Не мину я, как строк в моей настольной книге

И злу всех дней моих скажу я тихо «да».

Не прихотью ль любви мы вызваны сюда, —

Любовь, не тщилась я срывать твои вериги!

И без отчаянья, без страха, без стыда

Я вспомню все.

Пусть жатву жалкую мне принесла страда,

Не колосом полны — полынью горькой — риги,

И пусть солгал мой бог, я верою тверда,

Не уподоблюсь я презренному расстриге 83

В тот бесконечный миг, в последний миг, когда

Я вспомню все.

Прошло девять лет с тех пор, как Парнок начала печататься. Несмотря на то, что, по собственному признанию, ее жизнь часто походила на «бульварный роман», содержащий в себе «все, что [ей] бесконечно отвратительно..., чего никогда не может быть в [ее] стихах», Парнок удалось написать и напечатать десятки стихотворений, которые дают читателю некоторое, иногда, правда, очень слабое или эстетически стилизованное представление о действительной жизни и своеобразных вкусах поэта. Парнок уже давно не была «молодым поэтом « ни по возрасту, ни по душевной настроенности, если она вообще когда-нибудь была молодой в последнем смысле. Но в возрасте тридцати лет она еще не имела ни одной книги стихов.

Ее слова из письма к издателю П.Б. Струве 1910 года о том, что она не торопится с печатанием своих стихов, с годами приобретают оттенок горькой иронии. Не удивительно, что она так часто мучилась из-за кажущейся своей «бездарности», творческой нищеты и «полных полынью горькой риг». Столь же не удивительно, что недостаток у нее честолюбия привел к тому, что она была «незнакомкой» в русской поэзии, как правильно заметила Цветаева в девятом стихотворении «Подруги», незнакомкой «с челом Бетховена», то есть с революционным талантом, который еще не заявил о себе. Вышеупомянутый музыкальный издатель, вспоминая о том, как «на таких очень странных сеансах» у Римских-Корсаковых он видел Цветаеву, сидящую «в обнимку» с поэтом Софьей Парнок, как-то косвенно обнаруживает статус Парнок в глазах современников, когда он спрашивает пренебрежительно и с еле скрытой гомофобией: «Для меня [Цветаева] была «une lesbienne classique». [Типичная лесбиянка (франц.)] Кто из них доминировал? Что писала Софья Парнок? Не знаю».84

К сожалению, очень трудно даже предположить причины и обстоятельства, склонившие Парнок к публикации первой книги стихов. Можно сказать лишь самое очевидное, что она наконец решилась на этот шаг. Она выбрала 60 стихотворений, написанных, и во многих случаях уже напечатанных, с 1912 по 1915 г. (в сущности, это тот период, о котором идет речь в данной главе). Она отвергла все, что написала до 1912 г., предав таким образом значительное количество своих стихов забвению.

По-видимому, она не считала эти ранние стихи заслуживающими публикации. Ясно также, что она выбрала 1912 год в качестве хронологического начала первой книги стихов скорее по личным, чем по творческим причинам.

Этот год ведь не играл особой роли сам по себе в ее работе — наоборот, насколько известно, в 1912 году она почти ничего не писала. Но в этом году умер ее отец, что имело для Парнок огромное психологическое значение. Со смертью отца связан цикл смерти-возрождения, разумеется, в творческом смысле, который будет повторяться не один раз на последующих стадиях творческой эволюции Парнок.

Первая книга Парнок, «Стихотворения», разделена на пять не равных по величине частей. Стихотворения в каждом разделе скорее тематически, чем хронологически, связаны друг с другом. Главные темы (разделы) сборника — следующие: странствования (13 стихотворений); смерть (7 стихотворений); Россия и война (4 стихотворения); любовь и поэзия (13 стихотворений); любовь и воспоминания (23 стихотворения). В любовной лирике, составляющей приблизительно одну треть книги, впервые в истории русской поэзии слышится голос открыто сафического лирического я.

В своей первой книге Парнок утверждает себя, пользуясь недекадентским, автобиографически обоснованным лирическим материалом. Хотя имя Цветаевой, Марина, появляется в книге только два раза, многие из любовных стихотворений в книге, может быть большинство, относятся к их отношениям. Остальные любовные стихи вызваны к жизни переживаниями прошлых лет и связаны с именами женщин, которых она знала до Ираиды Альбрехт.

Некоторые критики были шокированы сафической темой в «Стихотворениях».85 Другие, более толерантные рецензенты, как Аделаида Герцык, Липскеров, Ходасевич и Волошин (все они были друзья Парнок) или молчали о сафической тематике в книге или касались ее весьма осмотрительно, пользуясь намеками. Вообще рецензии были положительны, но в них была некая двусмысленность. Признавая в Парнок важный поэтический талант, рецензенты упорно отказывались от обсуждения самого важного, то есть нового и самобытного, в ее стихах.

Примечания

1 Письмо Парнок к Гуревич от 4 января 1913 г.

2 В письме к Гуревич от 16 января 1913 года Парнок сама отмечает абсурдность такого сочетания — когда вслед за мыслями о смерти идут в высшей степени обыденные «деловые» рассуждения о «Русской молве». Борис Садовской сказал ей, что пишущий в газету автор появляется перед публикой «в дезабилье», и это ее потрясло. Появление в печати «в дезабилье» было для нее жизнью (и смертью), смысл которой утерян, и это приводило ее в ужас. «Мое опасение, что появление "в дезабилье" может войти в привычку, он отверг... И вот я думаю, что если смотреть на жизнь, как на времяпрепровождение, можно опуститься до полного духовного "дезабилье"».

3 Письмо Парнок к Гуревич от 4 января 1913 г.

4 Цитируется Парнок в ее письме к Гуревич от 16 января 1913 г.

5 Письмо Парнок к Гуревич от 16 января 1913 г.

6 Там же.

7 Письмо Парнок к Гуревич от 11 февраля 1913 г.

8 Письмо Парнок к Гуревич от 24 февраля 1913 г.

9 Письмо Парнок к Гуревич от 7 марта 1913 г.

10 «Северные записки», № 5—6 (май—июнь), 1913, с. 95.

11 «Русская мысль», № 5 (май), 1913, с. 189.

12 Письмо Парнок к Гуревич от 10 сентября 1913 г.

13 Там же.

14 Письмо Парнок к Штейнбергу от 13 ноября 1913 г.

15 Письмо Парнок к Гуревич от 3 ноября 1913 г.

16 Письмо Парнок к Гуревич от 1 декабря 1913 г.

17 Открытка Парнок к Штейнбергу от 3 апреля 1914 г.

18 «Северные записки», № 6 (июнь), 1914, с. 140.

19 Информация предоставлена Сингом (C.R.Sing), сотрудником библиотеки: The John Rylands University Library — в Манчестере (Англия).

20 Открытка Парнок к Липскерову от 1 июля 1914 г.

21 Письмо Парнок к Гнесину от 22 августа 1914 г.

22 Парнах. Воспоминания, с. 44.

23 Письмо Парнок к Гнесину от 19 сентября 1914 г.

24 Евгения Герцык. Воспоминания, с. 21.

25 Аделаида Герцык. О том, чего не было — Русская мысль, кн. V, 1911, с. 134.

26 Там же, с. 142—143.

27 Там же, с. 141.

28 Опубликовано в 1915 году в февральском выпуске журнала «Северные записки», где Аделаида Герцык была постоянным сотрудником.

29 Герцык. Воспоминания, с. 148.

30 Впервые историю любви, вызвавшую появление цикла Цветаевой «Подруга», и идентификацию адресата обнаружила С.В.Полякова (С.В.Полякова. Незакатные оны дни: Цветаева и Парнок. В кн.: «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб, 1997). Далее — НОД В описании первой встречи Парнок и Цветаевой я использовала десятое стихотворение из цикла «Подруга».

