ВЗРЫВ В ЛЕОНТЬЕВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ. 5 часть

Мы сидели на лавках и пили чай, когда нас стали группами выводить в комендантскую. Там было уже все решено. Президиум ВЧК не долго колебался и решил дать нам пристанище у себя. Нас разводили по одиночке. Я шел впереди, за мной солдат, у ко­торого в кармане лежал револьвер. Так шли мы ми­нут десять, то вверх, то вниз, минуя дворы, шли по темному коридору, упиравшемуся в светлый кори­дор, по обе стороны которого находились комнаты с нумерацией и надписями, шли длинными винтовы­ми лестницами вверх и вниз, - бесчисленными эта­жами ВЧК.

Вопросы мои были излишни. Солдат был нем, как стена. Наконец мы остановились, постучали в дверь, и я, по-видимому, в тюрьме особого отдела ВЧК. Небольшого роста, в черном пальто и фураж­ке, молодой тюремщик опять подверг меня тщатель­ному обыску, прежде чем водворить меня на место. Я с оживлением воскликнул, что меня тут раз уже обыскивали. Тюремщик сурово и решительно при­гласил меня молчать и тихо следовать за ним по ко­ридору. Всего несколько шагов по узкому и темно­му коридору, и я в камере № 4.

Шагов шесть в длину, три в ширину. Высокое окно, выходящее во двор, плотно замазано извест­кой. В открытую форточку вливается со двора звук круглой пилы, назойливый и монотонный. Полумрак скоро рассеивается. Горит электричество. Большие

миски с пшенной кашей выданы на ужин. Из-под подушек вынимаются две огромных бутыли неостыв­шего чая, оставшегося с обеда. Я сижу у стола на козлах койки, мои сожители сидят на своих койках и с возбуждением осыпают меня вопросами. Я се­годня взят в Москве, а они здесь сидят неделю, че­тыре недели, шесть недель, оторванные от мира, от газет, изголодавшиеся по человеку и вестям оттуда. Их интересовало все: экономика и политика, между­народная и русская. Было около 11-ти часов, когда я кончил свой обширный доклад. Дважды подхо­дил к двери тюремщик и грозно приказывал: тише! У меня не было вещей и, признаться, меня пугал вид мешка, набитого соломой. Сосед предложил мне свое второе одеяло, и я, не раздеваясь, уснул безмя­тежным и легким сном.

В камере, помимо меня, было еще четыре челове­ка. Красивый тридцатилетний австриец; в качестве военнопленного прожил семь лет в Туркестане, зани­мался там кролиководством, заведывал канализаци­ей и женился на дочери местного старожила - вра­ча, - русской. Месяца три тому назад он получил возможность вернуться на родину, ликвидировал свои дела и, продав имущество, вырученные деньги перевел через банк в Москву, и сам с женой приехал для выполнения последних формальностей. Но в Москве чекисты проследили, как он получил 200 ты­сяч рублей в банке, и явились арестовать его в поезд, с которым он и жена с заграничными паспортами, на руках должны были уехать. Не предъявив никакого обвинения, чекисты его арестовали, деньги конфи­сковали и жену его без всяких средств к жизни и без знакомых в Москве отпустили на все четыре сторо­ны. В полном недоумении он сидит уже больше ме­сяца и надеется попасть в Бутырки.

Полон смысла и определенности арест его визави. Угловатый, изможденный, с ухватками мастерового, напевающий частушки и сочиняющий куплеты, он

