А я мечтать училась, что герою

Кровавая приличествует смерть.

Валентин Парнох вспоминал, что у него в детстве были похожие героические фантазии, когда он «по-детски мечтал стать освободителем евреев».14 Пищу для фантазии обоим детям давали книги. Мальчик «с волнением читал детскую книгу «Освободительные войны» о борьбе итальянцев, негров, греков за свободу. Судя по ранним стихам Сони, ее привлекали сюжеты из мифологии, Ветхого Завета, французских и немецких поэтов-романтиков.

Намного позднее Парнок писала, что прежде чем узнала о кровавой смерти героев, ее ранние детские «грезы» были весенние, «беспечальные». Но потом эти безмятежные мечты отсек «тернистый путь», омраченный «бедствиями».

Первой бедой стала смерть матери. В 1891 году, когда Соне еще не исполнилось шести лет, появились на свет ее брат и сестра, близнецы Валентин и Елизавета Вскоре умерла сама Александра, едва достигнув 38 лет. Потеря матери оставила неизгладимый след в Сониной душе.

В стихотворении о своем рождении (оно частично приводилось выше) Парнок создает портрет матери, которая совершает «женский подвиг», в то время как она, дочь и поэт, чувствует себя призванной «на подвиг», не обязательно «женский», во имя своего святейшего «из всех имен, — СОФИЯ», мать-мудрость. Кроме стихотворения «30 июля», в поэзии Парнок матери посвящено только одно стихотворение, в конце которого она описывает ее совершенно непохожей на себя: «Была ты тихой, незатейливою, как строк твоих несмелый строй». Поэт изучает почерк матери и горько заключает в последнем четверостишии:

Но мне мила мечта заманчивая,

Что ты любила бы меня:

Так нежен завиток, заканчивая

Вот это тоненькое я.

Вслед за горем утраты последовало еще одно потрясение. Вскоре после смерти жены, оказавшись один с двумя грудными детьми, Яков Парнох женился на гувернантке, служившей у него и, очевидно, бывшей и до того с ним в связи. О мачехе Софии Парнок ничего не известно, даже ее имени. Известно только, что каждый из троих детей относился к ней крайне отрицательно, «считая ее решительной, властной и злой».

Валентин испытывал к мачехе злобную ненависть, которая потом отразилась в его яростном женоненавистническом отвращении к России: «Россия — вечное рабство, вечная мачеха... язва мира, ... широченная баба-монстр с непомерно маленьким влагалищем!»15

Старшую дочь своего мужа новая хозяйка дома, очевидно, не жаловала «и всячески притесняла». Тем не менее чувства, которое Соня испытывала по отношению к мачехе, были, невидимому, не такими жестокими, как у брата, а двойственными и потому, быть может, более сложными и мучительными. Разумеется, она не любила мачеху за то, что та подчинила себе отца «[Он] сам боялся своей жены, и когда дети жаловались на жестокость мачехи, он каждый раз закрывал ладонями уши и беспрестанно повторял им: «Только не говорите о ней ничего дурного».15a» В то же время сила эротического влияния, которое Соня ощущала в мачехе, вероятно привлекала и ее. В мачехе она видела в первую очередь обольстительницу и покорительницу, и не столько испытывала обиды на нее, сколько хотела мачеху пересилить и переупрямить.

Самой серьезной травмой ее детства было ощущение сиротства, которое в конце концов выразилось также в ее отношении к России. Ее брат отверг Россию как фальшивую, злую, сексуально-неуслужливую мачеху, Соня же искала в России утешения как у настоящей, доброй, любящей матери. В отличие от мировоззрения брата, ее несколько русофильские настроения контрастировали с «западническими» взглядами отца.

Таким образом, детство Софии Парнок протекало в условиях материального благополучия с одной стороны, а с другой стороны, в атмосфере эмоционально шаткой и ущербной. В дальнейшем это неравновесие материального и эмоционального полностью перевернулось в противоположную сторону: большую часть жизни Парнок хронически не хватало денег, но ее всегда сопровождала женская поддержка и любовь.

Как во многих зажиточных семьях конца девятнадцатого века, за внешним благополучием в семье Парнок скрывались свои темные тайны и проблемы. Один факт совершенно очевиден. Из своего детства поэт вынес чувство, что детства у нее не было, что она слишком рано стала взрослой. В юности она считала, что чувствует себя старше своих лет, потому что она еврейка.16 Ее слишком серьезное восприятие мира отразилось, быть может, в не по-детски задумчивых и печальных глазах на одной из ее сохранившихся детских фотографий.

