Ничего не знав, — даже имени!

О, люби меня, о, люби меня!

К этому зимнему периоду восторженной любви относится, пожалуй, невозможное, зато психологически понятное желание Цветаевой иметь ребенка от Парнок. Она оправдывала такое дикое желание тем, что в нем было выражено «нормальное» материнское чувство, но нетрудно видеть в таких самооправданиях подспудное ощущение виновности, вызванное чистым, ни к чему не обязывающим удовольствием, которое она получала от своей «ненормальной» любви к Парнок.

Почти двадцать лет спустя, когда Цветаева уже жила в эмиграции в пригородах Парижа, она написала по-французски свой автобиографический трактат о лесбийской любви, «Письмо к Амазонке». Это сложное и своеобразное произведение имеет двух адресаток; оно представляет собой особого рода цветаевскую месть двум женщинам за то, что они, как ей казалось, несправедливо «отвергли» ее, т. е. отказали ей в том, чего она хотела от них. Первая, «внешняя» адресатка, на которую указывает Амазонка заглавия, — это Натали Клиффорд Барни, американо-французская писательница, которая, как впервые было (см. Приложение) обнаружено автором этих строк в статье о «Письме к амазонке» (1995 ), потеряла рукопись французского перевода «Молодца», данного ей Цветаевой в надежде, что Барни опубликует его. А вторая, «внутренняя» адресатка «Письма к Амазонке», — это Парнок, цветаевская амазонка, то есть возлюбленная «временных лет», вести о смерти которой (в 1933 г.), по-видимому, вызывали у Цветаевой горькие воспоминания, связанные с тем, что, как Цветаевой казалось, Парнок «отвергла» ее, отказала ей в любви.44

Обыгрывая и усугубляя бодлеровскую традицию «femmes damnees», в «Письме к Амазонке» Цветаева утверждает, что вполне естественные и даже нормальные лесбийские союзы все-таки содержат в себе неизбежный и непреодолимый, «трагический» — романтический максимализм так характерен для Цветаевой! — недостаток, предающий их проклятию: невозможно партнершам в таких союзах иметь ребенка друг от друга Поэтому нормальные материнские желания «младшей» партнерши типичной — Цветаева считает свои отношения с Парнок стандартом типичности! — лесбийской пары не могут быть удовлетворены, что ставит под угрозу их любовь.

Хотя у Цветаевой были увлечения и романы с женщинами и до и после Парнок, история «типичной» лесбийской пары в «Письме к Амазонке» так полна автореминисценциями из стихов «Подруги» и так напоминает ход событий в реальном романе с Парнок, что можно сказать с большой степенью вероятности: эта история и вся теория лесбийской любви, которую Цветаева хочет обосновать, основана на опыте автора с одной партнершей — Парнок. Поэтому трудно не предполагать, что разговоры между партнершами о ребенке, которого жаждет «младшая» (la jeune fille) от своей возлюбленной «старшей» (1'ainee ) в «Письме к Амазонке», были и в самом деле зимой 1915 г. между Цветаевой и Парнок:

«Вначале это нечто вроде шутки.

— Какой прелестный ребенок!

— Ты хотела бы такого же?

— Да. Нет. От тебя — да.

Но... это так, в шутку.

В другой раз — вздох.

— Как бы я хотела...

— Чего же?

— Ничего.

— Нет, нет, я знаю...

— Ну раз ты знаешь. Но только — от тебя...

Молчание.

— Ты все об этом думаешь?

— Раз уж ты сказала.

— Но это ты сказала...»45

Еще более важной, чем реальность таких разговоров, представляется неоспоримая жестокость фантазии Цветаевой по отношению к ее возлюбленной ввиду «отчаяния» Парнок, что она (по медицинским причинам) не может иметь детей. Цветаева косвенно осознает душевную рану Парнок, когда она описывает страх «старшей» перед потерей любви «младшей» и ее ревность ко всем мужчинам, с которыми может встречаться младшая.46

Даже в начале весны 1915 г. Парнок очевидно уже начинала «обвинять» Цветаеву в скрытом желании уйти от нее, и в том, что она неизбежно так и сделает из-за того, что Парнок не сможет дать ей то, что она больше всего хотела. Как можно было бы ожидать, ревность Парнок была обращена к мужу Цветаевой, а само существование такой ревности обнаружило слабое место в «черном панцире» подруги. Раз Цветаева поняла, что ее «язвительная и жгучая леди» уязвима, разыгралась ее «воля к власти». Невозможное желание Цветаевой скоро стало навязчивой идеей.

С одной стороны, женственное начало Цветаевой желало ребенка от Парнок, с другой, — ее «мужская» роль объяснялась другой причиной: Цветаева, как Пигмалион в мифе, захотела открыть миру еще скрытого гения в своей Галатее (Парнок). Творческая воля Цветаевой, жаждущая созидания подруги, как произведения искусства, и столь напоминающая устремление Вирджинии Вульф к выдумке ее подруги, Виты Саквил-Уэст, в романе «Орландо», не могла не столкнуться с не менее сильной волей Парнок, жаждущей самосозидания.47 Несмотря на свои еще скромные успехи в поэзии, Парнок не хотела уступать своей молодой возлюбленной роль Пигмалиона. Она ведь никогда не допускала, чтобы кто-нибудь посмел думать, что он «открыл» ее. Последняя строфа девятого стихотворения цикла «Подруга», в которой Цветаева утверждает себя как первооткрывателя «незнакомки» (Парнок) для русской поэзии, вызывала у самой Парнок, пожалуй, амбивалентные чувства:

Все усмешки стихом парируя,

Открываю тебе и миру я

Все, что нам в тебе уготовано,