31 Цветаева осознавала свою бисексуальность, что следует из записи, сделанной ею для себя 9 июня 1921 года: «Любить только женщин (женщине), или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное — какая жуть! А только женщин (мужчине), или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное — какая скука!» (Цитируется С. В. Поляковой, НОД, с. 249). Подробнее о Цветаевой в связи с темой женской однополой любви см. Приложение. D. Burgin. Mother Nature versus the Amazons: Marina Tsvetaeva and Female same-sex Love — «Journal of the History of Sexuality», vol. 6, № 1 (July 1995).

32 Восприятие и изображение Парнок в стихах Цветаевой поражают своим сходством с точкой зрения Э. Эллис на лесбийскую любовь в ее работе «Sexual Inversion»: «Они не совсем мужчины и не совсем женщины. Не совсем мужчины, ибо их инстинкты и физиология изначально женские; не совсем женщины, ибо вступают в сферу мужских функций и стараются приспособиться к роли мужчины в отношениях с другой женщиной». Ch. White. «She was not really a man at all»: The Lesbian Practice and Politics of Edith Ellis — in: What Lesbians Do in Books ed. Elaine Hobby and Chris White. London, 1991, p. 69.

33 Полякова. НОД, с. 207.

34 Парнок различала две разновидности Сальери: «тот великий Сальери, у которого был свой Моцарт, [и] Сальери — Вечный жид, для которого Моцарт — опасность гения» (статья Парнок «По поводу последних произведений Валерия Брюсова». «Северные записки», № 1 (январь), 1917, с. 159).

35 Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

36 Парнах.. Воспоминания, с. 44.

37 Герцык. Воспоминания, с. 143—144.

38 Письмо Волошиной к Оболенской от 30 декабря 1914 г. НОД, с. 208.

39 В описании этого дня я использовала седьмое стихотворение из цикла «Подруга».

40 Цикл «Подруга» не включался в сочинения Цветаевой до 1970-х годов, а когда был впервые опубликован, о посвящении Парнок умолчали. Некоторые исследователи творчества Цветаевой, страдающие гомофобией, до сих пор не признают, что отношения Цветаевой и Парнок носили эротический или даже романтический характер, или считают, что под лирической героиней Цветаева подразумевала не себя.

41 См: Лосская. Марина Цветаева в жизни, с. 150.

42 Елизавета Парнох-Тараховская. Воспоминания. Тараховская убавила себе четыре года, и это привело к тому, что некоторые исследователи ошибочно указывают 1895 год как год ее рождения.

43 Полякова. НОД, с. 210—211.

44 Полякова в НОД впервые показала, что Парнок была подразумеваемой «внутренней» адресаткой «Lettre a 1'Amazone» Цветаевой. Цветаева попыталась добиться того, чтобы ее принимали в салоне Барни на Рю Якоб, но с ней, очевидно, там обошлись пренебрежительно (или просто проигнорировали). К тому же Барни потеряла рукопись перевода «Le gars» («Молодец»), сделанного самой Цветаевой: Цветаева надеялась, что Барни его опубликует. Подробнее об отношениях между Барни и Цветаевой см Приложение D.Burgin. Mother Nature versus the Amazons, (примеч. 31 к настоящей главе).

45 Цветаева. Lettre a l’Amazone.

46 Цветаева. Lettre a l’Amazone, passim.

47 «Орландо» Вирджинии Вулф написан как дар и одновременно акция мести, направленная против вероломной в любовных делах Виты Саквиль-Уэст. См.: Burgin. Signs of a Response, p. 225—226, примеч. 3, 5.

48 См.: Burgin. After the Ball, p. 426—428 — об отзвуках стихов Блока в цветаевском описании Парнок «Незнакомка с челом Бетховена».

49 Письмо Волошиной к Оболенской от 21 января 1915 г. НОД, с. 211.

50 13 марта 1915 года Цветаева написала стихотворение, обращенное к Парнок, «Сини подмосковные холмы», которое первоначально включила в цикл «Подруга», но убрала из окончательной версии цикла Оно кончалось строками: «Я уже заболеваю летом,/Еле выздоровев от зимы». (НОД, с. 245).

51 Цветаева сама признавала, что это стихотворение обращено к ней, в записи от 2 ноября 1940 года: «Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою... — Сафо (кстати, дописанное С. Парнок и обращенное — ко мне)». НОД, с. 264, примеч. 15.

52 Интересно, что «Lettre a l’Amazone» Цветаевой завершается фразой, в которой усматривается скрытая эпитафия Парнок: «Quand je vois se desesperer un saule je comprends Sapho». [Когда я смотрю на плакучую иву, я вспоминаю Сафо (франц.) (примеч. перев.)] Иными словами, «Сафо» — последнее слово, сказанное здесь о Парнок, и строка Сафо, с другой стороны, открывала первое стихотворение Парнок, посвященное Цветаевой. Плакучая ива вызывает в памяти образ Офелии, а Цветаева в первом стихотворении «Подруги» называла Парнок героиней шекспировских трагедий. В своих юношеских любовных стихах, обращенных к Надежде Поляковой, Парнок отождествляла себя с ивой. Едва ли Цветаева знала эти стихи, хотя могла слышать от Парнок о ее прежних романах.

53 Стихотворение впервые опубликовано СВ. Поляковой. НОД, с. 213.

54 Лиля Эфрон, большую часть жизни прожившая вместе со своей многолетней приятельницей, возможно, придерживалась той же ориентации, что и Парнок

55 Парнок не указала, к кому обращено это стихотворение. Я согласна с предположением, выдвинутым С.В. Поляковой — скорее всего стихотворение адресовано Цветаевой.

56 Письмо Волошиной к Оболенской от 5 февраля 1915г. НОД, с. 211.

57 Письмо Парнок к Гуревич от 2 февраля 1909 г.

58 Роль текста фон Арним как субтекста этого стихотворения впервые показана в моей статье Burgin. After the Ball, с. 430-433.

59 Стихотворение «Голоса с их игрой сулящей», написанное 14 марта 1915 года. НОД, с. 248.

60 НОД, с. 246.

61 Письмо Волошиной к Вере Эфрон от 17 мая 1915 г. (копия предоставлена мне Е.Б.Коркиной).

62 НОД, с 214—215. Список вещей, отданных в стирку — замечательное свидетельство близости между влюбленными, однако я не могу полностью согласиться с предположением С.В.Поляковой о том, что Парнок играла роль «мужа», а Цветаева «жены» в их «семейных» отношениях. На мой взгляд, роли партнеров в гетеросексуальных связях в очень малой степени или совсем не отражают обстоятельств лесбийской любви. Применение гетеросексуальных представлений к лесбийским союзам только усиливает стереотипы, сложившиеся под влиянием гомофобии у большинства читателей.

63 Цитируется С.В.Поляковой. НОД, с. 210. Записано Цветаевой 20 июля 1915 года

64 Письмо Волошиной к Лиле Эфрон от июня 1915 г. (копия предоставлена мне Е.Б. Коркиной).

65 Цитируется С.В.Поляковой. (София Парнок. Собрание стихотворений).

66 В письме к жене Ходасевич писал 18 июня 1916 года, что, по его мнению, Парнок права, и Мандельштам «просто глуп».

67 Анастасия Цветаева. Воспоминания, с. 556.

67а Анастасия Цветаева. Неисчерпаемое. Москва, 1992, с. 40.

68 Письмо Волошиной к Лиле Эфрон от 14 июля 1915 г. (копия предоставлена мне Е.Б. Коркиной).

69 Письмо Парнок к Штейнбергу от 26 июня 1915 г.

70 Парнах. Воспоминания, с. 46.

71 Точная дата крещения Парнок неизвестна, но это случилось после ее развода с Волькенштейном в 1909 г. и, очевидно, до революции 1917 года

72 Парнок не обозначила, кому адресовано это стихотворение.

73 Здесь тоже не указан адресат. В стихотворении говорится о «брате» — это может быть мужчина-друг, но и родной брат поэта.

