Довольна ли, скажи?. Я отдал все, что мог.59a

Волькенштейн применял различного рода тактические ходы для уклонения от решения вопроса о разводе, не приходил на те встречи, на которых они собирались обсуждать условия развода, и пытался устроить так, чтобы все это было как можно более неприятно для Парнок. Они бесконечно спорили о финансовых условиях развода. В конце марта, в отчаянной попытке восстановить против Парнок ее близких, Волькенштейн рассказывает Валентину и Лизе о том, что их старшая сестра — лесбиянка и покинула его, чтобы вернуться к Поляковой. Парнок пишет ему о неуместности такого эмоционального шантажа, который не может привести к желательным для него результатам:

«Я не ожидала, Володя, что ты станешь впутывать детей в наши отношения и понапрасну волновать их. Мои отношения с ними ты не испортишь, только доставишь им совершенно лишние неприятности. Впрочем, это твое дело, я же выражаю просто свое удивление: дети тебе ничего дурного не сделали, к чему же огорчать их? Они в продолжение 2-х недель мучились мыслью, что я опять с Поляковой, и не смели написать мне об этом».60

Безобразные баталии, связанные с бракоразводным процессом, становились все более тягостными, и она настойчиво требует от Волькенштейна, чтобы он ускорил дело. Парнок все более сближается с Гуревич, хотя их общение ограничивается перепиской. Она выражает глубокую озабоченность здоровьем старшего друга, настаивает на том, чтобы та поехала за границу отдохнуть, пытается уговорить ее бросить курить. По словам Парнок, она любит Гуревич, она ей очень дорога, «как представление о человеке», чье доброе мнение бесценно для нее: «Для меня совершенно необходимо, чтобы Вы считали меня хорошим человеком; в искусстве я стою на верной почве, а в жизни мне необходима опора, и Ваше отношение ко мне для меня, Вы, вероятно, не сознаете, как важно. Моя рассудочность как-то совершенно не мешает полной хаотичности, и нужна путеводная верная точка, постоянная, не двигающаяся, чтобы я из всякого заблуждения видала бы ее неизменно существующей, пусть даже временами она и тяготит меня, необходимо, чтобы было к чему вернуться. И то, что Вы — не моя фантазия, а действительный, реальный образ — так для меня ново и прекрасно, что ни разу еще я не могла думать о Вас без восхищенного удивления и нежности самой почтительной».61

Парнок ценила Гуревич как человека «вполне искреннего», который обладает редким даром говорить именно то, что чувствует. В глазах поэта такое качество резко отличало Любовь Яковлевну от большинства людей, которые «о своих чувствах говорят именно так, как они никогда не чувствуют». Гуревич также воплощала для Парнок «гениального писателя», у которого самые простые слова выражают самые простые чувства, как «и в самой безыскусственной речи человека только в те минуты, когда он не думает о себе». В своих зрелых стихах сама Парнок стремилась к такой простой «безыскусственной дикции».

В конце апреля проездом была у Парнок одна ее знакомая из Петербурга — некая Безчинская, и рассказывала ей, что все ее знакомые оплакивали ее, как погибшую, пророчили и соболезновали заранее. Сначала у Парнок от этих разговоров страдало самолюбие, но «очень скоро стало скушно. Я подумала: если я без подпорок стоять не могу, то пусть и упаду, по крайней мере никому обязанной не буду». Ее чрезвычайно раздражало то, что «кто-нибудь может счесть себя вправе думать, что он открыл меня и без него я могу погибнуть». Думая о своей дальнейшей независимой жизни, Парнок более всего беспокоилась о своем здоровье, как она взволнованно писала Гуревич:

«Будь я очень самолюбива, я бы загорелась желанием доказать, показать, а может я и самолюбива, но у меня нет физических сил для того, чтобы кормить мое самолюбие. Вы не можете себе представить, что я чувствую, когда вижу здоровых людей. Ничему, ничему я не завидовала никогда — никакой роскоши, никакому успеху, но здоровью я завидую бешено, оно приковывает меня неотразимо. И мысль, что я даже не смогла бы от самого здорового человека родить здорового ребенка, одним словом, никогда ничего здорового, большого создать не смогу, приводит меня в отчаяние. Я читаю теперь «Пана» и плачу, п.ч. все это мне не доступно, навеки закрыто, и никогда не было открыто. [...] Я не знаю, испытывали ли Вы ту жажду быть сильной, такой, чтобы можно было поднимать всякие тяжести, ходить часами и не уставать, быть до грубости сильной, чтобы никакая работа не была утомительной. Меня это иногда охватывает, и я страдаю».62

Характерно, что в конце этого письма она извиняется за проявленную ею сентиментальность, по сути дела слабость.

