Где Гете твой и где твой Лже-Димитрий?

Парнок любила и особенно ценила «Беттину Арним» в Цветаевой, т.е. ее гениальность. Она допускала, что Цветаева талантливей ее, и относилась к этому достаточно спокойно, чтобы понять, что у подруги встреча с творчески равной личностью еще в будущем и что она (Парнок) на самом деле не ее Гете. Она питала гораздо более горькие чувства к той стороне цветаевской личности, которую в «Сонете» она называет «Мариной Мнишек». Цветаева охотно отождествляла себя со знаменитой полькой семнадцатого века, которая с русской точки зрения играла злую, предательскую роль в истории России после того, как ее муж, Лже-Димитрий, вступил на русский престол в 1605 году с помощью иезуитов и польского короля Сигизмунда III. Сравнивая свою Марину с Мариной Мнишек, Парнок убила двух зайцев: она определила адресатку-возлюбленную «Сонета» и дала понять, что в предательском поведении ее Марины, так же, как в предательстве Марины Мнишек, главную роль играет ее преданность мужу, к которому в своих стихах Цветаева не раз обращается, называя его своим царем и своим солнцем. С точки зрения Парнок это — замужняя Цветаева, которая с начала до конца своего с Парнок романа вела себя неверно с подругой из-за того, что она не могла выбрать между ней и мужем.

Несмотря на то, что их противоречивые чувства друг к другу, казалось бы, исключают возможность домашнего счастья и спокойствия, подруги решили провести большую часть лета в доме Волошина в Коктебеле. Цветаева часто уезжала на лето в Коктебель с юности. Там она познакомилась с Сергеем Эфроном, с первого взгляда полюбив его и решив за него выйти замуж. Парнок никогда еще не была в Коктебеле, и ввиду менее чем теплого к ней отношения Волошиной, у нее не могло не создаться такого впечатления, будто она прорывает оборону противника. Для того, чтобы не чувствовать себя совсем одинокой в стане «врага», она привезла с собой сестру. У Цветаевой была настоящая свита — дочка Аля, алина нянька, сестра Ася, асин сын и его нянька.

Из-за войны тем летом в Коктебеле было «дачников вообще очень мало, боятся видимо турок», написала Пра Вере Эфрон и прибавила: «У меня занято пока только 4 комнаты, да заказано 9, из которых 4 для Марины, Аси, Парнок и ее сестры».61 Подруги приехали в Коктебель в конце мая.

На первый взгляд, двухмесячное пребывание в Коктебеле кажется образцом спокойной и счастливой домашней жизни. Цветаева играла роль «жены», включая Парнок в свою семью. Подруги по-видимому жили вместе в одной из четырех комнат «для Марины». О том, как Цветаева заботилась о подруге, свидетельствует чудесным образом сохранившийся и дошедший до нас список блуз, принадлежащих одной и другой, который Цветаева аккуратно составила, прежде чем отдать их в стирку.62

С другой стороны, маленькую Алю, может быть, огорчало то, что этим летом она мало общалась с матерью потому, что, как она сама однажды заметила ей в разговоре о другом: « — Я не видела. Я у няни была, а ты была у Софии Яковлевны».63 По поводу того, что пребывание коктебельского «семейства» завершается благополучно, у Волошиной были сомнения: «Это лето было во всех отношениях неудачное: почти весь июль с холодными ветрами, дождливый. А люди не ладили друг с другом. Марина, Соня, Лиза, Ася, сейчас же по приезде Тусь-Алехана, отделились от меня, и я видалась и общалась с ними редко и мало», — написала она Оболенской пятого августа О не вполне согласных отношениях между обитателями дома Пра подробнее писала Лиле Эфрон:

«..Кроме Марины, Аси, Сони и Лизы Парнок приехали еще Алехан с Тусей недели две тому назад. Я была очень рада видеть его и пожить вместе, но эта радость моя не нашла отклика в сердцах поэтесс и К-ий, напротив, весть телеграфная о приезде Тусь-Алехана удручила их, и начались разговоры как быть: продолжать ли всем вместе пить чай-кофе, ужинать, или совсем отделиться. Они отделились, и только Ася общается со всей нашей компанией, остальные только со мной, и то очень мало и редко. Мне их жаль, но ничего с этим не могу поделать. Со вчерашнего дня к нам присоединился еще один поэт, Мандельштам. У нас весело, много разговоров, смеха, декламации».64

Из-за Мандельштама кипящие под видимой веселостью непростые эмоции в Коктебеле скоро становятся еще сложнее, когда он влюбляется в Цветаеву и открыто начинает ревновать ее к Парнок. «О. Мандельштам очень любил стихи Марины Цветаевой и не любил стихов моей сестры», — вспоминает сестра Парнок Е.Я. Тараховская. «Однажды [в Коктебеле в 1915 г.] мы разыграли его, прочитав стихи моей сестры, выдали их за стихи Марины Цветаевой. Он неистово стал расхваливать стихи моей сестры. Когда розыгрыш был раскрыт, он долго на всех нас злился».65 Может быть, это одна из тех выходок Мандельштама, которые привели Парнок к мнению, что он «просто глуп».66 С другой стороны, Парнок вовсе не было безразлично, что Мандельштам явно был не шутя влюблен в Цветаеву.

