ВЗРЫВ В ЛЕОНТЬЕВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ. 11 часть

Из разговоров о крестьянстве я вспоминаю одну дискуссию, которая велась в зимние сумерки в нашем карантине. Сшиблись в горячем споре две точки зрения: одну развивал эсер, молодой крестьянин из Тамбовской губернии, а другую - меньшевик, ин­теллигент.

- Нет сомнения, что крестьянство все больше расщепляется, и борьба классов уже сейчас в дерев­не достигла большой остроты, - говорил один из спорщиков. - Поворот Милюкова, его ориентация

на крестьянство, позиция московских кооператоров, - все это очень показательно. Они чуют в воздухе нарождение нового слоя и поставляют ему идеоло­гию. В чем, собственно, сущность воззрений кресть­янской буржуазной демократии? Ударение она бу­дет ставить не на демократии, - которая, конечно, ей нужна, - но на священном праве частной соб­ственности. Разрыв последних связей крестьянства с социализмом, полное его равнодушие, - если не враждебность, - к идеалам освобождения труда, - вот что означает нарождение новой политической группировки в деревне...

Так говорил не марксист-меньшевик, а эсер, зем­лепашец... Меньшевик же внес ряд поправок в речь эсера.

- Все это, батенька, схемы. А жизнь сложнее, и узоры вышивает она вопреки всяким схемам. Ко­нечно, когда-нибудь расслоение крестьянства пойдет быстрым темпом. Но пока улита едет - когда-то будет. Пока надобно признать, что при упадке зем­леделия и всеобщей разрухе господство в деревне буржуазии надо отложить, и Милюков преждевре­менно раскрыл объятия: он обнимет пустоту. И, с другой стороны, громадная масса малоимущего, бед­ного, с не налаженным хозяйством, - поистине, мас­са русского трудового крестьянства будет еще долго бороться за одну цель с рабочим классом, за демо­кратию, и в рядах такого крестьянства будет еще немало борцов за социализм. На этой перспективе можно строить еще расчеты на победу демократии над диктатурой, - иначе все плоды революции сло­пает русский бонапартизм...

Так, поменявшись ролями, дискутировали эсер с меньшевиком зимой 1921 года.

Вне очереди перевели меня в МОК. Члены Ц.К. Р.С.-Д.Р.П. и Бунда потребовали от ВЧК задержки меня в Бутырках до разрешения вопроса о всех чле­нах Ц.К. Я заявил протест против высылки меня в Туркестан для содержания под стражей. Спустя не-

сколько дней я получил новый приговор, который гласил, что, вместо Туркестана, меня отправляют в Мезенский уезд Архангельской губернии. Член кол­легии ВЧК Самсонов подтвердил в тюрьме, что я бу­ду отправлен не в Мезень, а за тысячу верст от нее. Туда доставят меня на подводах или пешком. Я твердо решил сопротивляться.

IV. МОК. - ГОЛОДОВКА.

С весны я не был в МОКе. За это время много воды утекло. Были избиения, развозы, голодовки. Были попытки восстановить во всей строгости тю­ремный режим, но все было тщетно. ВЧК вынужде­на была капитулировать перед заключенными. Про­шло 7-8 месяцев, и снова в Бутырской тюрьме со­циалисты и анархисты добились республики, само­управления, свободы. К концу ноября я застал уже законченной борьбу за открытие камер с отвинчиванием, порчей замков. МОК был целиком во владе­нии политических. После прорыва ЖОК'а женщины политические были переведены в МОК, и потянулась жизнь, совершенно напоминавшая Бутырки весной 1921 года.

