Когда ты, уходя, кивнула мне едва.11

Ни одно из любовных увлечений Парнок за четыре года после развода вплоть до весны 1913 года, видимо, не было прочным и длительным, и ни одна из ее возлюбленных этого периода не оставила своего имени в ее стихах. Как представляется, она и не искала постоянной привязанности и, несмотря на переживания и даже страдания, которые приносили ей некоторые любовные истории, наслаждалась независимостью и одиночеством Однако в конечном счете эти любовные приключения истощали ее и физически, и в творческом отношении.

Весной 1913 года она повстречала и полюбила Ираиду Альбрехт, дочь богатых московских родителей, занимавшую высокое положение в обществе и славящуюся красотой. Женщины вместе провели лето в Бутове, подмосковной деревне, где Парнок, вдохновленная любовью, пережила период творческой активности, не характерной для нее в летнее время. Она вновь обратилась к своей повести «Антон Иванович».

Увлеченность работой не ослабела и осенью, как и стремление продолжить отношения с новой своей приятельницей. Впервые в жизни она сняла себе целую квартиру — факт, имевший символический смысл, как она писала Гуревич:

«Очень обрадовалась Вашему письму. С каким бы наслаждением я бы взбежала сейчас по Вашей лестнице, и прочитав убийственное «дома нет», пренебрегла бы распоряжениями суровой Вашей Татьяны, вошла бы в Ваш кабинет, и за целых полтора года наслушалась Вас, «догнала бы время, ушедшее без общения». Но я теперь, кажется надолго не смогу выехать из Москвы: время догоняет, как ни беги от него, — я, очевидно, старею, и прежняя кочевая жизнь уже не по плечу мне, — и вот я квартировладелица. Я сняла квартиру, приобрела даже некоторое движимое имущество и теперь вследствие этой непосильной для моего кармана роскоши сиднем сижу в Колокольниковом переулке с моей приятельницей и обезьяной, которая, кстати сказать, несмотря на большую обезьянью прелесть, в человеческом общежитии довольно-таки несносна Такова внешняя сторона моей жизни».12

Печальная ирония состоит в том, что домашнее благополучие, возможно, потому, что оно наступило слишком поздно, было непривычно для Парною И оно, возможно, противоречило мрачному взгляду Парнок на свою поэтическую судьбу, который остается неизменным: «Но в жизни моей нет чудес, и из меня, очевидно, вырабатывается нечто весьма печальное и мрачное. Иначе, вероятно, и не должно было быть».13

Ранней осенью Парнок и Максимилиан Штейнберг, приятель Гнесина и зять Юлии Вейсберг, решили написать оперу на сюжет, взятый из «Тысячи и одной ночи». Парнок, со свойственным ей энтузиазмом, немедленно села за работу и быстро написала текст для первой сцены. Штейнберг пришел даже в некоторое замешательство от ее рвения и просил ее не начинать следующей сцены, пока он не найдет музыкального материала для первой. Тем не менее, как только он вернул ей либретто в середине ноября, она начала писать вторую сцену. Она надеялась, что Штейнберг почувствует вдохновение, увидев либретто целиком. «От нашего разговора я вынесла впечатление такое», — написала она ему в ноябре, — «что только и думаю, как бы мне Вас увлечь в эту работу. Вы очень неуверены в удаче, а между тем я уже успела полюбить нашу Гюльнару..., и мне так хочется слышать [ее], что я готова стать навязчивой».14