В 1894 году Парнок поступила в женскую гимназию Императрицы Марии в Таганроге, где должна была учиться в течение восьми лет.17 Во всех гимназиях Императрицы Марии программа была одинаковая, и все предметы, кроме музыки, были обязательными:18 русский, французский и немецкий языки, математика, история, география, физика, естествознание, рисование, вышивание, физкультура, пение и танцы. Школьный год начинался в начале сентября и заканчивался в середине июня. В школе ученицы проводили шесть дней в неделю, с девяти утра до трех часов дня. В дни занятий они носили школьную форму и в школе, и за ее пределами. Каникулы были два раза в год: 2 недели на Рождество и 2 недели на Пасху. В классе вместе с Парнок учились сорок девочек.

За три года до окончания гимназии Парнок начала писать стихи в большом количестве. Она оформляла их в тетради. Из «Тетради стихотворений» 1900 года сохранилось только одно стихотворение (Ю — 1 ) и «Оглавление».19 Сорок девять стихотворений из другой группы (Ю — 2 — 50) написаны между апрелем 1901 года и серединой мая 1903 года Большинство из них точно датированы (иногда указан даже час). В позднейших стихах Парнок такой точности датировки уже нет. Взятые вместе, эти пятьдесят стихотворений представляют собой нечто вроде поэтической лаборатории, что-то наподобие дневника юношеских лет. Стихи — единственный источник информации об этом важнейшем периоде ее жизни.

Поэтическая юность Парнок совпала с движением символистов, открывших новую эпоху — Серебряный век русской поэзии. Парнок, конечно, читала новейших русских поэтов, была знакома с их модернистскими экспериментами, призывами к искусству для искусства и, в ряде случаев, «эпатирующими» темами. Несмотря на это, в ее стихах отсутствует какая-либо органическая связь с символизмом или подражание этому течению, столь сильно влиявшему на ее поэтическое окружение. Так, например, по стихам ее брата, который начал писать на несколько лет позже, видно, что юный поэт был, как он сам признавался, совершенно заражен (как и многие его сверстники) поэзией Александра Блока

Сохранившиеся юношеские стихи Парнок посвящены, по большей части, любви: ее первым привязанностям, увлечениям, ее романам с девочками. С одной стороны, поэзия для нее, как и для многих подростков, служила своего рода эмоциональной терапией. Важнее было излить свои чувства, а не вдумываться в поэтическую форму. С другой стороны, Парнок относилась к своим стихам очень серьезно (даже чересчур), постоянно сравнивала себя с друзьями, которые тоже писали стихи и хотели стать поэтами — увлечение, захватившее значительную группу русской образованной молодежи того времени.

Парнок были доступны стихи Бодлера, Верлена и их последователей, французских поэтов, которые, по общему мнению, создали некоторые модели для сафических мотивов в литературе конца девятнадцатого века.20 Рассказывая о своих первых романах с девушками, Парнок этими моделями не пользовалась: то ли пренебрегая ими, то ли попросту не зная об их существовании. Она создавала свое сафическое лирическое я, основывая его на собственном жизненном опыте, каким бы по-детски ограниченным он ни был. О своих девических романах и увлечениях она писала иногда в разговорном стиле, но чаще традиционным языком русской и немецкой любовной лирики. Ее юношеские стихи гораздо интереснее в психологическом отношении, нежели в поэтическом, но культурно-историческое значение их — выше, чем принято считать. С психологической точки зрения юношеские стихи Парнок помогли ей выработать в себе необходимое чувство уверенности, самоутвердиться в семейной и в культурной атмосфере, которая была ей чужда. Лирическое я Парнок, женское и обращенное к женщине как к предмету любви, стало революционным и до сих пор оставшимся неоцененным моментом в развитии современной русской лирики.

В самом раннем из сохранившихся стихотворений Парнок описывает занятия по танцам, проходившие по субботам в нижнем этаже здания гимназии.21 Весь класс в движении: девицы упражняются в вальсе, балетных па, танцуют свою любимую «шакону». Можно себе представить, какие сложные эмоции должны были вызывать в юном и чувственном поэте эти еженедельные занятия в обществе танцующих девиц.

В этом стихотворении она избрала для себя роль остроумной и саркастической наблюдательницы и одновременно участницы этой согласованной девичьей суматохи. В рифмованных четверостишиях возникают миниатюрные портреты подруг: «Sophie Crassan, вся изгибаяся, «charmante» (она могла быть особенно близкой подругой, учитывая, что ей, судя по «Оглавлению» несохранившейся тетради, посвящено несколько стихотворений). Радомская, «грациозная как тополь»,

Божественная Попель