74 Письмо Цветаевой к Лиле Эфрон от 30 июля 1915 г. Цитируется С.В.Поляковой (НОД, с. 216—217). Возможно, Цветаева выбрала Лилю Эфрон в наперсницы потому, что знала, как хорошо та относилась к Парнок: таким образом, она с симпатией относилась к обеим сторонам.

75 НОД, с. 201. Стихотворение написано 14 июня.

76 Парнок и Цветаева проводили поэтические вечера (у Парнок) 19 августа и 24 сентября, о чем Майя Кудашева сообщала в письмах к Вячеславу Иванову. О Парнок и Цветаевой Кудашева пишет вместе: «К вечеру нужно к Марине и Соне». Цитируется С.В. Поляковой (НОД, с. 266, примеч. 35).

77 «Северные записки», № 7—8 (июль—август), 1915.

78 Полякова, НОД, с. 249.

79 Стихотворение «Цыганская страсть разлука» написано в октябре 1915 года; его текст в НОД, с. 250. В определенной степени в нем, как и в двух стихотворениях на цыганские темы, написанных Парнок в сентябре того же года, отразилась неизгладимое впечатление от цыганского пения, полученное подругами в московском ресторане «Яр», где их угощали Сакер и Чайкина.

80 С.В. Полякова считает, что скрытым адресатом стихотворения был Эфрон. НОД, с. 252.

81 Написано 27 ноября 1915 г. Текст в НОД, с. 250—251.

82 В экземпляре «Стихотворений», принадлежавшем О.Н. Цубербиллер, Парнок зачеркнула датировку стихотворения № 24 1915-м годом и поставила на полях, что оно написано в Москве в 1914 году.

83 Упоминание «расстриги» — аллюзия на Григория Отрепьева, Лже-Димитрия, мужа Марины Мнишек и монаха-расстригу. Учитывая тот факт, что в «Сонете» (№ 28) Парнок ассоциировала Цветаеву с Мариной Мнишек, упоминание в «Рондо» «расстриги» может означать намек на Сергея Эфрона.

84 Цит. по: Лосская. Марина Цветаева, с. 150.

85 Детальный обзор критических откликов на первую книгу Парнок см. в статье: Burgin. «Laid Out in Lavender».

Диана Левис Бургин

София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо

Глава 4

«Ни тебе, ни мне — нам нет пути назад...»

1.

В конце 1915-го года Парнок и Цветаева поехали в Петроград на две недели и остановились у Чацкиной и Сакера. Для Цветаевой это было первое путешествие в столицу и знакомство с петроградскими литературными кругами. Среди многих новых знакомых были Каннегисеры, семья известного кораблестроителя. Они ввели ее в бурлящую атмосферу столичной жизни, которая произвела на нее неизгладимое впечатление: «Я в первый раз в жизни была в Петербурге [...] и был такой мороз — ив Петербурге так много памятников — и сани так быстро летели — все слилось, только и осталось от Петербурга, что стихи Пушкина и Ахматовой. Ах, нет: еще камины. Везде, куда меня приводили, огромные мраморные камины, — целые дубовые рощи сгорали!».1

В январе Каннегисеры устроили большой прием, на который, наряду со всеми знаменитостями литературного и художественного Петербурга, были приглашены Цветаева и Парнок. Гвоздем вечера был известный поэт-Михаил Кузмин, который должен был исполнять свои песни. К несчастью, Парнок плохо себя чувствовала и не могла пойти, что привело к перепалке между подругами, о которой несколькими годами позже Цветаева рассказывала с драматическими подробностями:

«Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т. е. это была женщина. — Господи, как я плакала! — Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и потому особенно меня уговаривала Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима (Темная комната — синяя лампа — мои слезы...). А у меня голова не болела — никогда не болит! — и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых, п. ч. там будет К. и будет петь.

— Соня, я не поеду! — Почему? Я ведь все равно. — не человек. — Но мне Вас жалко. — Там много народу, — рассеетесь. — Нет, мне Вас очень жалко. — Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. — Да — он будет петь, а когда я вернусь, Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду».

Конечно, она поехала. И оказалось, что среди множества гостей там был Мандельштам, которого она не видела с тех пор как прошлым летом уехала из Коктебеля. Оба они, и он и Цветаева, читали на этом вечере свои стихи и впервые «поняли значение друг друга для литературы».2 С этой встречи у Каннегисеров началась новая стадия в их отношениях, которые описываются по-разному — как поэтическая дружба, романтический флирт, постоянное восхищение талантом друг друга и, в конце концов, если быть точным, любовный роман.

Поэтическое и, возможно, любовное возбуждение от встречи с Мандельштамом и от собственного успеха, естественно, доставляло удовольствие Цветаевой, но одновременно она почувствовала себя виноватой перед подругой в том, что ощущает радость в ее отсутствие. Она решила уехать до того, как Кузмин будет петь:

«Было много народу. Никого не помню. Нужно было сразу уезжать. Только что приехала — и сразу уезжать! (Как в детстве, знаете?) Все: — Но М А. еще будет читать... Я, деловито: — Но у меня дома подруга. — Но М А. еще будет петь. Я, жалобно: — Но у меня дома подруга. (?) Легкий смех, и кто-то не выдержав: — Вы говорите так, точно — у меня дома ребенок Подруга подождет. — Я, про себя: — Черта с два! Подошел сам Кузмин. — Останьтесь же, мы Вас почти не видели. — Я, тихо, в упор:

— М А, Вы меня совсем не знаете, но поверьте на слово — мне все верят — никогда в жизни мне так не хотелось остаться как сейчас, и никогда в жизни мне так не было необходимо уйти — как сейчас. М. А., дружески: — Ваша подруга больна? Я, коротко: — Да, М. A.: — Но раз Вы уже все равно уехали... — «Я знаю, что никогда себе не прошу, если останусь — и никогда себе не прощу, если уеду...» Кто-то: — Раз все равно не простите — так в чем же дело?

— Мне бесконечно жаль, господа, но...»

Она уехала после исполнения одной или двух песен. Когда Она вернулась домой, Парнок была уже в постели.

Подруги вернулись в Москву 19 января. Через четыре дня обе они собирались участвовать в вечере женщин-поэтов в Политехническом музее, но ни одна, ни другая там не появилась. По иронии судьбы, стихи Цветаевой на этом вечере могла читать актриса, которой вскоре суждено было сыграть роковую роль в личной жизни молодой поэтессы. Этой актрисой была Людмила Владимировна Эрарская.

Высокая, темноволосая женщина азиатского типа, приближающаяся к своему тридцатилетию, Эрарская жила в Москве, в тесном общении с двумя сестрами. Она работала в частном театре Незлобина, названном так по имени директора и актера, который основал его в 1909 году. Ничего не известно о том, как, когда и где встретились Парнок и Эрарская, но с ней «Парнок сблизилась в 1916 году».3 В загадочном недатированном стихотворении в конце первой книги Парнок, стихотворении, которое начинается строкой «В земле бесплодной не взойти зерну» (№ 52), говорится о любовном треугольнике. Это лирическое я (Парнок), ее неверная, страстная, но хладнокровная возлюбленная (адресат) и «та третья», о которой сказано: она «уж стоит между нами тенью». Если Цветаева подразумевается под адресатом, а Эрарская под «той третьей», то можно считать это стихотворение поэтическим предупреждением о том, что Цветаева позже назовет «первой катастрофой»4 своей молодости.

У нас нет сведений о том, как они встретились и как начался их роман. Но можно догадаться, в чем состояла привлекательность Эрарской в глазах Парнок. Как это часто бывает в подобных обстоятельствах, Эрарская во многом резко отличается от Цветаевой. Она темноволосая и крупная, а Цветаева — «золотая» и стройная; она женственная, тогда как в Цветаевой было многое от мальчика-подростка; она светская и сдержанная, в отличие от неискренней и бесцеремонной Цветаевой. Эрарская не была поэтом, их страсть не создавала «поединка своеволий», и Парнок считала ее прекрасной и обольстительной.

