Я не могу Вам думать запретить

Но судьи! Обвиненье ложно!

После начального взрыва эмоций она бессознательно переходит к наступлению. Вместо того, чтобы отвечать на обвинения, Парнок бросает вызов «судьям»:

Но Вам знакомы ли приливы

Моих страстей, их глубина?

Но Вы умеете так сильно

Желать чего-нибудь, как я?

И вот оказывается, что власть «судей» над ней была призрачной:

Нет, нет! Не я, а Вы бессильны!

И Вам ли всем судить меня?!

Успокоившись, она оценивает и свои слабости, и свою силу:

Когда бы с силою желанья

Да, я бы, «жалкое созданье»,

Терпение соединить,

Да, я бы, «жалкое созданье»,

Весь мир смогла бы покорить!

Февраля 23-го, 1903

(Публикуется впервые)

Весной, накануне окончания гимназии, романтическая жизнь Парнок протекала в том стиле «бури и натиска», с которым познакомила ее первая возлюбленная в Балаклаве и который проповедовал циничный «старший друг» в «Переписке». В этот период ее увлекает целый ряд «женщин, царствующих на мир» (Ю — 41 ). Ее романы расцветают на фоне продолжающейся страсти к Надежде, которая, кажется, еще более усиливается благодаря разлуке с возлюбленной. Одно из любовных мартовских посланий Парнок начинается так:

Чем холодней твои посланья,

Чем долее потом молчанье,

Чем тягостнее ожиданье,

Тем я мучительней люблю!..

Твой образ предо мной всплывает...

Он бурю ласк напоминает...

И страсть во мне он пробуждает,

И я мучительней люблю.

(Ю - 42 ).

После невыносимо долгого молчания Соня, наконец, получила известие от Нади. Взволнованная и восторженная, она смотрит на ее фотографию и вопрошает: «Почему я люблю тебя, знаешь ли ты?» (Ю — 43 ). Память подсказывает ей слуховые образы — «шепот сонной волны», напоминающий о том, как они вместе были в Гурзуфе. С тех самых пор «нега лунных ночей» опьянила ее, потому что эта нега «светилась на дне (Надиных) очей», потому что она «прекраснее звезд, … огня горячей» и «так чудно порою ласкает».

Как уже было сказано, страсть к отсутствующей Надежде Поляковой не мешала поэту влюбляться в других, находившихся поближе женщин, например в некую Л. Ей посвящено стихотворение, написанное 16 — го мая:

«Эта сила и страсть твоего поцелуя / Для меня — бездна мук и счастья...» После поцелуя Л. она «не могла отрезвиться» и жаждала продолжения. Л. опьянила Парнок, ее «властный взгляд» пленил поэтессу. Когда «уже вспыхнула страсть беспощадным пожаром — / Не мог(ла) его заливать».

Весной новая — но уже не любовная — страсть вошла в поэзию Парнок. Это была любовь к России. Россия у нее — двоякий символ: это и сама юная поэтесса, и Другая (мать). В первом из двух стихотворений, озаглавленных «Россия», «Россия огромная» выступает как «дитя неразумное». Ей, как и юной поэтессе, присущи «мысли бездомные» и «порывы безумные»: она еще вполне не проснулась и не показала своих возможностей. (Ю—44).

Во втором стихотворении Россия — спящая красавица, ожидающая принца-избавителя, но принц далеко: «Место то глухое очень уж далеко — / Крики, стоны битвы принцу не слыхать» (Ю — 47). Обе «России» выражают скрытое желание «спящей» поэтессы, чтобы ее «пробудили» от летаргии.

Действительно, жалобы на праздность и отсутствие цели в жизни становятся постоянным рефреном не только в стихах, но и в переписке Парнок. Она остро ощущала, что, повзрослев, живет «вольность возлюбя» и «… лишь для полета правя свой полет» (№ 120 ). В отличие от более честолюбивых сверстников, она повиновалась только своим капризам и уже начинала подумывать, не пора ли спасаться от самой себя. Должно быть, близкие друзья почувствовали это, поскольку многие из них, в том числе и ее возлюбленные, пытались выступить в роли ее освободителей или освободительниц.30

Накануне окончания гимназии у Сони, правда, часто возникали сомнения в том, что спаситель ее и России грядет. Лирическое я «России» (15 мая 1903 ) поэтому молит Бога, чтобы звезды рассказали принцу, что «беда близка», что враги России «куда-то правду нашу схоронили, / И землею правит лишь кривда одна» (Ю — 44 ). Ее начинают раздражать как отсутствие принцев-избавителей, так и процесс бесконечного их ожидания.

У Сониного брата Валентина с возрастом тоже обострились чувства по отношению к России. Только в его случае это была не любовь, а ненависть. Весной 1903 года ему было двенадцать лет, он учился во втором классе таганрогской мужской гимназии. Поступление в гимназию он рассматривал как победу над первым в череде препятствий, которые ему придется преодолеть, чтобы поступить в Санкт-Петербургский университет. Позже он вспомнит:

«В нашем сарае висели кольца для гимнастических упражнений, и я представлял себе экзамены в виде золотых колец, на которых надо проделывать труднейшие акробатические трюки.. Этот первый «акробатический номер» я проделал... В гимназии я провел 8 лет, и все эти 8 лет я был единственным евреем среди русских и греков моего класса. Царские казенные гимназии были скорее казармами, учителя — самодурами и невеждами».31

Школьный опыт Валентина Парноха привел его к этническому отчуждению, чего не случилось с его сестрой — но ведь она была далеко не единственной еврейкой в классе. У Сони был опыт иного отчуждения — чувство непохожести на других. Она, очевидно, лучше всех в семье понимала брата (они были близки в детстве), но в то же время и соперничала с ним: оба имели способности к сочинительству, музыке и языкам В подростковом возрасте, сама переживая свое отчуждение, Соня проявляла мало сочувствия к страданиям брага. Она считала, что он «невротик» и преувеличивает степень антисемитизма в своем окружении.

Сама Парнок тесно отождествляла себя и с Израилем, и с Россией. Судя по стихотворению «Евреям» (Ю — 45), она рассматривала эти две страны как две противоположности, но противоположности, которые были частью ее я.

Россия — ребенок, а Израиль — старый и «многострадальный». В каком-то смысле евреи олицетворяли в ее понятии самый эталон непохожести. Израиль был

Бессмертен смирением своим!