поразил всю камеру своим самоуверенным видом, при появлении рекомендуясь: я - анархист Иванов. Он любовно ощупал свой тюфяк, с удовольствием оглянулся по сторонам и начал устраиваться. Но что такое? Все смотрят на него и поражаются. Ива­нов снимает с себя верхнюю рубашку, затем ниж­нюю и еще одну нижнюю, и снова верхнюю и снова нижнюю. И то же самое он проделывает, сняв шта­ны, образуя вокруг себя небольшую горку имуще­ства. На смех и удивленные вопросы Иванов расска­зывает, что, скрываясь от чеки, он решил бежать из Харькова в Москву. Пришлось ехать на тормозе. Чтобы было удобнее и чтобы руки были свободны, он погрузил на себя все свое белье. Но в Москве не успел он дойти до явки, как сзади схватили его за руки два чекиста, а третий направил в лицо револь­вер, - и пришлось ему сдаться. Особенно Иванов возмущался тем, что к нему подошли сзади, и он осыпал ВЧК в стихах и прозе самыми жестокими об­винениями в предательстве. Но с раннего утра до позднего вечера был весел, не тяготился тюрьмой и все мечтал об одном: как бы сообщить на «явку» о своем аресте.

Против меня лежал на койке хорошо упитанный с розовым лицом молодой человек, который очень мало рассказывал о свеем деле. Он служил в рабоче-крестьянской инспекции и был контролером по Мо­сковскому потребительному обществу. Казалось, и РКИ и МПО такие злачные места, которые могут по­вести за собой и ВЧК. Но молодой человек гово­рил, что его дело связано с готовящимся процессом какой-то иностранной миссии. Действительно, и в газетах уже были сведения о том, что ВЧК было по­ручено установить, что под видом иностранных мис­сий в Советской России действуют спекулянты и контрабандисты, скупающие разные ценные вещи для вывоза из России. Как водится, по этим делам арестованные насчитывались сотнями, и среди них было немало иностранцев.

Четвертый сожитель нашей камеры и был при­влечен именно по такому делу. Один из главных инженеров на металлургических заводах в Коломне, он во все годы революции работал по своей специ­альности, занимая изредка даже ответственные по­сты. И вдруг, случилось недоразумение. Прибыли с обыском, арестовали и привезли в ЧК.

- Знаете ли вы гражданина NN из эстонской миссии? - спрашивает следователь.

- Нет, - удивленно отвечает инженер.

- А продали ли вы свой чемодан из желтой ко­жи за 80 тысяч рублей?

- Да, продал.

- Так как же вы отрицаете знакомство?

И только сидя в камере особого отдела, инженер начал соображать, в чем дело. А следователь ВЧК подтвердил ему, что он привлекается по делу об эстонской миссии.

На самом видном месте, на стене красовались «правила для арестованных, содержащихся во внут­ренней тюрьме ВЧК». Это были знаменитые правила, введенные чекистом Ягодой, бывшим тогда правой рукой Дзержинского.

И суть в том, что эти правила не только красова­лись на стене, но выполнялись буквально, с неумоли­мой жестокостью. Малейшее повышение голоса в камере уже вызывало окрик тюремщика. В уборную по коридору проходили на цыпочках, бесшумно, не смея разговаривать друг с другом. Прогулок совер­шенно не было, и людям приходилось не выходить на свежий воздух целыми месяцами. Любопытно, что впоследствии, когда временно затрещал режим Особого Отдела, права прогулок добились путем го­лодовки. Но прогулки не предусмотрены при устрой­стве тюрьмы, и заключенных пришлось водить на прогулки в два-три часа ночи. Книг, даже Еванге­лия, не пропускали, не говоря уже о газетах. В ко­ридоре висело объявление о какой-то библиотеке имени Дзержинского; должно быть, пользоваться ею

могли только чекисты. Но в нашей камере каким-то чудом очутилась замечательная книга на немецком языке, из которой мы почерпали знания об именах принцев и принцесс покойного дома Гогенцоллернов. И воспрещение игр было обойдено нами, так как в камере оказались нелегальные шашки, сделанные из хлебного мякиша. Надо сказать, что кормили не­плохо: фунт хлеба, пшенная каша, чай и немного са­хару. Какой-то юноша в военной форме с наганом на бедре, с типичным лицом чекиста, рекомендовался начальником тюрьмы и ежедневно обходил камеры. Чтобы получить газеты и книги, я написал заявление. На завтра я потребовал вызова на допрос и, как это ни странно, через несколько часов меня вызвали. Это был благоприятный симптом. Инженера тоже вы­звали к следователю, который обещал в тот же день выписать ордер на его освобождение.