В начале февраля Мандельштам неожиданно приехал в Москву, чтобы увидеться с Цветаевой, и этот приезд привел к разрыву их отношений с Парнок:

«В феврале 1916 г. — т. е. месяц с чем-то спустя, мы расстались. Почти что из-за Кузмина, т. е из-за Мандельштама, который, не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву. Когда я, пропустив два мандельштамовых дня, — к ней пришла, — первый пропуск за годы, — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная».5

В какой-то момент Цветаева почувствовала, что ее место в сердце подруги, сочетающей нежность матери и возлюбленной, заняла серьезная соперница, и это уязвило ее. Через несколько дней она нанесла ответный удар, потребовав, очевидно, чтобы Парнок вернула ей письма и записную книжку со стихами «Подруги». Парнок отвечала на это «кощунство» гордым и гневным стихотворением:

Краснеть за посвященный стих

И требовать возврата писем, —

Священен дар и независим

От рук кощунственных твоих!

Что возвращать мне? На, лови

Тетрадь исписанной бумаги,

Но не вернуть огня и влаги,

И ветра ропотов любви.

Не ими ль ночь моя черна,

Пустынен взгляд и нежен голос,

Но знаю ли, который колос

Из твоего взошел зерна? 6

Несмотря на то, что наступила лучшая пора в ее отношениях с Эрарской, Парнок, очевидно, как и Цветаева, переживала эмоциональную опустошенность из-за смерти их любви («ночь моя черна»); но, в отличие от Цветаевой, она осознала и приняла окончательность того, что случилось 6 февраля и позднее. Это ее стихотворение — «Краснеть за посвященный стих» — подтверждает, что утрату цветаевского «священного дара» — единственного качества подруги, которое она безоговорочно ценила и оберегала — она возмещает уверенностью, что сама она никогда не лишится этого дара Она вобрала в себя зерна, посеянные подругой-поэтом, эти стихийные элементы огня, воздуха и влаги их любви, и верит, что эти зерна не просто умрут, но «принесут много плода», согласно мистериальному смыслу известного изречения Иоанна (с которым явно перекликается стихотворение): «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». В материнско-дочернем контексте личных и творческих отношений с Цветаевой стихотворение Парнок «Краснеть за посвященный стих» можно рассматривать как модификацию мифа о потере Деметрой своей дочери Персефоны. Впрочем, этот миф часто упоминается и в стихах Цветаевой.

Когда Парнок писала это стихотворение, она еще не знала, «который колос., взошел» из зерна, полученного ею от Цветаевой. Но она была уверена, что отношения с Цветаевой ее духовно обогатили. Это чувство и уверенность в том, что она все-таки достигла в какой-то степени «вечности, обещанной любовью» (№ 52), позволили ей впоследствии простить Цветаеву и вспоминать ее с любовью.

Со своей стороны, Цветаева воспринимала разрыв отношений с Парнок как утрату всего, полный крах (одно время она хотела изменить название цикла «Подруга» — на «Ошибка»). Подсознательно она делала один за другим шаги, чтобы компенсировать себе эту утрату. Прежде всего, она вернулась к своему «царю», мужу. Во-вторых, она вскоре забеременела, летом 1916 года7 Позднее, три года спустя, у нее был роман с другой Соней (актрисой Софьей Голлидей), в котором она играла роль старшей подруги, «матери». Но все это не могло компенсировать ей измену той, настоящей, первой Софьи, и она затаила враждебные чувства к Парнок до конца своей жизни. Позднее она скажет о том времени, когда они были вместе: «Так я еще мучилась 22 лет от Сони П-к [...]: она отталкивала меня, окаменевала, ногами меня топтала, но — любила!»8

Однако сразу после февральского разрыва Цветаева не верила, что их отношения не возобновятся. В начале марта она заметила в коротком разговоре с Ариадной, что чувствует грусть, ибо «только два друга — ты и Соня».9

Ее печаль частично объяснялась тем, что она предчувствовала начало романа Парнок и Эрарской. В самом деле, в конце февраля Парнок пишет свое первое любовное стихотворение, обращенное к «Машеньке» (одно из ласкательных имен Эрарской в лексиконе Парнок) — «За что мне сие, о Боже мой» — в котором выражает сильные и сложные эмоции, вызванные «отчаянной нежностью» к подруге. Она чувствует, что недостойна любви своей Машеньки и в отчаянии от этого, но это отчаяние для нее — блаженство. Она опасается и уязвимости подруги, и ее способности сопротивляться напору своей страсти.

Возможно, что весной Цветаева и Парнок продолжали видеться. В конце апреля произошел новый разрыв, на который Цветаева откликнулась резиньяцией и приливом ностальгии по этой любви, что вдохновило ее на самое прекрасное стихотворение, посвященное Парнок, — прощание с периодом, который она назвала «незакатные оны дни». Это было ее последнее стихотворение, посвященное своей «трагической героине», которую, как оказалось, она не смогла удержать при себе.

По иронии судьбы, в номере «Северных записок» за апрель—май 1916 г. появилась рецензия Парнок — Полянина на «Камень» Мандельштама Она восхваляла его произведения в самых восторженных выражениях, называя книгу «поющим камнем», квинтэссенцией истинной поэзии. Возможно, именно потому, что Парнок воспринимала Мандельштама как романтического соперника, она чутко ощущала те особенности и склонности, которые были присуши им обоим, в частности, объединяющее их преклонение перед гением Цветаевой. Неприязнь, которую она испытывала к его часто грубой (но, очевидно, типичной для него) манере поведения, должна была усиливаться тем, что в нем она видела своего рода зловещего двойника, тень своей собственной личности. Ее последующие отношения с Мандельштамом несут на себе несомненную печать такого двойничества, введенного в культурный обиход Достоевским. Сходные черты обнаруживают и ее взаимоотношения с братом.10

После всех эмоциональных взрывов прошедшего года Парнок чувствовала себя усталой и отчаянно нуждалась в тихой и спокойной обстановке. Возможно, при поддержке Герцыков она решила провести лето в Судаке, где она сняла комнату с пансионом в доме местного священника.

Одним из ее главных корреспондентов этим летом был поэт Владислав Ходасевич, с которым она недавно подружилась и который проводил лето рядом, в Коктебеле. Парнок не только любила стихи Ходасевича, но и считала его «родства не сознавшим братом». Общение с Ходасевичем приобрело для нее особое значение после эмоционального отступничества брата по крови и после соперничества с «плохим» братом-поэтом, Мандельштамом.

Парнок была озабочена постоянно слабым здоровьем Ходасевича и проявляла почти профессиональный интерес к его медицинским проблемам. Этим летом он восстанавливал силы после туберкулеза позвоночника. Получив письмо, в котором он описывал симптомы, Парнок вдруг испугалась, нет ли у него саркомы позвоночника, но он быстро заверил ее, что ее ужасные опасения неоправданны.

Ходасевич, со своей стороны, нежно любил Парнок, и ему нравились ее стихи. Он регулярно информировал ее о приезде и отъезде других гостей в Коктебель этим летом, в том числе о Цветаевой с мужем, которые на короткий срок приезжали в начале июля. В том же месяце, но позже, после нескольких недель наблюдения над Мандельштамом, Ходасевич соглашается с мнением о нем Парнок:

«Знаете ли? — Мандельштам не умен, Ваша правда Но он несчастный, его жаль. У него ущемление литературного самолюбьица. Петербург его загубил. Ну, какой он поэт? А ведь он «взялся за гуж». Это тяжело. Т. е. я хочу сказать, что стихи-то хорошие он напишет, если посидит, — а вот, все-таки не поэт. Это несправедливо, но верно».11

По дороге обратно в Москву в начале августа Парнок остановилась на один день в Коктебеле, чтобы увидеться с Ходасевичем.