В сущности, состав тюрьмы остался почти без из­менения, и в каждой камере встречаешь старых доб­рых знакомых. Преобладают правые эсеры. Тут А.Р. Гоц, Е.М. Тимофеев, все будущие «двенадцать смертников», - и несколько десятков других. Боль­шая группа левых эсеров, из которых многие сидят почти по три года. Меньшевики по сравнению с вес­ной уменьшились почти наполовину... Нас всего че­ловек пятьдесят. Многие за эти семь месяцев осво­бождены. Зато прибавились другие, в том числе Ф.И. Дан, которого перевели из Петербурга, где ему с легкой руки Ленина и Зиновьева угрожали расстре­лом в дни Кронштадтского мятежа. Прибавилась еще компактная группа провинциалов из Смоленска,

Ростова. Но больше всего встречались лица, с кото­рыми мы вместе пережили апрельское избиение и развоз и в последний раз виделись в 4 часа ночи в Бутырской сборной. Из Ярославля, Рязани, Влади­мира, Орла стали свозить публику, развезенную в апреле. В МОКе было также не мало анархистов разных толков, и, каюсь, мне, при личной симпатии к отдельным лицам, так и не удалось установить раз­личия между универсалистами и биокосмистами. Среди заключенных преобладала интеллигенция: по­литические деятели, литераторы, кооператоры, ста­тистики. Было немало рабочих, как водится в Со­ветской России, давно оторванных от станка, и кре­стьян, - напротив, совсем еще недавно взятых от сохи. Были глубокие старики с седыми бородами и гривами и совсем юные, почти мальчики и девочки. Большинство принадлежало к тому поколению рус­ских революционеров, дух которых приобрел свой закал в огне революции 1905 года.

ВЧК либеральничала. Опытные тюремные узни­ки знали цену этому либерализму. Но с тем боль­шей жадностью старались использовать прелесть ли­берального режима. Мы были в тюрьме за крепкими решетками, замкнутые пределами МОКа, но внутри мы пользовались всеми благами самоуправления. Случайно проходящий чекист или дежурный в кори­доре надзиратель, позвякивающий ключами, вызы­вали одно недоумение. Кормили не плохо. Неиз­вестно отчего социалистов и анархистов вдруг обла­годетельствовали «санаторным» пайком. Хлеба бы­ло вдоволь, а обед состоял даже из трех блюд. А многие имели личные продовольственные передачи, которые отбирались в собственность фракции и рас­пределялись по уравнительному коммунистическому методу. Книги, газеты, журналы, иностранная прес­са, русская зарубежная печать, - все это довольна аккуратно получалось МОКом и прочитывалось до­вольно большим кругом. Свидания были часты, не­легальная почта и сношения с волей были регуляр-

ны. Тюрьма была больше в курсе новостей русской и европейской жизни, чем многие и многие на воле. Но какая бедная была политика в декабре 1921 года по сравнению с весной! Тогда Кронштадтский мя­теж как бы освежил атмосферу, был объявлен нэп; устами Ленина было признано банкротство идеоло­гии и практики коммунизма. Это многое предвеща­ло и заставляло политическую мысль искать впереди перспективы. Сейчас, спустя восемь месяцев, при­вычное русскому человеку ощущение тупика более, чем когда бы то ни было, определяло политическую обстановку. Явно обозначился декаданс коммуниз­ма. Упорно отказываясь дать за экономической ре­формой реформу политическую, режим гнил на кор­ню, удобряя почву для грядущего Бонапарта. Эти мысли более или менее одинаково звучали у всех, ставивших диагноз положения. Во фракциях чита­лись доклады, происходили неизбежные дискуссии и споры, но пульс политической жизни бился слабый и большая публика охотней склонялась к развлече­ниям и легким забавам.

Весь декабрь прошел в какой-то сплошной пого­не за шумом и развлечениями. Мне, привыкшему к суровой одиночке Орловского Централа, не надо­едало общение с людьми до самых петухов. С ран­него утра раздавался оглушительный крик: на гим­настику! Под руководством красного офицера в те­чение часа маршировала и извивалась весьма неук­люжая толпа мужчин и женщин, производя шум и нарушая сон. После обеда, в часы прогулки насту­пал час игр. На огромном дворе лежала густая пе­лена московского снега, и не было ни одного това­рища, которого бы пропустили мимо любители иг­ры в снежки. Фракции, жившие друг от дружки бо­лее или менее изолированно, в играх не делали раз­личия. Вот одна группа оживленно играет в «коз­ла», другая инсценирует столкновение «всадников». Тут руководителя гимнастики зарывают по шею в сугробы снега, а тут правый эсер в картузе и с за-

ступом, с бородой патриарха, строит снежную гору. Между прочим, тюремное начальство по вечерам стало разрушать эту гору, опасаясь, что заключен­ные там прячут орудия для взрыва и подкопа. На следующий день, однако, гора опять возникала: сне­га было изобилие.

