В сердце твоем, странница?75

Психологически возможно, что Цветаева подсознательно поощряла страсть к бродяжничеству, неприкаянность Парнок, стимулируя подругу сорвать «вериги любви», чего сама не могла сделать. Ведь с самого начала романа Цветаева осознала в Парнок «не женщину и не мальчика, но что-то сильнее [себя]!» Весьма продолжительная и мучительная развязка романа наводит на мысль, что подруги наперебой старались добиться победы друг над другом в своем смертельном «поединке своеволий», чтобы окончательно ответить на вопросы Цветаевой во втором стихотворении «Подруги»: «Кто, в чьей руке был только мяч, / Чье сердце? Ваше ли, мое ли / Летело вскачь?»

В стихотворении, написанном первого августа, Парнок продолжает развитие своей мечты: быть в пути в поисках идеальной подруги, — как бы подспудно отвечая на вопрос, заданный ей Цветаевой в июне: « — Что от меня останется /В сердце твоем, странница?»:

Журавли потянули к югу.

В дальний путь я ухожу.

Где я встречу ее, подругу,

Роковую госпожу?

В шумном шелке ли, в звонких латах?

В кэбе, в блеске ль колесниц?

Под разлетом бровей крылатых

Где ты, ночь ее ресниц?

Иль полуношные бульвары

Топчет злой ее каблук?

Или спрятался локон ярый

Под монашеский клобук?

Я ищу, подходя к театру,

И в тиши церковных стен —

Не Изольду, не Клеопатру,

Не Манон и не Кармен!

Тот факт, что она ищет «не Изольду, не Клеопатру, не Манон и не Кармен», наводит на мысль, что оперные героини, с их роковой фатальностью, уже надоели Парнок до чертиков — она действительно «устала повторять любовный речитатив». Но возникает вопрос, кого же она искала? Если в самом деле она еще «очень любила» Цветаеву, как последняя думала, то стихотворение «Журавли потянули к югу» можно рассмотреть в автобиографическом его контексте, как молчаливое признание в том, что она любит Цветаеву слишком сильно, получая в ответ лишь малую долю любви. Как бы то ни было, стихотворение «Журавли потянули к югу» точно определило тот решающий момент, когда Парнок внутренне поняла, что она снова готова отправиться в путь и начать поиски подруги, которая будет ее судьбой, а не просто «проходящей к своей судьбе».

Четыре дня спустя Парнок написала еще одно, прямо обращенное к Марине стихотворение. Оно звучит преждевременной эпитафией их роману. Есть тонкая ирония в том, что, по-видимому, стихотворение вдохновила икона Богоматери в местной церкви — сравни в седьмом стихотворении «Подруги», где Цветаева восторженно вспоминает, как в Ростове-Великом в полном расцвете своей любви она с Парнок «... вошли в собор», и «как на старинной Богородице» Парнок «приостановила взор».

Смотрят снова глазами незрячими

Матерь Божья и Спаситель-Младенец.

Пахнет ладаном, маслом и воском

Церковь тихими полнится плачами.

Тают свечи у юных смиренниц

В кулачке окоченелом и жестком.

Ах, от смерти моей уведи меня,

Ты, чьи руки загорелы и свежи,

Ты, что мимо прошла, раззадоря!

Не в твоем ли отчаянном имени

Ветер всех буревых побережий,

О, Марина, соименница моря!

В этом стихотворении Парнок осознает, что в сущности Цветаева уже прошла мимо, хотя страсть, пробужденная ею, еще не погасла. Сила взаимной страсти еще тесно связывала их друг с другом, при том, что их отношения уже были обречены. Благодаря этой страсти, Парнок смогла попросить свою «отчаянную», рыцарственную Марину увести себя от смерти своей; подобным же образом плачущие молодые жены в церкви молятся Матери Божьей и Спасителю-Младенцу о спасении от смерти своих мужей на фронте.

По странному стечению обстоятельств, за несколько дней до того, как Парнок написала это стихотворение, Сергей Эфрон, о благополучии которого Цветаева все время так заботилась в Святых горах, неожиданно приехал в Коктебель. Он остался там до конца месяца, потом вернулся к учебе, проводя зиму в пригороде Москвы.