Сентябрьский номер «Северных записок» представил читателю четыре стихотворения Парнок: «Сонет» (№ 118); «Сафические строфы», позднее переименованные как «Возвращение» и опубликованные в «Розах Пиерии» в качестве части триптиха; стихотворение, написанное в июне и обращенное к Ходасевичу; и, наконец, второе любовное послание Людмиле Эрарской, стихотворение, которое она опубликовала, впервые в жизни посвятив определенной возлюбленной.12

Л. В. Э.

Разве мыслимо рысь приручить,

Что, как кошка, ластишься ты?

Как сумела улыбка смягчить

Роковые твои черты!

Так актрисе б играть баловниц:

Не глядит и глядит на вас

Из-под загнутых душных ресниц

Золотистый цыганский глаз.

Это злое затишье — к грозе:

Так же тихо было, когда

«Ты сам черт», — произнес дон Хозе,

И Кармен отвечала: «Да».

Облик Эрарской, каким он предстает в этом стихотворении, сильно отличается от уязвимого «стебелечка» и ниспосланного свыше «света» — такой ее видела Парнок в первом посвященном ей стихотворении. Здесь она — могущественная женщина с «роковыми чертами»: тип, который завораживал Парнок с отрочества Очевидно, в личности Эрарской не просто уживались «двойники» (дикость — прирученность, рысь — кошечка), что Парнок заметила уже вскоре после начала их романа. В этом стихотворении обрисовано иное: внешняя, тщательно контролируемая, невозмутимость Эрарской скрывает необузданную душу, в которой кипят темные чувства — гнев, ненависть, страх. Она могла будить собственных демонов в душе Парнок — и, с другой стороны, побуждать ее на материнскую любовь, с сочувствием и состраданием.

Союз с Эрарской был самым долгим, прочным и во многом всепоглощающим в жизни Парнок. В течение постоянной, длящейся шестнадцать лет интимности и дружбы, они пережили и испытали все радости и опасные повороты человеческой любви и ее конец, приходящий вместе со смертью. Эрарская писала Евгении Герцык через месяц после смерти Парнок: «Да, столько пережито, что трудно написать, рассказать! Столько моментов совершенно незабываемых на всю жизнь!»13

Парнок датировала 1916 годом четыре своих стихотворения, не определяя, когда именно они были написаны. Стихотворение «Безветрием удвоен жар» (№ 101), возможно, написано летом в Судаке. Созданный по определенному поводу «Акростих» посвящен Липскерову, другу и поэтическому «открытию» Парнок, которого она приветствует как «брата по лире и судьбе». «В концерте» (№ 134) рассказано о концерте, который она посетила с другом — мужчиной (возможно, Волькенштейном или Гнесиным), и этот друг одновременно и дорог, и чужд ей. Наконец, в стихотворении «Опять, как раненая птица» (№ 140) отражена чисто цыганская тоска Парнок, которая «сестрила» ее и других «бесприютных» с певицами-цыганками:

Томи, терзай, цыганский голос,

И песню до смерти запой,—

Не надо, чтоб душа боролась

Сама с собой

Сестринское сообщество черных ангелов — цыганок — и бесприютных душ в этом стихотворении предстает как община изгнанниц, своего рода гомеопатическая терапия для души поэта, когда она слишком истерзана «веригами любви» (№ 42).

Беспокойство и тоска Парнок отражают и одно из направлений того двойственного настроения, которое охватило многих русских интеллектуалов и поэтов к концу 1916 года. Евгения Герцык позднее рассказывала: «К концу 16-го года резко обозначилось двоякое отношение к событиям на войне и в самой России: одни старались оптимистически сгладить все выступавшие противоречия, другие сознательно обострили их, как бы торопя катастрофу».14 Печаль Парнок, предчувствие катасгрофы содержали в себе ощутимый религиозный, апокалиптический элемент, возможно, не без влияния Евгении Герцык. Осенью Парнок, у которой духовный потенциал вновь охватившего ее религиозного настроения еще не был реализован, потянулась к Евгении Герцы к.

В начале 1917 года Парнок писала Гнесину: «Я устрою наше свидание у Герцык (они живут в Кречетовском переулке на Собачьей площадке). Я Евгении Казимировне очень много рассказывала о Вас и о Вашей Антигоне, и меня очень просили заманить Вас хоть на часок туда».15

В это же время другая старая дружба, с композитором Юлией Вейсберг, приобрела характер творческого содружества, когда Вейсберг пригласила ее написать либретто для оперы, задуманной ею на сюжет «Русалочки». Судя по всему, совместная работа над оперой с Штейнбергом приостановилась.

Парнок и Эрарская жили теперь на Второй Сухаревской-Садовой улице. Парнок чувствовала себя нездоровой. «Я себя так отвратительно чувствую»,— написала она Вейсберг,— «что доктор меня навещает чаще музы. (Прежняя невралгия и расширение сердца в связи с щитовидной железой,— в результате дохну)». Далее в письме, после обсуждения деталей либретто, она обращается к только что написанному Гнесиным романсу:

«Романс Михаила Фабиановича, написанный на мои слова, мне очень нравится. [...] Вообще, на мой взгляд, с Мих. Фабиановичем сделалось что-то хорошее он, очевидно, стал больше верить в себя, и поэтому распустил ко_ оригинальности. Он позволяет себе быть банальным, т. е. человечным, и это залог большего творческого разлива Мне кажется, что и со мною происходит нечто подобное».16

Парнок наконец ослабила надзор своего собственного внутреннего цензора, который всегда считал, что ее «банальная» жизнь не может быть основной темой ее поэзии. Кроме того, новый «больший творческий разлив» стимулировался тем «убийственным настроением», которое охватило не только ее, но и почти всех в Москве. «Жить почти невозможно»,— пишет она Вейсберг,— «поэтому стихов у меня довольно много. Я Вам их как-нибудь пришлю. А покамест вот Вам мрачное восьмистишие

Не придут, и не все ли равно мне,

Вспомнят в радости, или во зле;

Под землей я не буду бездомней,

Чем была я на этой земле.

Ветер, плакальщик мой ненаемный,

Надо мной вскрутит снежную муть...

О, печальный, далекий мой, темный,

Мне одной предназначенный путь!»

(№ 147).

«Засим»,— кончает она письмо,— «целую Вас в сахарные уста. Ваша Софья».17 В этом стихотворении нет ни веры в бессмертие, ни веры в надежность человеческих привязанностей, никакой веры — только осознание собственного одиночества в смерти, как и в жизни, и уверенность в своей собственной, ей предначертанной «темной» судьбе.

В этом году весна рано пришла в Москву, «но все так безнадежно, что от весны еще грустнее делается».18 К концу марта, однако, ее настроение меняется столь же радикально, как и политическая жизнь России — царь отрекся от престола и к власти пришло Временное правительство. Парнок вдруг ощущает, что она «жива и далее в некотором кипении». Охваченная революционным подъемом, она желает только, «чтобы эта сказка была со счастливым концом».19

У нее была надежда одна — на то, что близость, быть может, роковых внешних событий заставит думать многих, и «шкурный вопрос сыграет ту роль, которая должна была бы принадлежать патриотизму. Если бы меня теперь спросили, какая самая разительная, самая русская черта русского человека, я бы с полным убеждением сказала — неумение любить свое отечество. Старое правительство воспитало в поколениях неуважение к родине, но от любви ведь не излечивают никакие разочарования,— потому что любовь — в крови,— и если русские излечились от любви к России, то, значит, никакой любви и не было».20

Февральская революция сразу же пошатнула финансовое положение Парнок, так как прекратила существование «Северных записок». Ее последняя статья, наполненная многочисленными язвительными нападками на поэзию Брюсова, появилась в январском (и последнем) номере «Северных записок». Прекращение выпуска журнала положило внезапный конец пятилетнему сотрудничеству Парнок с Чацкиной и Сакером, и главный источник ее очень скромных доходов иссяк Чтобы как-то обеспечить себя, она вынуждена пойти работать в какую-то контору.