Но наступал вечер, и тогда Бутырки находились в зените веселья. Под звон гитары и балалайки до поздней ночи распевались песни на всевозможных языках, читались частушки, исполнялись танцы. У нас были придворные рассказчики, сатирики, поэты. В торжественные дни издавался юмористический журнал и на стенах расклеивались карикатуры. Из­редка, по вечерам, в каком-нибудь дальнем углу чи­тались лекции, но они привлекали немного народу. В отдельных камерах уединялись небольшие группы, то для спевок, то для вечеров воспоминаний, то для шахматной игры. Но когда музыка, пение и танцы замолкали, жизнь не прекращалась. В МОК'е дей­ствовало два карточных «духана». Преферансисты кончали в 2 часа ночи, а винтеры в 4. Я очень поздно ложился и всегда наблюдал ночную жизнь МОК'а. Часа в три ночи на верхней галерее, в полумраке сталкиваюсь с левой эсеркой-террористкой, в черном платье, волосами, спадающими на плечи, напомина­ющей старинный образ русской революционерки.

- Гуляете? - спрашиваю я.

- Мне все кажется, что я хожу по Арбату. Бес­конечно длинная и темная галерея...

В самом центре нашего «Арбата» неведомо зачем сидит над книжкой старенький надзиратель со связ­кой ключей за поясом.

Несомненно, было что-то болезненное в этом по­вышенном темпе тюремных будней, в этой сутолоке и ночной жизни. Все чувствовали себя на пороге но­вых потрясений, новых сюрпризов и торопились ур­вать побольше примитивной радости, побольше ма­леньких кусочков счастья. Но в душе уже сознава­ли, что либеральный режим непрочен, что недолго

ждать крутых поворотов в судьбе МОКа. Сутолока и шум не могли скрыть выжидательного и напря­женного настроения. Вначале, как это всегда быва­ет, поползли слухи о высылках. Тюремные старо­жилы радовались высылке, но многие были недо­вольны. Особенно возросло недовольство, когда узнали, что большевики восстанавливают админи­стративную ссылку во всей ее прелести. Кроме мо­его приговора в Мезенский уезд Архангельской гу­бернии получилось еще два приговора меньшевикам: один на Печору и другой в область Мари. Группа левых эсеров получила приговор в Холмогорский лагерь, о пытках в котором были точные сведения в Бутырках. По всем направлениям к тому же, - на Туркестан и на дальний север, - свирепствовал сып­няк. Нет, уж лучше остаться в Бутырках! - так складывалось настроение. Высылаемые решили не ехать и сопротивляться. На ночь не раздевались и тревожно ожидали насильственного увоза. В это время пронесся слух, что анархистов должны увезти неизвестно куда. Они вначале решили объявить смертельную голодовку, но потом собрались в одну камеру и тщательно забаррикадировались там, чтобы оказать сопротивление при попытке увоза. Мень­шевики в это время были потрясены известием о внезапной смерти от тифа М.А. Александрова, ин­женера, старого социал-демократа. Он был приве­зен из Орла, где пережил восьмидневную голодовку для перевода в Москву, но по ошибке вместо Бутырок попал в пересыльную Таганку. Там было ску­ченно, и Александров три дня пролежал на полу на своих узлах и схватил, в этом очаге заразы - тиф. Болезнь скоро осложнилась и, получив воспаление мозга, он сгорел в какую-нибудь неделю.

