ВЗРЫВ В ЛЕОНТЬЕВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ. 6 часть

После процесса суд решил отправить ростовцев в Таганку, и в Бутырки они заехали лишь за своими

вещами. Но у нас было настроение во что бы то ни стало добиться оставления их в Бутырках. Мы всей массой бросились в контору, но ворота были запер­ты. Благодаря решительному характеру А.Р. Гоца, потребовавшего у тюремной администрации их оставления в Бутырках, начальство поколебалось, и мы толпой надвинулись на ворота, сшибли стражу и очутились перед дверьми конторы. В тот же вечер в многолюдном собрании всех социалистов ростовцы рассказывали подробности о процессе.

Незадолго до того меня неожиданно вызвал уполномоченный ВЧК Журавченко все по тому же злополучному делу. Теперь уже я не свидетель, а обвиняемый. Формулировано обвинение так: «обви­няется в распространении докладной записки англий­ской делегации, имеющей целью вызвать массовое недовольство в рабочей среде и содействовать успе­ху внутренней и внешней контрреволюции».

Докладная записка действительно существовала и была подана английской делегации группой членов Центрального Комитета Всероссийского Союза Слу­жащих. Она трактует о насилиях, произведенных органами власти и коммунистической партией над союзом служащих в Петербурге, Москве, Самаре, Харькове и мн. др. местах, в результате чего уничто­жена всякая тень свободы и независимости профес­сиональных союзов. Я должен был эту записку огласить на знаменитом митинге печатников, где не­ожиданное выступление нелегального В.М. Черно­ва сломало весь порядок дня. И вот сейчас, спустя восемь месяцев после отъезда английских рабочих, ВЧК расправляется с нами. Я заявил следователю, что являюсь автором записки и требую вызова Том­ского и Лозовского свидетелями для подтверждения указанных в записке фактов. Однако Журавченко отказался выполнить мои требования, и я оборвал беседу, унося с собой опасение, как бы коммунисты не скушали меня под соусом сношений с английской

делегацией. Интересно, что Красин в письме к Ра­бочей Партии Англии развязно утверждал, что пре­следования социалистов отнюдь не связаны с инфор­мированием ими англичан.

IV. ГОЛОДОВОЧНЫЙ ПСИХОЗ.

В тюрьме всегда так: голодовки принимают фор­му эпидемий. В одном коридоре возникает голодовка по личному поводу, мотивированная исключи­тельными индивидуальными причинами, другой ко­ридор тотчас же откликается голодовкой. Эпидемия от отдельных лиц распространяется на группы, от групп переходит к целым коллективам. После того, как социалисты и анархисты длительной голодовкой добились смягчения режима для себя, голодовки, как орудие борьбы с чека, приобрели популярность среди большинства заключенных, каэров, педеков, спекулянтов. Изредка голодовки устраивались с требованием допроса или предъявления обвинения. Обычно голодали во имя освобождения, мало инте­ресуясь вопросом о тюремном режиме. Впрочем, тот обыватель, который в годы революции и граждан­ской войны заполнил тюремные здания, в душе, ве­роятно, был противником расшатывания режима. Ведь когда-нибудь наступят лучшие времена, и для преступников против священного права собствен­ности нужны будут тюрьмы настоящие, с крепкими замками и строгими порядками. Но постепенно обы­ватели стали заражаться приемами политических, матерых тюремных волков и стали «надоедать» чеке своими требованиями, угрозой голодовок и самой го­лодовкой. Эти голодовки периодами становились так часты, что чека, вначале нервно реагировавшая на них, понемногу приучилась все спокойнее и рав­нодушнее относиться к ним. Если прежде следова­тель приезжал уговаривать, чтобы не голодали, за день до приступа к голодовке, то сейчас, раньше чем

на третий день голодовки никто из чека не являлся. Бывали случаи, что только на шестой день приезжа­ли впервые из чеки для переговоров, подрывая, таким образом, значение голодовки, как орудия воздей­ствия на чеку. Голодовка часто становилась нера­зумной, заранее обреченной на неудачу. Но кроме того, это орудие борьбы было до известной степени дискредитировано. Содействовали этому преиму­щественно спекулянты, которые приступали к голо­довке и бросали ее посередине или тянули голодовку официально 18 дней и даже больше, тайком подкарм­ливаясь. Чека перестала совсем обращать внимание на такие подозрительно затягиваемые спекулянтами голодовки.