В июне они с Эрарской поехали в село Милино Тульской губернии, где остановились в имении М. В. Книпер. То, что она ежедневно наблюдала в деревне, разуверило ее в надеждах на «счастливый конец» этой революционной «сказки». «В деревне сейчас жутковато,— написала она Волошину,— что ни день приходят крестьяне с новыми требованиями; лица у них мистически тупые, и с каждым днем мне понятней изречение: "чем больше я вижу людей, тем больше я люблю собак"».21

В это письмо к Волошину она вложила стихотворение, только что посвященное Эрарской. Оно сочинено В один из тех периодов Парнок, когда поэт считал невозможным больше жить на этой земле, а Эрарская, по-видимому, тоже болела:

А. В. Эрарской

Никнет цветик на тонком стебле...

О, любимая, все, что любила я

И покину на этой земле,

Долюби за меня, моя милая, —

Эти ласковые лепестки,

Этот пламень, расплесканный по небу,

Эти слезы (которых не понял бы

Не поэт!) — упоенье тоски.

И в степи одинокий курган,

И стиха величавое пение,

Но разнузданный бубен цыган

Возлюби в этой жизни не менее...

Розовеют в заре купола,

Над Москвой разлетаются голуби.

О, любимая, больше всего люби

Повечерние колокола!

От своих петроградских друзей Парнок узнала, что Волошин написал рецензию на ее «Стихотворения», и в июньском письме из села Милино она попросила его прислать ей эту заметку. Получила она рецензию только в августе, когда была уже в городе. Волошину она написала: «Вы — у себя, а я в канцелярии — «при сем препровождаю», «присовокупляю»,— и за такие дела муза со мною не в дружбе».22 Но делать было нечего. Угроза голода наступила вслед за зимним переворотом, а крах политики Временного правительства, желавшего вести войну до конца, привел к массовому дезертирству русских войск и полному хаосу. Уже в августе в Москве был голод.

Волошин писал о первой книге Парнок в статье, которую первоначально собирался сделать большой, подробной, построенной на теме своеобразия, незабываемости голоса поэта, и все это представлялось Парнок «очень привлекательным». В окончательном варианте статья Волошина сосредоточивается только на голосах двух поэтов, Парнок и Мандельштама, и голос Парнок, по мнению автора, выгодно отличается от голоса ее бывшего соперника:

«Рядом с этим гибким и разработанным женским контральто [речь о Парнок — Д. Б.], хорошо знающим свою силу и умеющим ею пользоваться, юношеский бас О. Мандельштама может показаться неуклюжим и отрочески ломающимся. Это и есть отчасти».23

Разумеется, Парнок было лестно получить такой отзыв, и в письме от 14 августа 1917 года она благодарит Волошина;

«Не говоря уже о том, как мне дорога похвала из уст такого мастера стиха, как Вы, я бесконечно обрадована тем неподдельным человеческим дружелюбием, которое Вы проявили ко мне и которое я ценю превыше всего,— быть может, потому, что мало им избалована. Я не только польщена, но и тронута душевно Вашим поэтическим и человеческим вниманием к моей книге».

Здоровье Эрарской за лето ухудшилось, и ей советовали уехать из Москвы до наступления зимы. Парнок не вынесла бы разлуки с ней, особенно в такое трудное и тревожное время. Кроме того, она сама чувствовала себя нездоровой, Москва и ее работа в канцелярии стали ей отвратительны, а ее ближайшая подруга, Евгения Гер-цык, еще с весны обосновалась в Судаке

В августе Парнок и Эрарская оставили свою квартиру с помощью Липскерова и его брата и отправились в Судак. Прибыв туда, они устроились на проживание в доме местного грека, К. Попандопуло. Сразу же спало напряжение, и Парнок почувствовала себя лучше: погода стояла «чудесная», и она долго не могла «прийти в себя от этого нежданного лета и покоя».24

Осенью Парнок и Эрарская переехали жить на дачу к приятельнице Герцыков, В. С. Гриневич. Однажды, в декабре или раньше, в их дверь кто-то тихо постучал. Парнок не было дома. Людмила Владимировна открыла дверь и увидела человека небольшого роста. Из-под серой шляпы «глядели серые приветливые глаза в очках». Это был композитор А. А. Спендиаров. Эрарская попросила его войти и представилась ему.— «Не может быть!» — радостно воскликнул Спедиаров.— «Ведь мне говорили, что вы совсем больны, а вы цветущая женщина! Как хорошо, что я потихоньку от доктора решил познакомиться с вами и пригласить принять участие в концерте, который я устраиваю в пользу неимущих учеников нашей гимназии». Когда вскоре Парнок возвратилась, Спендиаров встал и, идя ей навстречу, сказал: — «Вы даже не можете себе представить, как я рад с вами познакомиться, и то, что вы живете в Судаке именно теперь, когда я мечтаю написать оперу, для меня большая удача». Он протянул ей рукопись и, пока она читала ее, следил за выражением ее лица. «Тема очень интересная»,— сказала Парнок. Спендиаров оживился.— «Так вот, Софья Яковлевна, на эту-то тему я предлагаю Вам написать либретто!»25

Парнок немедленно принялась за написание либретто, используя в качестве литературного источника эпическую поэму Ованеса Туманяна «Взятие крепости Тмук». Поэма основана на легенде об армянской княгине Алмаст, которая предала своего мужа, князя Татула, персам, ради обещанной ей персидской короны. Потом ее ожидал трагический конец: ее предал возлюбленный, персидский шах, и она была казнена за измену.

Парнок работала над либретто «с энтузиазмом», создавая его как самостоятельную лирико-драматичес-кую повествовательную поэму. Она часто читала отрывки из этого либретто на публичных поэтических вечерах и в Судаке, и позднее, вернувшись в Москву. Эта работа имела для нее глубоко личное значение, так как Эрарская вдохновляла ее на создание образа Алмаст, и Парнок вкладывала свои эмоциональные переживания в слова возлюбленного и, особенно, мужа Алмаст. «Отражение этого личного опыта чувств — такое, например, обращение Татула к Алмаст: «Моя Алмаст! Славней короны душистый мрак твоих волос». Это не только словесность! Это — настоящее переживание и суггестивная при том любовная лирика [...] «Душистый мрак волос» мог написать только Человек, который зарывался лицом в волосы возлюбленной, вдыхая их запах, чьи глаза когда-нибудь застило их изобилие».26

После жестоких морозов зимы 1918 года наступила весна, а с ней оживление гражданской войны: почти ежедневно власть в Судаке менялась. Только через несколько месяцев после того, как Парнок закончила работу над либретто «Алмаст», Спендиаров наконец начал писать музыку. По-настоящему, всерьез его работа развернулась в то жаркое, душное лето, когда Парнок поняла, что они с Эрарской миновали критическую, решающую точку в их взаимоотношениях, после которой им «нет пути назад», и жизни их навсегда связаны:

Тень от ветряка

Над виноградником кружит.

Тайная тоска

Над сердцем ворожит.

Снова темный круг

Сомкнулся надо мной,

О, мой нежный друг,

Неумолимый мой!

В душной тишине

Ожесточенный треск цикад.

Ни тебе, ни мне —

Нам нет пути назад,—

Снова темный круг

Сомкнулся надо мной.

О, мой страстный друг,

Неутомимый мой!

Стихотворения, написанные Парнок за эти годы, проведенные в Судаке (ни одно из них не имеет точной даты), фиксируют мимолетные, ускользающие впечатления этого периода, столь важного для ее эмоциональной, духовной и творческой жизни. В 1919 году она опубликовала несколько лирических стихотворений в одном малоизвестном альманахе. Часть из них была уже опубликована прежде, но новые стихотворения обнаруживают важные изменения в ее духовном мировоззрении, которые подспудно ощущались с самого начала ее жизни в Крыму.