Изредка наезжали в Бутырки представители ВЧК, Уншлихт и Самсонов. Однажды они привезли из­вестие о предстоящей «ликвидации» дела меньшеви­ков. И, действительно, скоро прибыл список 18-ти губерний, куда мы можем быть высланы. Только од-

но условие: нам воспрещается селиться 1) в губерн­ских и уездных городах, 2) в городах, находящихся на железной дороге, 3) в местностях, где имеются фабрики и заводы. Мы могли выбрать только са­мые глухие, захудалые деревни, где были обречены на культурное и, вероятно, физическое истребление. Кроме того, нам предложили собираться и перейти из Бутырок в тюрьму в Кисельном переулке, откуда нас будут рассылать по назначению. Мы отказа­лись перейти в Кисельный переулок и несколько но­чей провели без сна, не раздеваясь, опасаясь повто­рения апрельского развоза. Но, отказываясь при­нять высылку по методу ВЧК, мы в то же время по­няли, что колесо фортуны поворачивается в нашу сторону, и что, по тем или иным причинам, комму­нисты вынуждены выпустить нас из тюрьмы. Еди­нодушно было решено дать бой и приступить к го­лодовке. Мы выдвинули требование: освобождение или предание суду, и для руководства борьбой вы­брали бюро из семи человек. Другие жители тюрь­мы, особенно правые эсеры очень хотели примкнуть к нашему движению, но мы убедили их от этого от­казаться.

Нас было свыше сорока человек, и голодовка на­ша длилась семь суток. Большинство голодающих уже с четвертого дня чувствовало себя слабо, но все держались спокойно и стойко. Когда я сравниваю бутырскую голодовку с орловской, я вижу главную причину той легкости, с которой мы голодали в Бутырках, исключительно в том, что мы все время об­щались друг с другом, жили кучей и отгоняли мрач­ные мысли. Конечно, была еще одна причина. В Орле мы были изолированы от заграницы, от Мос­квы, от близких. А здесь мы имели регулярные сно­шения с волей и получали к вечеру ответ на запрос, посланный с утра. Уже через пару дней забеспоко­илась ВЧК. С ведома Уншлихта приезжала Е.П. Пеш­кова, и я помню наше свидание с нею, носившее официальный характер. Скоро приехал и Уншлихт

для переговоров. Мы знали, что нашим друзьям удалось дать знать заграницу о нашей голодовке, и уже пятого января во всей европейской социалистиче­ской прессе были напечатаны телеграммы. Мы зна­ли о заседаниях правительства России, политбюро ЦК РКП, посвященных нашей судьбе. Мы знали, что иностранные коммунисты требуют нашего освобож­дения, так как факт нашего пребывания в тюрьме мешает их кампании против террора, направленного в Европе по адресу коммунистов. Восемнадцать гу­берний были заменены тремя уездными городами: Кашиным, Любимом, Коротояками. Мы отказались принять эти города и получили Вятку и Великий Ус­тюг, а для желающих выезд заграницу. Голодовка была прекращена, и мы стали покидать Бутырки.

V. ИЗГНАНИЕ.

Не знаю, как объяснить это, но получив разре­шение выйти на волю на семь дней, чтобы привести в порядок свои дела до отъезда в место ссылки, боль­шинство из нас осталось в тюрьме на день, что­бы участвовать в вечере, устроенном МОК'ом в нашу честь. Почти годовое заключение в тюрьме, - и такое равнодушие к воле! Тут есть над чем приза­думаться психологу советской жизни. Несколько смешно вспомнить, как сложив все наши пожитки на одного ломовика, мы группой человек в пятнадцать пешком бродили часа четыре по Москве, провожая друг друга и стараясь отдалить минуты расставания.