Убедившись в том, что муж в безопасности, Цветаева вернулась в Москву в более спокойном настроении. Восемнадцатого августа она и Парнок уже были в городе и остались «неразлучны» после возвращения, сразу же начав читать вместе у друзей свои летние стихи.76

В августе в журнале «Северные записки» появилась рецензия Парнок на сборник рассказов Алексея Ремизова «Весеннее порошье», который ей очень понравился и в котором она нашла подтверждение своей собственной мысли, что «та любовь, которая больше любви — жалость». Она писала, что чтение рассказа Ремизова «Беда» «сравнимо со слушанием органа, когда невыносимая полнота аккордов делает их длительность болезненной, поистине душераздирательной». Об органе Парнок будет писать почти теми же словами через 7 лет в своем прекрасном стихотворении «Орган».

В рецензии о Ремизове Парнок в первый раз выражает свое славянофильство и апокалиптическое убеждение, что «Россия — страна с грозной судьбою, и надобно, чтобы она была покрыта «покровом надежным».77 Вообще образ мышления в этой рецензии отмечен печатью специфически христианской религиозности, которая становится куда более очевидной в это время и в лирике Парнок.

Наконец, в своей рецензии Парнок обращает внимание на «чудесный дар расколдовывания у Ремизова» и на то, что он «оркеструет свою фразу с искусством истинного музыканта, — исключительной меткостью в расстановке слов он достигает полной передачи не только голоса своего, но и тончайших своих интонаций». Нет сомнения, что Парнок желала для себя такой же исключительной меткости в расстановке слов и такого же достижения полной передачи своего лирического голоса.

Судя по стихотворениям осени и ранней зимы 1915 г., в романе Парнок и Цветаевой уже наступает агония. Окончательный разрыв был особенно мучителен потому, что они обе долго сопротивлялись неизбежной развязке, ни одна, ни другая не хотела уступать первой, и мучительнее всего они продолжали любить и хотеть друг друга

В начале сентября у Парнок такое впечатление, что долюбилась до предела: «Сонет дописан, вальс дослушан / И доцелованы уста». «Устам приятно быть ничьими», ей «мил пустынный [свой] порог» и она радуется пустой квартире, где она сидит одна, наслаждаясь «холодно-пламенным Стендалем». Такая привычка сложилась у нее еще в период развода с мужем — искать в книгах облегчения от своих слишком осложненных и бурных любовных отношений с людьми. Поэтому ее начинают даже злить приходы возлюбленной: «Зачем приходишь ты, чье имя несет мне ветры всех дорог?» (№37; см. у Цветаевой в первом стихотворении «Подруги»: «Я Вас люблю / За то, что мы, что наши жизни — разны / Во тьме дорог».).

По данным стихотворения «В тумане, синее ладана», написанного Цветаевой 5-го сентября, через два дня после вышеупомянутых стихов Парнок, порог подруги не был совсем пустынен, так как у Парнок (по всем вероятностям адресатки стихотворения) уже была другая «желанная». В конце стихотворения Цветаева называет эту другую «соперницей», но без особой ненависти.78 Она по-видимому, уже даже не боится соперниц, до того она, как и Парнок, увлечена «цыганской страстью разлуки», из-за которой, как пишет Цветаева в этом октябрьском стихотворении, «Как мы вероломны, то есть — / Как сами себе верны».79

В течение их «цыганской страсти разлуки» Парнок болела ревностью более, чем Цветаева. Увидев однажды мужа Цветаевой (или после встречи с ним), Парнок написала ему язвительное и ожесточенное стихотворение, в котором она называет своего по-видимому победившего соперника «самим Адонисом». Осознавая, что ее адресат [Эфрон]80 моложе и красивее, чем она, Парнок, т.е. ее лирическое я, «веселит» себя «печальной мыслью», что она превосходит его, как любовник его жены:

И впрямь прекрасен, юноша стройный, ты:

Два синих солнца под бахромой ресниц,