Опять меня повели этажами, этажами, бесконеч­ными коридорами и витыми лестницами и ввели в комнату № 77 с надписью «секретно-оперативный от­дел», где я предстал пред светлые очи следователя Журавченко. Он скоро за неблаговидные поступки сам попал в Бутырскую тюрьму, а пока с хитрецой рабочего простачка попытался завести со мною по­литический диспут. Я уклонился от беседы с ним и понял, что власти предержащие почли за благо нас освободить. В их планы, по-видимому, не входил арест Центрального Комитета Бунда., но молодежь они решили задержать.

И вот, спустя двое суток после ареста, в три часа я попрощался с своими сожителями, завещал анар­хисту присланное для меня в тюрьму продоволь­ствие, обещал инженеру позвонить о предстоящем его освобождении и вышел на волю.

В воздухе уже пахло недалекой весной. А в Мос­кве, особенно в рабочих районах, разгоралось дви­жение. Рабочие Рязано-Уральской железной доро­ги обсуждали текущий момент в институте имени Карла Маркса. И на Высших Женских Курсах шли

оживленные рабочие собрания. Луначарский и Ка­линин с трудом добивались слова. Весь вечер с дву­мя товарищами я пробродил в Замоскворечье, оты­скивая связи и прислушиваясь к робким признакам нарастающих событий.

II. М. Ч. К.

Как видно, события напугали большевиков. В связи с забастовками рабочих Московский Совет решил объявить Москву на военном положении. Я видел набранный в типографии текст приказа об этом, за подписью Каменева. Но власти раздумали, и на­бор приказа был рассыпан. Быть может, события улеглись, но одно время они приняли грандиозные размеры. Забастовка, возникшая у Гознака на почве недоданных пайков, перекинулась к Прохорову. Во­обще в это время в Москве периодически бастовало до 200 предприятий. Бастующий Гознак вышел на улицу, снимая другие предприятия, и в Хамовниках образовалась рабочая манифестация. К вечеру ог­ромная толпа подошла к казарме, требуя, чтобы ее пропустили к красноармейцам. Произошло столкно­вение. Патруль стрелял в невооруженный народ. Был убит ребенок и тяжело ранена женщина. Заго­ворили о волнениях в частях. Тогда военные части встрепенулись. Из Кремля был отдан приказ: из ка­зарм красноармейцев не выпускать. Солдатам ста­ли выдавать новую амуницию. МПО получило рас­поряжение немедленно выдать на каждого солдата по 4 фунта мяса.

Небольшая зала социал-демократического клуба «Вперед» (Мясницкая, 37) была переполнена наро­дом. Царило редкое оживление. Дыхание улицы ворвалось и сюда. Рабочий из Гознака рассказывал о событиях в Хамовниках. Кто-то передавал о том, что происходило на импровизированных митингах в Замоскворечье и на Высших Женских Курсах. На-

строение было повышенное, даже тревожное. В сущ­ности, все знали, что это собрание будет арестовано. Недавний арест бундовского Ц.К. служил предупреж­дением. Да и можно ли было рассчитывать, что ком­мунисты потерпят легальное существование социал-демократии в такой бурный момент? Все знали це­ну этой легальности в советском строе и исключи­тельно по моральным побуждениям пришли заарестоваться. Один опоздавший на собрание увидел у дверей вереницу автомобилей. Он понял, что это на­бег чека, но все же зашел в клуб...

Вдруг мы услышали из коридора шум, гул, лязг, крик. На длинную деревянную скамью вскочил, раз­махивая револьвером, молодой чекист с наглым ли­цом, в фуражке набекрень:

- Все арестованы. С мест не сходить. Бумагнервать.

Председательствовал С. Шварц, который спокой­но потребовал ордера, - он был предъявлен, и Шварц получил удовлетворение. В зале было настро­ение повышенное, нервное. Кто-то запел демонстра­тивно «Интернационал» и потребовал, чтобы чекист снял фуражку. Тот нехотя это сделал.