Как и следовало ожидать, за этот год Москва сильно изменилась. Всюду булочные, гастрономи­ческие магазины, кафе, рестораны, шантаны. От по­литики устали все, политику все гонят прочь. По всем направлениям царствует «новая гастрономиче­ская политика», как называют в Москве НЭП. Бур­жуй, спекулянт, нэпман, вчерашний «враг народа» распоясался вовсю, ходит гоголем и вырос в опору

режима. Ленин сказал: коммунистам надо учить­ся торговать, - и красные купцы стали превращать­ся в первенствующее сословие. А вчерашнее дворян­ство - рабочие оказались в положении париев ком­мунистического общества. Из реквизированных особняков они вновь начали переселяться на окра­ины, в свои жалкие лачуги. Уже нет всеобщего «ра­венства в нищете», а есть нищета и неравенство для рабочего класса. Яркой иллюстрацией растущих со­циальных контрастов были длинные хвосты инвали­дов и калек в ужасных отрепьях, назойливо ожида­ющих подачки у освещенных ресторанных подъез­дов и отгоняемых услужливыми швейцарами.

Я решил ехать заграницу. Ссылка, глушь, про­винциальная чека - все это мне не улыбалось. Но предварительно я поставил вопрос в Центральном Комитете Бунда. Вдвоем с другим товарищем мы хотели перейти на нелегальное положение и поста­вить технику. Но тогда товарищи еще цеплялись за фикцию легальности и признали наше предложе­ние несвоевременным. Они не предполагали, что че­рез полгода жестокий террор заставит социал-демо­кратию уйти в глубокое подполье! В Центральном Комитете РСДРП настроение было такое же, и там давались «назначения» только в ссылку, лишь в ис­ключительных случаях разрешая выезд заграницу, который, кстати, тогда еще не именовался эмигра­цией.

Я получил согласие партийных инстанций на вы­езд заграницу и стал вместе с другими лихорадочно готовиться к отъезду. ВЧК готовила нам загранич­ные паспорта, получала визы, снимала с нас фото­графии, и 19-го января мы должны были выехать. Но в этот же день чекист на мотоцикле привез бума­гу, в которой значилось, что, вследствие отказа Лат­вии дать визу, я должен явиться в чеку для направ­ления в ссылку, в Вятку или Великий Устюг. Такую же бумагу получили все отправлявшиеся заграницу, и все отказались подчиниться. ВЧК тотчас снаря-

дила молодцов для ареста и, кого нашли дома, тех взяли в чеку (так были арестованы Ф. Дан и Б. Ни­колаевский). Кого дома не застали, у тех оставили засаду. В результате, из первой группы заграничников трое снова сидели в ВЧК, а четверо (в том числе и я) предпочли скрыться и выжидать.

Должен сказать, что вначале я, действительно, прятался и днем не показывался на улицу, а потом осмелел, стал свободно ходить по театрам и ресто­ранам, не теряя драгоценного времени, - только но­чевал у других, так как дома несколько суток дежу­рили красноармейцы. В эти дни шли выборы в Московский Совет, и отсюда вытекало стремление чеки поскорее убрать нас с горизонта. Нам все же было рискованно выступать на собраниях, - при­шлось делать менее существенную работу в связи с выборами. А жаль! Почти год не дышали возду­хом рабочих собраний. К тому же эти собрания были очень интересны. Помню в эти дни заседание Центрального и Московского комитета партии с уча­стием всех ораторов, выступавших на фабриках и заводах. Свыше десяти мест было обслужено това­рищами, и всюду одна и та же картина: недоволь­ство коммунистами, острая жажда свободного сло­ва, поворот симпатий в сторону социал-демократии. Коммунисты вынуждены были учесть перелом на­строений в рабочей среде и объявили «новый курс» в профессиональных союзах, переходя на «защиту классовых интересов», добровольное членство и т. д.

Прошло несколько дней, и мы узнали, что Ф. Да­на и его товарищей все же отправляют заграницу. По-видимому, латвийскую визу удалось получить. Тогда мы, - четверо подпольщиков, - решили явить­ся в ВЧК. Это было утром 28-го января. В знако­мой комнате секретно-оперативного отдела нас встретил со своей хитрой усмешкой Рамишевский. Пока наше дело слушалось в президиуме, прошло несколько часов. Мы накололи дрова, растопили «пчелку» и вскипятили чай. Но наша судьба уже

была решена. Нас повели в комендантскую, под­вергли суровому обыску и по одиночке развели в разные камеры. Итак, снова в тюрьме, снова во Внутренней тюрьме ВЧК!

