, когда нужно сосредоточиться, иначе уже никогда не сосредоточишься. Я надеюсь, что я еще не пропустила ее».50

Парнок ждала от зимы очень много трудного и значительного для себя. Она планировала продолжить интенсивную программу чтения и творчества, но решила, что прежде всего необходимо «взяться за свою жизнь» с другой стороны».51 Эта «другая сторона» включала в себя пребывание в браке, который губил ее честолюбие и приносил все меньше вдохновения и удовлетворения как ей, так и ее мужу.

К лету 1908 года Гуревич стала для Парнок образцом личности и интеллекта, новым шансом на «спасение», и обаяние облика старшей по возрасту женщины очевидно превосходило влияние Волькенштейна. Гуревич, помимо всего прочего, представляла собой тип женщины независимой, нонконформистки, которую невозможно сломить. «Дорогая Любовь Яковлевна», — заключает Парнок свое письмо от 31 июля, — «я бесконечно благодарна Вам за Ваше письмо; для меня чрезвычайно важно сознание, что Вы, после такой сложной жизни, существуете такая, какая Вы есть. Я не знаю человека лучше и милее Вас. Я Вас очень люблю. Пишите мне. Целую Вас крепко. Ваша С. Парнок».

До конца этого лета Парнок почти ничего не написала и объяснила это в своей записке Гнесину от 3-го августа тем, что не чувствует желания писать. Этот творческий спад продолжился осенью и ранней зимой, которая принесла сложности, предвиденные Парнок. Они с Владимиром стали ссориться, и «волевой элемент» их брака истощал ее силы. Она начала понимать, что в отношениях с мужем ей нечего было делать для него, для себя же у нее не было желаний.

«Вдохновлять [мужа], т. е. изображать из себя библиотеку «она не могла, «нравственно же [она] не могла его вдохновлять, потому что ему этого не нужно было».52 В то же время она чувствовала, что ее собственные потребности не находили отклика в душе мужа, занятого своим творчеством.

Сложившиеся критические обстоятельства разрешились внезапно и неожиданным образом в начале нового года Как и в прошлом году, Парнок была в Москве, откуда она написала мужу 8-го января, по-видимому, с намерением скоро вернуться в Петербург, так как выражала желание продолжать свои занятия в университете. Однако в течение следующих двух недель планы ее резко изменились. Она решила не только не возвращаться в Петербург, а вообще расстаться с мужем и просить у него развода В своем письме к Гуревич она поясняет: «Когда я уезжала из Петербурга, я не знала еще, что я решусь на этот шаг; здесь после долгих размышлений я решила не возвращаться, я не осталась, я решила начать по-новому». Это решение «начать по-новому» было вызвано, возможно, какой-то новой страстью к женщине, либо возобновлением отношений с Надеждой Поляковой. Волькенштейн во всяком случае понимал, что жена оставляет его или ради какой-то определенной женщины, или чтобы обрести свободу для следования своим привязанностям.

Парнок не питала иллюзий по поводу осуждения, которое вызовет в обществе ее поступок: «Я знаю, что мой уход от тебя ничего хорошего в смысле общественного мнения мне не принесет, но я чересчур хорошо знаю, что при первой серьезной удаче все отвернувшиеся ко мне спиной повернут ко мне свои физиономии с любезной улыбкой. Поэтому мне все равно, — вижу ли я их в спину или в лицо».53 Она начала новую жизнь, сняв комнату в гостинице на Петровке, которая — и это звучит достаточно иронически — называлась «Декаданс».

Должно быть, Гуревич слышала об этом решении, принятом ее молодым другом, и от других петербургских общих друзей или от самого Волькенштейна. Зная, как Парнок дорожит мнением Гуревич, они, можно полагать, надеялись, что Гуревич попытается повлиять на ее решение и склонить ее к возвращению домой. Гуревич написала ей письмо, к сожалению, не сохранившееся, но из ответа Парнок ясно, что старшая подруга выражала некоторые сомнения по поводу ее поступка Она интересовалась — может быть, Парнок просто «блуждающая душа», которая слишком любит «стихию неопределенных скользящих впечатлений и беглых общений» и в которой «нет действенности».