Потом все пошло своим чередом. В соседней ком­нате приступил к делу специальный отряд чекистов; на лестнице у парадного и черного входов повсюду были расставлены красноармейцы. Нас группами обыскивали, забирали документы и бумаги и отправ­ляли в чеку. В общем царило легкое насмешливое настроение. Небольшая группа усердно уничтожала какие-то бумаги; один товарищ старательно прогла­тывал свеже-написанную прокламацию. Только два товарища все волновались, выясняли «недоразуме­ние» и добивались телефона к властям предержащим. Под небольшим конвоем мы бодро вышли к подъез­ду, вскакивая в автомобили, и, вызывая недоумение прохожих, громко пели на всю улицу «Вихри враж­дебные веют над нами» - песню, отныне ставшую нашим официальным гимном. Автомобиль прыгает

по ухабам мостовой, мы валимся друг на друга., огля­дываем темную улицу и светлое, звездное небо. Че­рез десять минут мы на Б. Лубянке, 14. Открываются гостеприимные ворота, и автомобиль, совершая по­лукруг по двору, подвозит нас к двери МЧК. По-видимому, набег явился делом рук Мессинга и К°.

Всю ночь длился кавардак. Нас было очень мно­го - 159, из них 45 женщин. Всю ночь обыскивали, забирали записные книжки, карандаши, ножницы. Многих заставляли снимать обувь. Кой-кого вызы­вали на допрос, на регистрацию по карточке, на ко­торой значилось: антисоветская партия. Часа в три ночи повели одних налево, других направо. Женщин посадили отдельно, несмотря на их протесты. Муж­чины какими-то кружными, запутанными путями бы­ли доставлены в две громадные комнаты - казармы. По середине из тонких досок сплошные нары. Доски часто проваливаются, и самим приходится чинить и восстанавливать ложе. Грязно, но не слишком. Без белья, без вещей не особенно удобно лежать на го­лых досках. Но после войны и в разгар революции не привыкать стать! Мы ложимся вповалку и пы­таемся уснуть, тесно прижавшись друг к другу. Только 3-4 человека, которым места не хватило на нарах, сидят на подоконниках, смотрят в густо за­мазанные белой краской окна или бродят по этим огромным казармам, как сонные, осенние, тоскую­щие мухи.

Нас 105 человек; всего 4 беспартийных, осталь­ные меньшевики. Интересно рассказывал бывший социал-демократ3., как он сюда попал. Он извест­ный публицист, жил в Киеве и вышел из с.-д. партии, работал в кооперации и на разных курсах. Неожи­данно Исполком получает телеграмму от Троцкого, который требует розыска 3. и немеделенной достав­ки его в Москву для работы в Росте. Вот 3. и при­был в Москву и первым делом решил ознакомиться с достопримечательностью Москвы, пришел на Лу­бянку и долго и почтительно смотрел на здание

ВЧК. Не рассчитывал он, что в тот же вечер ему удастся познакомиться с внутренним устройством Чеки. Но судьба сулила иное. Он зашел в клуб «Вперед», чтобы повидать старого друга и вместе с ним попал в Чрезвычайку. Из 101 меньшевика было до 30-ти рабочих, - компактная группа печатников и другие. Наряду с юными моложе 18-ти лет члена­ми Союза молодежи были старики, которым вот-вот стукнет 60 лет. По статистике, проведенной в камерах, за годы революции в партию вступили только 30 человек; остальные имеют почтенный пар­тийный стаж: 42 состоят членами партии от 15 до 20 лет, 8 от 20 до 30 и 2 - родоначальника социал-демократического движения. Не подвергались аре­сту при самодержавии 38 человек; остальные были арестованы: 22 по одному разу, 13 по 2, 11 от 3-х до 5-ти раз, 18 от 5 до 10, 3 свыше 10 раз. На каторге были 2, а в ссылке 23. Статистика установила также, что при большевистской власти в 1-ый раз арестова­но 47 человек, во 2-ой - 30 человек, от 3-х до 5-ти раз - 25 человек, более 5-ти раз - 3 человека. Ясно, что среди арестованных - видные социал-демокра­ты, активные деятели революции.