Окна плотно замазаны белой краской. Весь день горит электричество. Койки расставлены простор­но. Пять лет уже тут живет чрезвычайка, а комна­та все еще не потеряла своего обывательского об­лика. Даже кафельная печь уютно смотрит из угла. Как только я вошел, меня с дальней койки окликну­ли приветствием. В камере оказался молодой поляк из той группы, с которой в ноябре я встретился в конторе Аванесова. За эти два месяца его успели выпустить на свободу и опять арестовать. Внушив доверие рассказом о собственных злоключениях, я скоро узнал историю своих соседей.

Один был молодой рабочий, еще недавно социал-демократ. Он отвел меня в сторону и конфузливо сознался, что попал за «липовые» документы: род­ные подвели. Рядом со мной помещался на койке благообразный, пожилой человек с громкой в со­ветской России фамилией. Он привезен из Петер­бурга, где заведовал отделением Нобеля. Его об­виняют в том, что он продолжал до сих пор состо­ять на службе у Нобеля и получать от него деньги из Парижа, - хотя, как известно, нобелевская нефть давно национализирована.

Наибольшее внимание обращал на себя высокий, стройный, с военной выправкой человек только на днях переведенный сюда из строгой одиночки. Круп­ная львиная голова, седая грива, которая не могла скрыть моложавости лица, большие, очень красивые руки, все изобличало голубую кровь и белую кость. Он оказался артиллерийским генералом и графом фон Э., -— по его словам, крупным землевладельцем Виленской губернии. Он уже давно передался на сторону большевиков и состоял военспецом при Академии Генерального штаба. Любопытную исто­рию рассказал он:

- Несколько месяцев тому назад мы собрались кружком и решили как бы образовать новую поли­тическую партию. Мы считаем себя марксистами, экономическими материалистами. Правда, мы от­вергаем юного Маркса, не освободившегося от анар­хических иллюзий. Но зрелого Маркса, стоящего на почве эволюции, мы целиком принимаем. В при­менении к России мы исходим из факта коммуни­стической революции и на нем строим перспективы дальнейшего развития. Красная армия, воссоздание государственного единства, возрождение мирового престижа, - вот путь, по которому идет и должна пойти советская власть. И хотя мы не согласны с рядом деталей в системе управления, мы рассчиты­ваем и здесь на эволюцию. В этом смысле наш кру­жок выработал программу и привлек до 30-ти чело­век в свою среду. Даже в «Известиях» была напе­чатана одобрительная заметка о нас. Мы назвались несколько неуклюже «эскамотистами», чтобы не на­звать себя эволюционистами. Но вот, в один пре­красный день почти всех нас арестовали и держат в ужасных голодных условиях заключения...

Генерал особенно жаловался на плохое питание, хотя я должен сказать, что на этот раз в ВЧК кор­мили хорошо, а хлеба давали 1,5 фунта в день.

На третий день меня перевели в другую камеру, где я нашел своих двух товарищей по неудавшейся поездке заграницу. Оказывается, мы сегодня едем. Эта приятная новость была сообщена одному из то­варищей. Но мед был испорчен большой ложкой дегтя.

- Мы хотели более чувствительно наказать вас, - сказали товарищу в конторе чека, - и продер­жать вас подольше в тюрьме. Но думаю, что вы уже достаточно наказаны.

- Как так? - недоумевая, спросил товарищ.

- А вот как, - последовал ответ, - как только вы скрылись, мы телеграфно распорядились аресто­вать всех ваших товарищей, выехавших в разные

города для ликвидации дел. Арестовано свыше 30-ти человек.

- Да, мы достаточно наказаны! - Надеюсь, вы телеграфировали об освобождении всех?