В конце весны Волькенштейн, наконец, пошел навстречу желаниям Парнок, и брак был расторгнут. К этому времени они уже ненавидели друг друга. И хотя с годами, естественно, взаимные обиды ослабели, их дружба уже никогда не возобновилась. Брак разрушил ее навсегда, как и опасалась Парнок Для нее развод знаменовал прекращение какого бы то ни было гетеросексуального или даже бисексуального камуфляжа, приемлемого для общества, и в то же время открывал новые возможности «более нормальной» жизни, которая с возрастающей силой выражалась в ее произведениях. Ее творческая эволюция протекала медленно, мучительно и, как позднее сама она оценила это, «бесчудесно». Она точно знала, чего она хочет достичь в своей поэзии, и ее страстное желание добиться этого было очень сильно. Но часто ей казалось, что ее творческие способности неполноценны, деформированы, а то и вовсе отсутствуют, а ее «душа мечется в смертельной тоске».63

За два года после развода она буквально мечется с места на место, пять раз меняя свой московский адрес, установив таким образом модель «кочевного существования», характеризующую ее жизнь вплоть до революции 1917 года Отчасти эти переезды объясняются меняющимися обстоятельствами ее жизни — она жила главным образом во временно снятых квартирах и меблированных комнатах. Но такая кочевая жизнь очевидно также соответствует ее тогдашним склонностям и установкам, отражая ее бунт против домашнего уюта и «патриархальной добродетели», так как соответствует чередованию периодов «блуда» (собственное ее выражение) и «монашествования».

Она по-прежнему чувствует раздражение и подавленность из-за своей постоянной физической слабости. Тем не менее летом 1909 года она, питая особую любовь к речным путешествиям, смогла проплыть на пароходе вниз по Волге, а затем посетить Крым и Кавказ.64 Два стихотворения, которые она опубликовала в следующем году, как представляется, были написаны под воздействием впечатлений от этих поездок Первое из этих крымских стихотворений, «Отрывок», отражает новые аспекты продолжающегося у поэта романа с Жизнью. Стихотворение содержит в себе аллюзию на знаменитый роман Кнута Гамсуна «Пан», который Пар-нок читала прошедшей весной и который заставил ее плакать, писала она Гуревич, потому что «все это мне недоступно, навеки закрыто, и никогда не было открыто. Я никогда не видела природу так, как ее видят здоровые глаза, и никогда не увижу ее так».65

У лирического я стихотворения «Отрывок» «не раз душой своей владели горы.». (Горы подобным же образом действуют на героя гамсуновского «Пана»). Она часто думает «с ревнивою тоской / О тайной власти гор над властною душой». Ее ревность основана на зависти к здоровым, сильным людям; в отличие от них, она чувствует себя заключенной в своем собственном теле, как будто она «точно в ларчике, с востока привезенном». Она воображает, «как упоительно должно быть и как просто сознанье легкости, здоровья своего», а затем вновь думает «о странном поединке», ей «данном жизнию; о тишине моей, о чуткой тишине уж скошенных полей, где тихо бродит Смерть и прячется в ложбинке». Жизнь как бы стоит перед подавленной лирической героиней, «как кубок неиспитый», несмотря на то, что ее «печальные глаза так глубоко открыты, но уж они пьяны от всех страстей и мук». Единственное утешенье — это сознание, что «все суетно — и жизнь и смерть».66

Другое стихотворение этого периода, в котором есть намеки на Крым, это «Романс». Оно появилось в июне 1910 года в «Новом журнале для всех». Это третье из серии стихов на тему «как рассказать» было обращено к возлюбленной восточного происхождения. В этом любовном стихотворении Парнок касается существенно важного для себя творческого вопроса о связи между своей сексуальной ориентацией и поэтическим творчеством:

В словах, в холодном их сплетеньи,

Мелодию твоих движений

Как рассказать?