Мы сидим день и другой в этих огромных казар­мах. Пьем чай. Кормят скудно, но к обеду почему-то дают огромное ведро советского компота. На следующий день уже стали приносить продоволь­ственные передачи, и мы для удобства разделились на небольшие коммуны в пять-шесть человек, лежа­щих рядом на нарах. Томительно, бездельно, очень шумно. Но понемногу мы начали свыкаться и искать развлечений. Мы были предоставлены самим себе, начальство почти не появлялось. Только в коридоре, устроенном в виде палубы, окруженной перилами, стоял дежурный чекист и солдат. Из этого коридо­ра, наклонившись у перил, мы видели знаменитый корабль МЧК, «корабль смерти». Говорят, туда при­возили на краткие сроки смертников. Можно пред­ставить себе, с каким недоумением прислушивались

временные жители корабля к тому непрестанному гу­лу и гаму, который шел сверху из меньшевистских камер.

А у нас в камерах действительно шел дым коро­мыслом. Как счастливые, мы часов не наблюдали и не знали различия между днем и ночью. Неведомо откуда стали выплывать таланты, и с каждым часом их открывалось все больше. Вначале образовали хор, которому подпевали все 100 человек. Затем появи­лись солисты: печатник Д. в народном жанре и С., свиставший этюды Шопена и арии из всевозможных опер. Наконец, была организована живая газета, в которой причудливо сочетались политика и мему­ары с музыкой и сатирой. А когда публике надоедал легкомысленный жанр, мы выслушали ряд историче­ских докладов. О чем только не услышали стены МЧК? О народовольцах на каторге по неопублико­ванным данным, о Кронштадтском восстании 1906-го года, о восстании солдат в Екатеринославе, о Лон­донском и Стокгольмском съездах РСДРП, о редакции Бундовского органа «Наша трибуна», о побеге из тюрьмы в корзине и пр. и пр. Кто-то вспомнил, что умер старый Д. Кольцов, член группы «Освобожде­ние Труда», и мы устроили собрание, посвященное его памяти.

ВЧК образовала смешанную с МЧК комиссию для нашего допроса. Во главе был поставлен чекист Самсонов, рабочий, кажется, бывший анархист. До­просы были безобразные. Допытывались о проис­хождении, - пролетарском или буржуазном, отпу­скали шуточки насчет буржуев. Неожиданно про­звучала антисемитская нота. Рабочего, члена Цент­рального Комитета, Самсонов спросил:

- Как это вы попали в общество адвокатов, вра­чей и евреев?

Следователь Рамишевский заметил одному юноше:

- Ваш отец врач, следовательно, буржуй. На что юноша ответил:

- Это не так важно; гораздо важнее, что у ваше­го отца - сын мерзавец.

Но все же решили, по-видимому, освобождать. С членами ЦК и МК пытались завести политические беседы, но это ни к чему не привело. Тогда чека ре­шила их выпустить на свободу, оставив рядовых чле­нов партии в тюрьме. Но члены обоих комитетов решительно отказались выйти на свободу до вы­пуска всех. Тогда чека предложила рабочим выде­литься в отдельную группу для освобождения. Ра­бочие, конечно, отказались. Освобождение носило случайный и индивидуальный характер. Сидим всю ночь, поем, ждем возвращающихся с допроса, с эн­тузиазмом провожаем освобожденных...

Вдруг и меня вызывают. Я надеваю пальто и иду на допрос через улицу в ВЧК. Там, в знакомой комнате секретно-оперативного отдела знакомый следователь Журавченко говорит, что меня вызвали в качестве свидетеля по делу меньшевика, аресто­ванного на днях в Смоленске и привезенного в Мос­кву. Речь шла о докладной записке, поданной вес­ной 1920 г. английской рабочей делегации Централь­ным Комитетом Союза Служащих, членом которого я тогда состоял, и которую в Смоленске огласили на местной конференции служащих.

Был уже поздний вечер, когда пришли чекисты и скомандовали нам:

- Собирай вещи! Стройся!