- Да, теперь они будут освобождены... Мы сидим втроем в камере, читаем вслух по-не­мецки нашедшуюся в недрах чеки книгу Метерлинка о мыслящих лошадях. Время томительно тянет­ся. Наконец, в 8,5 часов вечера нас ведут в контору, туда приводят четвертого соучастника нашего пре­ступления, молодую курсистку, нас торопят, гово­рят, что до отхода поезда осталось полчаса. На­шим близким дано знать, и они с вещами прибудут на вокзал. Мы садимся в блестящий черный авто­мобиль, мчимся во всю прыть по тускло освещен­ным московским улицам. Сопровождающий нас че­кист неожиданно преображается: он по-европейски вежлив и предупредителен. Мы быстро пробегаем через вокзал, целуемся с близкими, осматриваем все ли в порядке - жены, дети, вещи, - все уже в пер­вом классе дипвагона, и мы едем заграницу. Наши документы у дипломатического курьера и будут вы­даны нам на границе. В наше купе бочком всажи­ваются два молодых латыша, оказавшиеся агентами чеки... Им поручено сопровождать нас до границы.

Впереди нас ждало еще одно непредвиденное приключение. Мы проехали русский пограничный пункт Себеж, подверглись таможенному обыску и проследовали дальше - к Латвии. Но с первой же латвийской станции Розеновское нас вернули назад... в Россию. Оказалось, что транзитная виза, выдан­ная Латвийской миссией в Москве, уже просрочена. Нас выдерживали коммунисты во внутренней тюрь­ме в то время, как виза уже была получена, и срок ее истекал. Ничто не помогало. Дипломатический курьер хлопотал у латышей о нашем пропуске; слу­чайно бывший в нашем вагоне советский посол в Вене - Бронский ходил к полковнику с уговором. Нет, нам не разрешают ожидать продления визы да-

же в Розеновском. Извольте возвращаться в Россию назад! Пришлось подчиниться. Вещи нам удалось все же отправить в Ригу, - только самое необходи­мое оставить при себе.

Грустное было наше возвращение на родину в Себеж вагоном четвертого класса. Нас было четве­ро высылаемых, но один товарищ ехал с женой, а у другого была еще большая семья: жена, двое де­тей 2-х и 4-х лет и няня. Особенно, конечно, угне­тала нас мысль о маленьких детях, которым выпа­дут на долю, - Бог знает, какие испытания. И вот мы в Себеже, опять на родине. На вокзале прию­титься негде. Пограничная чека - форменная кло­ака, и чекисты своей внешностью напоминают бан­дитов. От них подальше! Городок расположен в трех верстах; многочисленные возницы отказывают­ся нас туда везти. Как мы потом узнали, они вооб­ще ездят только через границу в качестве контра­бандистов и в город ездить не согласны. И мы раз­добыли обыкновенную российскую теплушку в не­скольких стах шагах от вокзала, построили нары, исправили печь, достали у добрых людей еле-еле мерцающую коптилку, - и повели себя так, как ве­ли себя русские люди на всем пространстве России в 1919 и 1920 годах.

Как будто для того, чтобы лучше сохранить в нашей памяти и «дым отечества», и горечь русско­го распада, нам суждено было вновь в сгущенном виде пережить незабываемых четыре дня в себежской теплушке! Мы крали и пилили дрова, достава­ли чудесным способом разные продукты, бегали на станцию за кипятком и обедом. Кругом весь день и ночь выла метель, наметая сугробы снега; стояло 18 градусов мороза. Мы, в очередь, топили печку, пока угар не заставлял нас настежь открывать при­мерзающие двери. От угара мы спасались на моро­зе, мороз выгоняли угаром. Бедные детишки натер­пелись вдоволь, да и большим было не особенно сладко.

Наконец, прибыла телеграмма о продлении визы, и 6 февраля мы окончательно перешагнули через порог родной страны. Сознаюсь, Розеновское - Латвия - Европа повернулись к нам сразу оборот­ной стороной медали: пьяный офицер, чванный чи­новник, суетливые дельцы-контрабандисты, - и от­вратительный запах алкоголя. Неприглядная кар­тина! Что-то ждет нас дальше?

ПРИЛОЖЕНИЕ.

Из материалов Красной Книги ВЧК.