С наступлением осени в журналистской карьере Парнок произошли отрадные перемены. В конце октября Гуревич предложила ей постоянную штатную должность в «Русской мысли», и она вначале согласилась принять это предложение чтобы попробовать, не будет ли эта работа мешать ей выполнять свои обязательства перед «Северными записками», где она тоже помещала рецензии. Но когда она рассказала Софье Исааковне Чацкиной по телефону о своем решении, та расстроилась. Она объяснила, что они с Сакером собирались предложить Парнок такую же должность, но не сделали этого, не желая отвлекать ее от творчества. Парнок понимала, что не может принять оба предложения, исходящие от конкурирующих между собой журналов, и решила взять штатное место в «Северных записках», потому что, как она объясняла в письме к Гуревич, «Русская мысль» мне, как и Вам — чужая; в Северных же записках мне мила возможность большой созидательной работы. Кроме того, отказывая «Русской мысли», в сущности, не Вашей, а чужой, я нисколько не «обижаю» Вас, отказывая же «Северным запискам», — выходит так, что я «обижаю» Софию Исааковну и Якова Львовича. Эти, выплывшие вчера, соображения вынудили меня на категорическое решение».15

Осенью 1913 года датируются всего лишь четыре стихотворения Парнок. Три из них появились в декабрьском номере «Северных записок», наряду с рецензией на сборник коротких рассказов. Всю свою творческую энергию она направила на написание либретто и повести. Чацкина извещала Гуревич, которая в начале зимы была больна, о том, как продвигается работа Парнок над повестью. Когда Гуревич уже выздоравливала, Парнок сама написала ей: «София Исааковна говорила Вам о моей повести. Это первая моя большая работа. Вы, конечно, понимаете, как страшно мне за нее. Все мои мысли и все мое время заняты ею. Если Вам нетрудно, напишите мне хотя бы несколько слов о себе, моя дорогая. В высшей нежности целую Ваши милые прекрасные руки. Ваша С. Парнок».16 Это последнее дошедшее до нас письмо Парнок к Гуревич, до 1920-ых годов. Если они и переписывались в последующие годы, вся эта переписка утрачена, и, к сожалению, рукопись «первой большой работы» Парнок постигла та же участь.

Этот отрезок жизни Парнок, который можно назвать «периодом Гуревич», охватывал все основные события молодости поэта: замужество, развод, последующий «хаос», смерть отца, житейский и творческий кризис и, наконец, стабилизация в жизни и журналистской работе. В метаниях и поисках этих лет Гуревич была путеводным светом, к которому стремилась и в котором так нуждалась Парнок.

Ранней весной 1914 года Парнок и Альбрехт уехали в длительное путешествие по Европе, на пять Месяцев. Остановку они сделали в итальянской Швейцарии, в Асконе, у озера Локарно. Отсюда Парнок послала Штейнбергу открытку, извиняясь за долгое молчание и извещая его, что различные обстоятельства мешали ее работе над либретто, но теперь она вновь за нее примется.17

В это же время Парнок работала и над большой критической статьей о романе Андрея Белого «Петербургу которая появилась в июньском выпуске «Северных записок». Новаторское произведение Белого, которое теперь относят к шедеврам европейского модернизма, как и можно было ожидать, вообще не понравилось Парнок В ее глазах этот роман был яркой иллюстрацией тяжкого заблуждения тех писателей, которые пытались возродить русскую прозу только техническим блеском и формалистским экспериментаторством Она обвиняла Белого в том, что он не соответствует поставленной им самим эпической теме (революции 1905 года), свысока относится к своим персонажам и выставляет их на посмешище в угоду читателю. По ее мнению, у автора нет уважения к святости истинных чувств, и он злоупотребляет иронией для достижения вредоносных результатов. Вывод она делает в виде самодостаточной метафоры: «Ирония никогда не была матерью большого художественного произведения: в малом чреве не вынашивается большое дитя; — вот и случилось то, что должно было случиться: большое дитя явилось в свет недоношенным, и «Петербург) Андрея Белого производит то неприятное, неестественное впечатление, которое производил бы великан-недоносок».18 В конце весны Парнок и Альбрехт поехали в Италию, посетив Милан, Рим и Венецию. В Форте деи Марми вблизи Венеции Парнок написала одно из самых замечательных стихотворений этого периода, в котором противопоставила впечатления, полученные ею от двух самых знаменитых итальянских построек — Миланского собора и «благостного Сан-Марко». В самом начале стихотворения лирическое я говорит, что она не любит

Церквей, где зодчий

Слышнее Бога говорит,