Мы направлялись в Бутырки.

Почти все женщины были освобождены, только четверо присоединились к нам. Из нашего мужско­го состава убыло человек 20. Мы наполняли улицы непривычным шумом. Окруженные большим кон­воем, мы пели «Вихри враждебные». Это напоми­нает дореволюционную манифестацию. Была уже поздняя ночь, когда нас приняли знакомьте стены Бутырской тюрьмы.

III. В БУТЫРКАХ.

Как всегда, тюрьма была переполнена. Нас по­местили в карантин в целях санитарной изоляции. Но какая там изоляция! Бани не функционировали, а в камерах тесно, грязно и немало насекомых. Мы с трудом расселились в трех камерах и усердно хло­потали о переводе нас на общее положение. Это имело еще и другой смысл. Там политические сиде­ли при открытых камерах и коридорах, свободно бродили по тюрьме, гуляли весь день вместе. Мы бы­ли на запоре в одном тесном коридоре и сильно тос­ковали по общению с другими заключенными. На­конец, нас перевели в спешном порядке из каранти­на, и мы, расселившись по двум коридорам и Мок'у (мужской одиночный корпус), причастились ко бла­гам бутырского режима. Гуляем весь день по двору, бродим по всей тюрьме, по общим коридорам, по Мок’у и Жок'у. Камеры открыты, коридоры не за­пираются. В Мок'е в одиночках совершенно выбиты замки, и комическое впечатление производят дежур­ные тюремщики со связками ключей у пояса. Этот свободный тюремный режим был добыт кровавыми усилиями, голодовками, баррикадными боями, дип­ломатическими переговорами с ВЧК. Об этой борь­бе с тюремным режимом сложились буквально ле­генды. Анархисты и левые эс-эры, составляющие тю­ремный демос, приписывают себе разложение режи­ма, - но правые эс-эры только улыбаются при этом, полагая, что без них победа над ВЧК не удалась бы.

К весне 1921 года среди политических оказались, за вычетом немногих офицеров, десятка беспартий­ных кооператоров и группы толстовцев, главным об­разом, социалисты и анархисты, в том числе до 100 правых эс-эров, до 50-ти левых эс-эров, до 50-ти анархистов разных толков (махновцев, синдикалистов-набатовцев, универсалистов и пр.). И с нами при­было до 100 меньшевиков. В общем, тон задавали правые эс-эры, к ним прислушивались власти. Еще

недавно, в тот день, когда ВЧК опубликовала при­каз, что ввиду слухов о возобновлении террора, за каждый волос с головы коммуниста ответят своею жизнью находящиеся в тюрьме эс-эры, - утром то­го же дня прискакал в Бутырки Дзержинский, явился в камеру к Гоцу и Тимофееву и заверил их, чтобы они не беспокоились, что приказ ВЧК - это только «высокая политика», не больше, чем жест. Тогда же видные эс-эры получили письмо от Каменева, жела­вшего с ними побеседовать. Все это, конечно, скоро становилось тайной полишинеля. Администрация Бутырок окончательно терялась, и была доля прав­ды в утверждении, что хозяева внутри тюрьмы не начальник и его помощники, а заключенные социа­листы. Маленькая, но характерная иллюстрация: значительное число камер Мок'а было выделено в распоряжение политических. И бюро фракций уже само распределяло их пропорционально между со­циалистами и анархистами. Жили в тюрьме, конеч­но, фракциями. Каждая фракция имела своего ста­росту, бюро и свои фракционные собрания.