Весной 1918 года она больше чем когда-либо погружена в чтение Сафо и ощущает свое личное и поэтическое родство с ней. То, что она живет у Черного моря, в легендарной стране амазонок, стимулирует ее «родовую» память о древнем творческом источнике «у другого певучего моря», на острове Лесбос:

Так на других берегах, у другого певучего моря,

Тысячелетье спустя, юной такой же весной,

Древнее детство свое эолийское припоминая,

Дева в задумчивый день перебирала струну.

Ветром из-за моря к ней доструилось дыханье Эллады,

Ветер, неявный другим, сердце ее шевелит

Чудится деве — она домечтает мечты твои, Сафо,

Недозвучавшие к нам песни твои допоет.

(№ 68).

Если в Сафо Парнок обрела сестру по поэзии, то сестрой «по небесной крови» для нее стала Евгения Герцык. Евгения, склонная к печали и уединению, олицетворяла в глазах Парнок некий вдовий образ. Но особенно важно то, что она воспринимала Герцык как «сибиллу», которая напророчила, и «восприемницу», которая руководила ее духовным возрождением.27

Вера и религиозность Герцык претерпели изменения под непосредственным влиянием того, что она пережила в Судаке в годы гражданской войны: «Годы военных ужасов, преследований, голода иссушили прежнюю веру, то есть всю влагу, сладость выпарили из нее».28

Обычай судакских виноделов выносить молодое вино на солнце, чтобы ускорить процесс производства настоящего сухого вина, стал для Парнок глубоко личным символом ее собственного духовного преображения в судакский период. В стихотворении «На самое лютое солнце» (№ 115) этот образ становится развернутой метафорой: она выносит себя (молодое вино) «под огнекрылые стрелы» солнца и умоляет его (т. е. солнце), «рокового, беспощадного, упоительного друга», чтобы оно «терз[ало], иссуши[ло] [ее] сладость, очисти[ло] огнем».

Несмотря на нетерпеливое ожидание и жажду достичь духовной зрелости, она, в отличие от своей «сибиллы», никогда не утрачивала вовсе своей «сладости» и не стала «посуше, как старое вино» (№ 237). Она продолжает находиться во власти своей «госпожи Судьбы», о чем пишет в других стихах того же времени; ее «госпожа Судьба» влечет «из кельи прямо на шабаш ведьм», где

Хвостатый скачет

Под гул разгула

И мерзким именем

Зовет меня.

(№ 124).

Тем не менее дом и сад сестер Герцык в Судаке остаются для Парнок священными. В одном из стихотворений она вспоминает чудесный вечер:

Видно, здесь не все мы люди — грешники,

Что такая тишина стоит над нами —

Голуби, незванные приспешники

Виноградаря, кружатся над лозами.

Всех накрыла голубая скиния!

Чтоб никто на свете бесприютным не был,

Опустилось ласковое, синее,

Над садами вечереюшее небо.

Детские шаги шуршат по гравию,

Ветерок морской вуаль колышет вдовью.

К нашему великому бесславию, Видно,

Господи, снисходишь ты с любовью.

(№ 113)

Подсознательно Парнок все еще стремится преодолеть расстояние, отделяющее ее от отца, которое с его смертью увеличилось и казалось непреодолимым. Это было для нее тем более важным, что в дружбе с Герцык, как она верила, она нашла земную любовь, угодную Богу, а следовательно, символически, и отцу:

Ни нежно так, ни так чудесно

Вовеки розы не цвели:

Здесь дышишь ты, и ты прелестна

Всей грустной прелестью земли.

Как нежно над тобою небо

Простерло ласковый покров!

И первый в мире вечер не был

Блаженней этих вечеров...

А там, над нами, Самый Строгий

Старается не хмурить бровь,

Но сам он и меньшие боги,—

Все в нашу влюблены любовь.

(№ 106)

Дружба с Герцык помогала Парнок постепенно освобождаться от власти «поводырки страшной, любви», которая управляла ею с самой юности и, даря ей ощущение эротического могущества, тем не менее обезоруживала психологически. В какой-то степени побуждаемая к этому своей все более страдающей от болезни плотью, она хочет избавиться от того, что можно назвать наркотической тягой, пагубной страстью к «любви». Первое свидетельство этих перемен можно видеть в недатированном стихотворении, где поэт обращается к своей любовной памяти:

Не хочу тебя сегодня,

Пусть язык твой будет нем,

Память, суетная сводня,

Не своди меня ни с кем.

Не мани по темным тропкам,

По оставленным местам —

К этим дерзким, этим робким

Зацелованным устам

С вдохновеньем святотатцев

Сердце взрыла я до дна,—

Из моих любовных святцев

Вырываю имена.

(№ 104).

Пользуясь типичной для ее поэзии оксюморонной метафорой, Парнок сравнивает донжуанский список своей любовной памяти со святцами, в которых упоминаются имена ее бывших возлюбленных, то есть «святых», праздники которых она чтит, припоминая их. Однако сейчас, в минуту сомнений, она восстает против этого ритуала и «с вдохновеньем святотатцев» вырывает имена всех своих «святых» из святцев сердца, таким образом отказываясь в дальнейшем находиться в плену у них.

Такие порывы эмоционального иконоборчества и внутренняя ярость против «любви», которую они выражали, не могли не отразиться на интимных отношениях с Эрарской. Иногда, чувствуя, будто они «на каком-нибудь позабытом острове очарованные вдвоем», две женщины сидят ночью при лунном свете и смотрят, как «полями синими плывут отцветающие облака», и «чуть колышет смуглая рука» Эрарской «опахало с перьями павлиньими». К ней обращается поэт.

К голове моей ты клонишь голову,

Чтоб нам думать думою одной,

И нежней вокруг воркуют голуби,

Колыбеля томный твой покой.

(№ 123).

А в другой раз у них происходит крупная ссора И тогда Парнок снова чувствует себя бесприютным странником, затерянным в унылой ночной тьме:

Разве полночь такая — от Бога?

В путь какой ухожу я одна?

Будто кошка перебежала дорогу,

Надо мной пролетела луна.

В ночь такую надежнее петли,

Яды жгучей, быстрее курки.

Я не знаю — мне зарыдать ли, запеть ли

От моей неизбывной тоски...

Там над домом с певучей дверцей

Тот же голос поет ветровой,

Но ведь не к кому полететь тебе, сердце,

Под октябрьской летучей луной!

(№ 144).

Разлад в их отношениях, на который намекает это стихотворение, очевидно, послужил причиной того, что Парнок и Эрарская на какое-то время расстались. Пар-нок ушла жить к Герцыкам, где Аделаида по-матерински заботилась о младшей подруге, страдающей от сердечной раны. Обращаясь к Парнок, Аделаида Герцык писала:

Таясь за белыми ставнями,

Я жизнь твою стерегу,

С твоими врагами давними

Глухую веду борьбу.

Люблю колебание голоса,

Смотрю, как бродя босиком,

Ты рыжие сушишь волосы

В саду под моим окном.

Смотрю, как страсть ненасытная

Сдвигает жадную бровь.

Ах, только моею молитвою

Спасается твоя любовь!29

Уже год прошел с тех пор, как Парнок закончила либретто оперы «Алмаст», а Спендиаров с большими затруднениями работал над ее партитурой. И жанр оперы, и вообще крупная форма были для него непривычны; очевидно, он ощущал робость, и ему недоставало уверенности в том, что он сможет написать оперу и выдержать испытание. Парнок старалась приободрить его:

«Вчера ко мне доносилась музыка «Алмаст», когда Вы играли и пели внизу, и мне было очень грустно, что я не могу спуститься вниз и послушать, как следует. Чем больше я слушаю «Алмаст», тем больше она меня пленяет. Мне очень грустно, что в Судаке нет ни одного человека, чьим мнением Вы могли бы дорожить, как музыкант. Я уверена, что будь подле Вас кто-нибудь из Ваших собратьев по искусству, вы бы сразу воспряли духом и, наконец, уверовали бы в то, что Вы можете написать настоящую превосходную оперную музыку».30

Так начиналась долгая и трудная работа по выращиванию и пестованию ее и Спендиарова «детища», ее «большого труда» и поэтического свидетельства ее любви к Эрарской.