Правые эс-эры относятся отрицательно к голо­довкам за освобождение. Они сидят год, два, давно уже перебесились и считают, что на чеку это уже не действует. Голодать можно только за изменение режима, - да и то лишь, если другие пути отрезаны. В эс-эрах, конечно, говорит опыт умудренных лю­дей. Новички более страстно и более наивно расце­нивают положение. У них все кипит, бурлит, про­тестует. Они еще не присмирели. Они хотят вести борьбу за свободу и верят в победу. Таково настро­ение большинства заключенных в первый месяц. Первая голодовка при нас была объявлена группой толстовцев, привезенных из провинции и взятых за участие в губернском кооперативном съезде. Они сидели уже пятый месяц без обвинения и допроса. Среди них оказалось два социал-демократа, взятых в качестве толстовцев, - вот почему нам в бюро фракции пришлось заняться этим вопросом. Бюро было предоставлено право решать вопросы об ин­дивидуальных голодовках. И надо сказать, что мы сейчас же были окружены атмосферой острого пси­хоза, к нам посыпались бесконечные заявления о желании голодать. Конечно, все случаи были исклю­чительные, и каждый имел право бороться за свобо­ду путем голодовки. Но мы не учли целого ряда об-

стоятельств, и нам скоро пришлось взять на себя роль уговаривающих отказаться от голодовки. Мы не сообразили, что в сущности всякая голодовка неизбежно втягивает остальных и таким образом пре­вращается в общую. Ведь не могут товарищи молча следить, как будет бороться один. Из солидарности придется его поддержать в трудный момент. Но, помимо этого, обилие голодающих ослабляет шансы на выигрыш каждого в отдельности. Но так сложны личные мотивы и так неделикатно вмешиваться в ин­тимную жизнь. Бюро фракции разрешило примкнуть к голодовке толстовцев двум социал-демократам, так как нельзя было их отрывать от товарищей по делу. Они по­слали в чека заявление о голодовке. Сейчас же при­ехал следователь и обещал, что через три дня их де­ло будет закончено, тогда их, верно, выпустят. Че­рез три дня толстовцы снова приступили к голодов­ке, но чуть ли не на следующий день их начали ос­вобождать. Затем бюро фракции разрешило объ­явить голодовку двум другим товарищам - одному, требующему освобождения ввиду внезапного пси­хического заболевания матери, и другому, у которо­го жена была арестовала и неведомо куда запрятана чекистами. Первый добился освобождения, а жена второго была доставлена к нему в Бутырки. При та­ких удачах естественно усилились в нашей среде тен­денции в пользу голодовки. Нарастало настроение активное. Мириться с лишением свободы казалось позорным и бессмысленным. Циркулировали слухи, что социалистов и анархистов развезут в провинци­альные тюрьмы, так как при них невозможно восста­новление режима в Бутырках. Были все основания ожидать репрессий после подавления Кронштадт­ского мятежа. Так лучше же не ждать безропот­но, а выступить в бой. Поставить коммунистов пе­ред фактом большой меньшевистской голодовки. Особенно настаивала на голодовке молодежь.