Парнок очень обрадовалась, получив письмо от Гуревич, и ее ответ свидетельствует о том, как она нуждалась в понимании и сочувствии Гуревич: «Нет человека, которого я бы ценила больше Вас и чье доброе отношение мне было бы дороже Вашего. С тех пор, как я познакомилась с Вами, в минуты самой безысходной пустоты, которую вызывало во мне общение с людьми близкими и неблизкими, сознание, что Вы существуете, вызывало во мне чувство благодарности (именно благодарности, иначе я не могу назвать это чувство) по отношению к Вам и еще к кому-то или к чему-то, чего я определить не могу. Я несколько раз думала написать Вам отсюда, ответить Вам, чтобы Вы правильно истолковали мой поступок, но всякий раз я останавливала себя тем, что я ведь не знаю, спросите ли Вы меня, хотя чувствовала я так, как будто Вы или уже спросили, или если даже и не спрашивали, мне необходимо ответить именно перед Вами».54

Брак Парнок распался, так как она считала невозможным согласовывать свои желания и свою волю с желаниями и волей мужа «Эта борьба (в самом широком смысле этого слова, разумеется) отнимала у меня чересчур много сил, чтобы я не отказалась от нее из самосохранения». Кроме того, ее стал тяготить литературный авторитет Волькенштейна, который препятствовал ее собственному творческому развитию. « Если бы я осталась с Владимиром Михайловичем, то век пописывала бы, а теперь либо я буду писать, либо совсем не буду писать; этак лучше- Мне хотелось бы, чтобы Вы поняли меня». Покидая мужа, Парнок делала довольно рискованные, но необходимые и решительные шаги для того, чтобы стать поэтом

В ответ на сомнения Гуревич по поводу ее «блуждающей души» и «действенности» она отвечала: «Если я и блуждаю, то... потому что я ищу, и если хочу общения, то только действенного. На эти искания я много потратила и времени и сил, и теперь хочу попробовать, не полезнее ли мне будет общение с книгами, с которыми, кстати сказать, я мало общалась».

Здоровье ее очень беспокоит, а она считает его главным фактором для успеха своих новых начинаний. С этого времени слабое здоровье становится постоянной темой в ее письмах и, позднее, в поэзии, потому что она периодически страдает от тахикардии, нервных заболеваний, депрессии, головных болей, расстройства пищеварения, бессонницы.55

Отвечая на письмо Гуревич, Парнок дистанцировалась от своей «приемной матери» и отстаивала неприкосновенность своей собственной жизни. В результате взаимоотношения двух женщин изменились, стали отношениями коллег по творчеству. Гуревич пошла навстречу этим изменениям и стала более откровенной, высказываясь о собственных заботах, профессиональных проблемах и, в особенности, о творческих сомнениях. Прежде Парнок ощущала себя слишком неуверенной, необразованной по сравнению со своим известным другом, чтобы решиться на высказывание своего мнения о ее работах. Но Гуревич своим обращением ободрила ее, и в результате Парнок предприняла первые шаги в сторону новых, равноправных отношений в творческой сфере

«Милая моя, дорогая, глубокоуважаемая Любовь Яковлевна, я никогда не говорила с Вами о Вашем творчестве, боясь быть навязчивой, но теперь Ваша откровенность дает мне возможность высказать то, что я думаю об этом. Я не знаю, согласитесь ли Вы со мною, то, что я хочу сказать, впрочем, не есть совет, п. ч. советовать я не чувствую себя вправе, а только мое предположение. […] Мне представлялась новая литературная форма, т. е. возможность создания ее Вами. Я думала так Вам нужно только раскрыться, и для этого Вам нужна форма, которую Вы меньше всего бы чувствовали как таковую. […] Мне было бы бесконечно дорого, если бы Вы поделились со мною тем, над чем в настоящее время Вы работаете, если это, конечно, возможно. Что же касается меня, то я из сказок пока никак не вылезу. Написала еще одну; кончаю четвертую. Скоро наберется целый сборник. Я хочу прислать Люле эту новую сказку, на Ваш и ее суд. Когда кончу мой несчастный рассказ, мало на рассказ похожий, пришлю Вам, если позволите».56

Сразу по переезде в Москву Парнок вела по сути дела отшельническую жизнь. Те немногие люди, которых она постоянно видела, и сам характер общения не доставляли ей удовольствия, раздражали ее. В качестве замужней женщины она воспринимала свою жизнь в обществе как вещь, само собой разумеющуюся. Предоставленная же сама себе, она имела теперь гораздо больше свободного времени, что заставило ее почувствовать себя хозяйкой своего времяпрепровождения. Она часто обнаруживала, что чувствует отвращение к поведению | знаменитых литераторов того времени. После посещения заседания литературно-художественного кружка она писала Гуревич:

«Ассортимент великолепный — все поэты и философы с тиком. Андрей Белый истеричен и глуп до грации, у Кречетова лоб в 1 сант. Тут же Абрамович [Арский] тоже из уважения устроил на лице тик, Бердяев с высунутым языком; на всем печать золотухи и онанизма. Вяч. Иванов сравнивал Блока с Некрасовым; все это было бы смешно, когда бы не было так мерзко. Кончилось скандалом к удовольствию публики. Больше зрелищ не видела и больше туда не пойду. Мерзко».57

Парнок теперь работает и читает больше, но по-прежнему пессимистически относится к написанному. В конце зимы она послала Гуревич первое стихотворение, написанное ею после долгого перерыва:

Тоска владычица! Ты, муза заклинаний,