(Рассказы ВЧК о самой себе).

Предисловие.

Было бы поистине странно, если бы в сонме си­них, белых и голубых книг мировая дипломатия не обзавелась и... красной книгой. И вполне понятно, что среди других держав- именно ВЧК, т. е. Всерос­сийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контр­революцией, саботажем и спекуляцией, должна бы­ла обзавестись таким собранием дипломатических документов первостепенной важности. Тот факт, что Лубянка представляет собою государство в госу­дарстве, что в героические годы военного коммуниз­ма Лубянка порой господствовала над Кремлем, - общеизвестен. ВЧК есть о чем порассказать, и «Красная Книга», вышедшая в Москве в 1920 г. (Госиздат, т. I, стр. 317), проливает некоторый свет на тайны лубянских подвалов и казематов. Не прихо­дится удивляться, что даже этот скудный свет не в силах были выдержать кремлевские властители: Красная Книга ВЧК, по решению советского прави­тельства, была изъята из обращения и конфискова­на. Правда о ВЧК, даже в самой скудной дозе, ока­залась не ко двору при царящих в России порядках.

Авторы Красной Книги задавались большими претензиями. В предисловии они жалуются на то, что «достижения ВЧК остаются в тени», что «совет­ская и партийная публика» имеет самое отдаленное представление о деятельности ВЧК. Между тем

«среда, поставляющая клиентов ВЧК» (при этом идет перечисление всех политических группировок, с ко­торыми воюет советское правительство), не переста­ет вопить об «ужасах чрезвычайки». Составители имеют в виду дать «документальные данные» о рабо­те ВЧК, дабы рассеять всякие неверные слухи.

Итак, чекисты прибегают к содействию печати для того, чтобы обелить себя. Более того! Они идут гораздо дальше. Красная Книга «даст точное представление о различных политических партиях и течениях внутри этих партий на основании подлин­ных показаний представителей этих же партий и те­чений»... «Эволюция политических партий и вся разнообразная гамма политического спектра в под­линных красках предстанет перед глазами читате­лей». Так намечают задачи этой книги составители.

Само собой разумеется, что опыт обращения ВЧК к печатному станку не мог дать удовлетворительных результатов. «В условиях широкой гласности рабо­та ЧК была бы обречена на бесплодие», - совер­шенно справедливо пишут авторы предисловия. И не только потому, что в атмосфере гласности заго­ворщикам удавалось бы прятать концы в воду и об­ходить чекистов, но и потому, что гласность вообще не на пользу таким злачным местам, как ВЧК. Судь­ба Красной Книги доказывает это: недаром ее при­шлось конфисковать.

Конечно, в книге нет ничего похожего на харак­теристику политических течений в России. Приве­денные нами выше претензии составителей оказа­лись просто пустым бахвальством. Да и «докумен­тальные данные» настолько сумбурны, нелепы, та­кая лежит на них печать небрежности, граничащей с преступлением, настолько все это собрание дипло­матических документов компрометирует весь совет­ский режим, - что другого пути не оставалось для сколько-нибудь грамотных и небеззаботных комму­нистов, - как конфисковать это издание.

Тем не менее, как видно, отдельным экземплярам Красной Книги ВЧК удалось уцелеть, и такой уни­кум оказался в наших руках. В этой книге собраны материалы о трех знаменательных эпизодах больше­вистской революции: 1) Первые восстания белых летом 1918-го года, 2) Восстание левых эсеров и убийство Мирбаха, 3) Взрыв в Леонтьевском пере­улке осенью 1919 г. Мы сознаем всю недостаточ­ность и тенденциозную однобокость этих материа­лов, для того, чтобы по ним восстанавливать подлин­ную действительность. Но часто это не столько рас­сказы об исторических событиях, сколько р а с с к а з ы ВЧК о самой себе, - и в этом смысле они представляют особый интерес. Читатель, поверх­ностно прикоснувшись к этим эпизодам больше­вистской фазы революции, не сможет без ужаса и содрогания прочесть эту повесть о ВЧК, написан­ную ею самой.