Парнок чувствовала, что Людмила Эрарская уже не занимает в ее жизни такого места, как прежде, но в 1919 году она предпринимает упорные попытки возродить свои чувства:

Каждый вечер я молю

Бога, чтобы ты мне снилась:

До того я долюбилась,

Что уж больше не люблю.

Каждый день себя вожу

Мимо опустелых комнат,

Память сонную бужу,

Но она тебя не помнит...

И упрямо, вновь и вновь,

Я твое губами злыми

Тихо повторяю имя,

Чтобы пробудить любовь.

(№ 122).

Несмотря на кризис, наступивший в их отношениях, Эрарскую и Парнок постоянно сводило вместе участие в профессиональной и творческой деятельности. Интеллектуальная община Судака жила активной творческой жизнью, вопреки хаосу гражданской войны, сменяющим друг друга правительствам и даже голоду. Много лет спустя Парнок вспоминала «постановки в Судаке, когда Крым был отрезан от России, и в Судаке шла своя обособленная и по-своему очень творческая жизнь, когда приходилось все создавать собственными руками, не рассчитывая ни на какие ресурсы извне, когда для того, чтобы сделать декорации и костюмы, приходилось просить у добрых знакомых мебель и одежду».31

Все принимали участие в этих полупрофессиональных представлениях. Так, например, на одном из концертов в сентябре 1919 года пела Е. Г. Середа, которая работала кухаркой у Герцык; Ирина Маслова играла сонаты Бетховена; Парнок выступала с мелодекламацией песни Спендиарова; Буткова, Соловьева и Янсен сыграли отрывок из «Ревизора»; были исполнены Персидский марш, ария шаха и молитва из «Алмаст». Позднее, осенью 1919 года, Спендиаров устроил детский вечер в гостинице, для которого Парнок написала детскую пьеску в стихах под названием «Танцовщица и солдат».

К сожалению, филантропическая деятельность композитора занимала у него слишком много времени, отвлекая его от работы над оперой, и, несмотря на попытки Парнок ускорить дело, сочинение оперы продвигалось мучительно медленно. Эрарская рассказывает о таком эпизоде, случившемся летом 1919 года:

«Однажды мы шли с почты и вдруг увидели Александра Афанасьевича, поспешно шагающего по направлению к городу. Он смутился и очень весело спросил; «Вы откедова?» На что Софья Яковлевна, указывая на почту, сказала: «Мы-то оттедова, а вот Вы откедова? Ведь Вы вчера дали мне слово сидеть по утрам дома и работать!» Александр Афанасьевич серьезно посмотрел на Софью Яковлевну, не спеша вынул из бокового кармана записную книжечку и прочел длинный список «неотложных дел», подлежащих завершению, чтобы со спокойной совестью снова засесть за работу. Надо было помочь многодетной вдове купить корову, навестить больную ученицу..».32

Эрарская и Парнок, очевидно, опять жили вместе, но в их отношениях под видимым благополучием и спокойствием скрывалось множество противоречий. Это следует из стихотворения Парнок, написанного в декабре 1919 года:

Когда забормочешь во сне,

И станет твой голос запальчив,

Я возьму тебя тихо за пальчик

И шепчу: «Расскажи обо мне,—

Как меня ты, любовь моя, любишь?

Как меня ты, мой голубь, голубишь?»

И двери, закрытой дотоль,

Распахнутся страшные створки.

Сумасшедшей скороговоркой

Затаенная вырвется боль,—

И душа твоя, плача, увидит,

Как безумно она ненавидит.

(№ 146).

Эрарская состояла членом Судакского секретариата Феодосийского отделения Рабис (Союза работников искусств) и продолжала служить, как и Парнок, в Судакском отделе народного образования в должности заведующего театральной секцией. Она устраивала спектакли и концерты для местной публики.

Боевые действия усилились в городе в первой половине 1920 года. Но, как пишет Эрарская в своих «Воспоминаниях», «несмотря на трудное беспокойное время, работа над оперой «Алмаст» продолжалась. Зачастую [Парнок и Спендиаров — Д. Б.] занимались у нас, на даче Гриневич. Бывало, придет к нам на террасу, усядется на диван и, не сводя глаз с открывающегося перед ним вечернего пейзажа, говорит с широкой улыбкой: «А ну-ка, Софья Яковлевна, займемся-ка двумя делами, будем работать и любоваться закатом».33

В результате летней засухи по всей стране, переживавшей агонию гражданской войны, ощущалась нехватка продовольствия. Чтобы выйти из экономического кризиса, Ленин ввел нэп — новую экономическую политику,— возврат к ограниченной частной собственности и капитализму. Однако отрадных последствий нэпа в Судаке, по сути дела, не ощущалось, так как самые лютые бои к концу войны происходили именно здесь, в Крыму, где была опорная база белой армии.

Даже пайки, которыми оплачивался труд государственных служащих (и которые надолго заменили денежную оплату в стране), не могли обеспечить необходимый минимум питания, когда продовольствия не было ни в магазинах, ни в близлежащих деревнях. Приходилось своими силами выращивать овощи, о чем Парнок спустя четыре года писала в стихотворении «Огород»:

Все выел ненасытный солончак.

Я корчевала скрюченные корни

Когда-то здесь курчавившихся лоз,—

Земля корявая, сухая, в струпьях,

Как губы у горячечной больной...

Под рваною подошвою ступня

Мозолилась, в лопату упираясь,

Огнем тяжелым набухали руки,—

Как в черепа железо ударялось.

Она противоборствовала мне

С какой-то мстительностью древней, я же

Киркой, киркой ее — вот так, вот так,

Твое упрямство я переупрямлю!

Здесь резвый закурчавится горох,

Взойдут стволы крутые кукурузы,

Распустит, как Горгона, змеи-косы

Брюхатая, чудовищная тыква.

Ах, ни подснежники, ни крокусы не пахнут

Весной так убедительно весною,

Как пахнет первый с грядки огурец!..

Сверкал на солнце острый клык кирки,

Вокруг, дробясь, подпрыгивали комья,

Подуло морем, по спине бежал

И стынул пот студеной, тонкой змейкой,—

И никогда блаженство обладанья

Такой неомраченной полнотой

И острой гордостью меня не прожигало...

А там, в долине, отцветал миндаль

И персики на смену зацветали.

(№ 110).

Все эти переживания придавали особую окраску годам, проведенным в Судаке, в памяти Парнок и тех, кто ее окружал. Евгения Герцык позднее писала; «Я эти годы жила почти безвыездно в Судаке в самом тесном мирке, но в нем отражалось все то же, что во всей Европе. И так внутренне значительны эти годы во всей своей трудности и безрадостности, что я не отказалась бы от них. И радости, какие были, и боль — все было самое настоящее, а не слова, слова, как нередко бывало раньше».34

Летом Эрарская и Спендиаров устроили «Большой художественный вечер» в пользу Судакской общественной гимназии. Парнок читала три цыганских стихотворения; Эрарская играла роль главной героини в «восточной драме», написанной Евгенией Герцык. В конце программы исполняются Половецкие пляски с хором из оперы «Князь Игорь» в постановке Эрарской.

В сентябре наступил критический момент в битве за Судак. Вечером перед последними боями в ресторане гостиницы Кара-Бебера выступала Эрарская в спектакле «Роман». «В зале много офицеров, прибывших с фронта на побывку»,— пишет Марина Спендиарова в своих воспоминаниях. «На следующий день в Судаке шли бои между белыми и красно-зелеными. Среди трупов на местах боев я узнала офицеров, присутствовавших накануне на спектакле. Бои происходили и у нас в саду. Александр Афанасьевич находил в доме «безопасные точки» от пуль, которые пробивали стекла окон, и укрывал в них всю семью».35