Любопытно, что в тюрьме была и фракция ком­мунистов. Это были проворовавшиеся комиссары, советские служащие - взяточники, чиновники, си­девшие за преступления по должности. Среди них немало бывших чекистов, следователей и пр. Они гордо называли себя коммунистами, имели партий­ное бюро, занимали 13-ый коридор и пользовались покровительством начальства. Даже тюремный ро­яль находился в их распоряжении на предмет устрой­ства вечеров. К этим коммунистам ездили в гости именитые сановники, выступавшие с речами. Жда­ли даже Зиновьева. Любопытно было наблюдать торжественное шествие 13-го коридора по двору к воротам. Они заимствовали у нас обряд проводов освобождающихся. Поют «Интернационал», говорят речи, кричат ура в честь советской власти. Расска­зывают, как освобождали одного из этих коммуни­стов, бывшего жандарма. В воротах он произнес

речь в честь социальной революции. Ему отвечал коммунистической речью, посылая привет Коминтер­ну, один из остающихся в тюрьме коммунистов, тоже бывший жандарм. подчиненный первого по службе при самодержавии... Как-то случилось, что один ра­бочий, коммунист, который попал в чеку за ... сапоги «Чернова», найденные у него при обыске, был приве­зен в Бутырки и доставлен в 13-ый коридор. На сле­дующий день он оттуда вырвался и был водворен к меньшевикам, которые, поколебавшись, приняли его к себе.

Как в муравейнике, бурлила жизнь в социалисти­ческих Бутырках. Внутри Бутырок неограниченно царствовали свобода слова, печати и собраний. У нас, меньшевиков, была организована партийная школа. Два кружка изучали «Капитал» Маркса, один кружок - «Финансовый капитал» Гильфердинга. Читались циклы лекций по истории социал-де­мократии, по историческому материализму, по соци­альной политике и профессиональному движению. Мы обсуждали текущий момент и писали листовки для распространения на воле. Постоянные собра­ния, дискуссии, доклады. Мы усердно спорили о ме­тодах борьбы за наше освобождение. Когда в Мос­кве были назначены перевыборы Совета, мы обра­тились с протестом и требовали освобождения. Мне пришлось по поручению фракции вести переговоры с начальником тюрьмы. Я принес ему наше заявле­ние, направленное в три адреса: в Московский Совет, в ВЦИК и... Фридриху Адлеру для Венского Интерна­ционала. Начальник тюрьмы обещал немедленно по­слать в Наркоминдел для пересылки Адлеру, но ка­тегорически отказался соединить меня по телефону с Каменевым, председателем Московского Совета. Он только позвонил в президиум откуда обеща­ли немедленно прибыть за заявлением арестованных членов совета - меньшевиков, так, чтобы оно попало к назначенному в тот день заседанию президиума совета.

Помимо оживленной политической деятельности, в тюрьме была широко поставлена культурно-просве­тительная работа. В 12-ом коридоре, наиболее вме­стительном, был устроен тюремный университет, где преподавали по всем отраслям знания и где ежеднев­но читались лекции по истории, литературе, сельско­му хозяйству, кооперации и пр. Главный контин­гент слушателей поставляли правые и левые эс-эры, среди которых было много крестьян. Рабочие со­циал-демократы тоже поспешили записаться на лек­ции. Но, кроме просвещения, в Бутырках процве­тали и искусства. Часто устраивались вечера и кон­церты (за отсутствием инструментов довольствова­лись пением и свистом). Эс-эры давали свои инсце­нировки с декорациями и в костюмах «Кому на Руси жить хорошо» и «Совнарком» (с выступлениями Ле­нина, Коллонтай и др.). Меньшевистская фракция, жившая несколько изолированно, имела свой хор, живую газету, своих юмористов и поэтов. В годов­щину мартовской революции в Бутырках состоялся большой вечер с политическими речами. Коопера­торы и эс-эры часто созывали собрания крестьян. До 2-х-3-х часов ночи ключом била жизнь в соци­алистических коридорах и в камерах Мок'а, где ютились наиболее почтенные и пожилые социалисты и анархисты.