Брат Мандельштама, Александр, был с ним в Коктебеле, и в течение лета Ася Цветаева и Лиза Парнох, сестры подруг, проводили все больше и больше времени с братьями Мандельштамами. « Осип стал в смысле каш и спиртовок [асиным] вторым сыном, старшим, а об Александре стала заботиться Лиза, сестра Сони Парнок. Мы с ней пересмеивались дружески-иронически над своей ролью и весело кивали друг другу».67

В то же самое время, когда Ася заботилась как нянька о сопернике Парнок, Мандельштаме, сама она явно находилась под обаянием харизматической личности Парнок, о которой спустя много лет вспоминала: «Я была в восторге от Сони. И не только стихами ее я, как и все вокруг, восхищалась, вся она, каждым движением своим, заразительностью веселья, необычайной силой сочувствия каждому огорчению рядом, способностью войти в любую судьбу, все отдать, все повернуть в своем дне, с размаху, на себя не оглядываясь, неуемная страсть — помочь. И сама Соня была подобна какому-то произведения искусства, словно — оживший портрет первоклассного мастера, — оживший, — чудо природы! Побыв поддень с ней, в стихии ее понимания, ее юмора, ее смеха, ее самоотдачи — от нее выходил как после симфонического концерта, потрясенный тем, что есть на свете такое.».67а

Парнок продолжала быть Волошиной «совсем чужда, отношений с ней никаких», зато с сестрой Парнок у нее отношения были «приятельские». В середине июля Пра повторила отрицательную оценку своих с Парнок отношений в письме к Лиле Эфрон: «...К Соне никакого интереса и полное равнодушие. Лиза проста, мила и мне приятна».68

В Коктебеле Парнок написала только три стихотворения, сосредоточив свои творческие силы на либретто оперы, над которым она со Штейнбергом продолжала работать. В конце июня она выслала Штейнбергу «весь первый акт целиком»: «Напишите мне поскорее, понравился ли Вам Первый акт? Мне очень сейчас нравится конец. Что если оперу назвать: «Похитительница сердца», — это звучит совсем по-восточному и взято из одной сказки «Тысячи и одной ночи». Для успешности работы нам необходимо чаше и интенсивней сообщаться. Осенью я рассчитываю быть в Петербурге и слушать Вашу музыку о [...] Гюльнаре».69

Этим летом произошел перелом в жизни брата Парнок. Он уехал из России и в конце концов поселился в Париже, возвратясь к «мачехе-России» только в 1922 г., когда она уже резко изменилась. Позднее в своих воспоминаниях он писал о событиях 1915 года;

«Между тем, германская армия углублялась в пределы Российской империи, и даже петербургским евреям стала угрожать высылка из столицы. По всей стране трижды пронесся слух об этой новой гнусности. Казалось, время вернулось вспять. Даже перед самыми трезвыми, невозмутимыми людьми вставал призрак инквизиции. «Это кончится Испанией», — говорили они. 1492 год — год изгнания иудеев из Испании, — казалось, воскрес в 1915 году, в Петербурге».70

Когда Валентин Парках уехал из России, брат и сестра совсем отдалились друг от друга, но точные причины их ссоры и обстоятельства, окружающие ее, остаются загадочными.

Вернувшись в Петербург из Палестины в ноябре 1914 г, Валентин очень изменился, так изменился, что его старшая сестра, которая была внешне похожа на него, могла только дивиться его «странно-близкими чертами ». С своей стороны, и он понял, что сестра изменилась, и, может быть, гораздо существеннее, чем он. Она в это время серьезно думала принять православие, что он воспринимал как своего рода измену родине. Возможно, что Валентин даже сомневался в искренности религиозного обращения сестры.71 Если так, то его недоверие и непонимание ее глубоких душевных исканий естественно оскорбили ее; может быть, она выражала свою обиду на брата в следующем недатированном стихотворении, которое впервые было опубликовано в сборнике «Стихотворения» (1916):

Что мне усмешка на этих жестоких устах:

Все, чем живу я, во что безраздумно я верую,