Казна кормила нас плохо. Хлеба выдавали не­много, а баланда была традиционная, отвратитель­ная. Тюрьма буквально страдала от голода. Поли­тическим помогал Красный Крест в лице Е.П. Пешковой и М.Л. Винавера, часто посещавших тюрьму, но огромное население тюрьмы было предоставлено своей собственной участи. У фракций были органи­зованы продовольственные коммуны, а нам, мень­шевикам приносил обильные продукты наш клубный партийный Красный Крест: ведра повидла, конскую колбасу, иногда хлеб и картофель. Как будто нар­ком продовольствия распорядился о выдаче социали­стам продуктов. Сношения с волей были регулярны

и часты. Газеты доставлялись ежедневно; книги, иностранная пресса, нелегальные русские издания, все попадало в Бутырки. Свидания у социалистов были особые, без решеток. Недавно еще сажали при свидании по обе стороны стола, но стол был отодви­нут, как излишняя помеха, против воли начальства. Так же самовольно были организованы торжествен­ные проводы освобождаемых. От камеры счастлив­ца до ворот проходили стройным маршем через весь двор - туда и обратно, с пением песен, с хором впе­реди. Эс-эры обычно присоединялись к шествию меньшевиков. Но иногда проводы объединяли всех, и строптивых леваков, и чужаков-анархистов. На проводах у каждой фракции пелись свои излюблен­ные песни. Эс-эры предпочитали петь торжествен­ное, несколько на церковный лад «Смело, друзья, не теряйте бодрость в неравном бою». Меньшевики пе­ли «Вихри враждебные» и полюбили заимствованных у эс-эров «Кузнецов». Леваки пели «Всероссийскую коммуну», а анархисты свой марш «Под знаменем черным». Впрочем, леваков и анархистов редко ос­вобождали, и свои песенки они пели чаще на кирпи­чах, греясь на апрельском солнце на бутырском дворе.

Но, конечно, внешнее благополучие тюремной обстановки не могло скрыть внутренней тревоги ин­дивидуальных драм, разыгрывавшихся в тюрьме, и сложности политического положения в стране, к ко­торому так чутко прислушивались политические уз­ники. По-видимому, забастовочная волна в Москве улеглась. Но в Кронштадте произошел мятеж, и в Питере заволновались рабочие массы. Нам стало по­нятно, почему прекратились освобождения, и что нас будут крепко держать в тюрьме. Скоро получились материалы, из которых мы узнали все о кронштадт­ском восстании, в частности то, что тщательно скры­валось властями, что во главе восстания было до 300 членов коммунистической партии. Непосредственно за Кронштадтом открылся съезд РКП, и началось

«отступление». Вряд ли коммунисты с таким инте­ресом следили за событиями на съезде РКП, как сле­дили тюремные узники. Отказ от разверстки, сво­бода местного оборота, одним словом - нэп был дополнен отказом Ленина от ориентации на мировую революцию. Кое у кого зародились надежды на сдвиг, на эволюцию, на реформы. Жестокая распра­ва с кронштадтцами, да и наше благополучное пре­бывание в тюрьме подрывали всякие иллюзии. По-видимому, коммунисты решили экспроприировать на­ши идеи, авторов же их, «меньшевиков», «бережно держать в тюрьме», как выразился Ленин в своей брошюре о продналоге.

В ВЧК произошли перемены: Дзержинский был назначен комиссаром путей сообщения, его заменил Уншлихт, один из вождей польской социал-демокра­тии, в период неудавшегося похода на Варшаву на­значенный Москвой в состав Польского Ревкома. Не знаю, находится ли это в связи с переменами в ВЧК, но наша фракция получила неожиданно ощутитель­ный удар в виде приговора Верховного Революцион­ного Трибунала по делу ростовских социал-демокра­тов, получивших 5 лет тюрьмы с принудительными работами. Коммунисты придавали большое значе­ние этому процессу, и в «деле» ростовцев был най­ден документ, написанный особоуполномоченным ВЧК Клайзнером о том, что, по его мнению, судить ростовских меньшевиков должен Ревтрибунал «при специально подобранном составе исключительно твердых коммунистов - старых большевиков». Есте­ственно, что Крыленко требовал смертной казни. Руководитель ростовской социал-демократии Б.С. Васильев ответил ему в своей речи:

- Мы не раз слышали эту угрозу и до револю­ции от царских палачей - жандармов, и в дни граж­данской войны. И не нас, слыхавших рев льва, испу­гать криком другого животного...