Какое оживленное собрание состоялось в боль­шой камере 11-го коридора. Какие острые разви­лись дебаты! Как бушевали страсти! Как незаметно переходили от защиты идей на личные выпады. В темном коридоре был установлен патруль. Мы об­суждали проблему голодовки тайком, конспиратив­но, чтобы начальство не узнало и не устроило сюр­приза вроде развоза. У нас было постановление ни слова не рассказывать о возможной голодовке даже приятелям из других фракций. Вероятно, никто не рас­сказывал, но стоило эс-эрам посмотреть на наши зна­чительные, конспиративные физиономии, чтобы по­нять, что мы переживаем детскую болезнь тюремной жизни. Доводы в пользу голодовки питались «ле­вой» оценкой ситуации. В частности, предполага­лось через Мартова и Абрамовича информировать социалистическую заграницу, под давлением которой коммунисты не устоят. Противники голодовки вы­двигали против нее целую кучу практических сооб­ражений. Так, указывали на наличие в нашей среде старых социалистов, достаточно уже изведавших тюремные голодовки, которых надо пощадить, - и много молодежи, хрупкий организм которой после голодных московских зим не приспособлен к голо­довкам. Больные, - которые, конечно, будут тяжелым балластом и могут сорвать голодовку. Сообщали, что у одного больного товарища брат в свое время сошел с ума под влиянием тюремной голодовки, - и это должно было предостеречь активистов. Точ­но также было связано много сложностей с харак­тером и длительностью голодовки: голодовка до конца или голодовка борьбы (не до истощения), так рисовалась перспектива. И если, с одной стороны, все эти доводы понижали настроение, то с другой стороны, многие так рьяно рвались в бой, так не склонны были мириться с пассивною ролью узников и так хотели верить в победу, что большинство вы­сказывалось в пользу голодовки. Собрание поста­новило произвести тайное голосование и решить во-

прос о голодовке в положительном смысле только при наличии квалифицированного большинства и 2/3 голосов во фракции. В тот же вечер до поздней ночи при разыгравшихся страстях было проведено голосование. Было подано свыше 90 записок; за го­лодовку высказалось больше половины, но меньше 2/3. Тогда взволнованные сторонники голодовки по­требовали созыва нового собрания, нового обсуж­дения положения и повторного голосования. Но тут противная партия развила большую агитацию, и при новом голосовании число записок в пользу голодов­ки как будто даже несколько упало. Так после бур­ной и ожесточенной борьбы был изжит на этот раз в меньшевистской фракции вопрос о голодовке.

Но в общей тюрьме, живущей отдельно от соци­алистических камер, свила себе прочное гнездо эпи­демия голодовок. Тюрьма была густо заселена. Из особого отдела ВЧК постоянно подсыпали новые партии. Множество лиц сидело по приговорам Рев­трибунала и было перечислено в ведение тюрьмы. Еще больше было народу случайного, непричастно­го ни к политике, ни к спекуляции, взятого просто здорово живешь. В Москве и Петербурге продол­жали практиковаться засады, дававшие большой улов.За последнее время начался снова приток ино­странцев, подозреваемых в экономическом шпиона­же. Мы застали длительную голодовку польского коридора, по поручению которого с ВЧК вел пере­говоры Красный Крест. Человек 60 поляков долго голодали и добились своего. В связи с Кронштадт­ским восстанием в Петербурге была объявлена обя­зательная регистрация всех офицеров флота. Потом всех, кажется, до 600 человек, арестовали и разосла­ли в разные концы. Большая группа офицеров по­пала в Бутырки. Среди случайных жителей тюрьмы мы встречали артистку Художественного театра, ко­торая читала у нас на небольшой вечеринке «Две­надцать» Блока, и одного артиста, помогавшего со­циалистам готовить празднество 1-го мая в тюрьме.

Мы собирались устроить торжественный праздник на открытом воздухе с речами и знаменами... Вся эта огромная 2-хтысячная масса тюремного населения находилась в самых тяжелых условиях заключения. Многие не только не были допрошены, они считали себя забытыми в тюрьме. Камеры заперты весь день, как и коридоры. А тут весь день под окнами греются на солнце привилегированные социалисты. Сидят грязно и скученно. Редкие свидания происходят че­рез две плотные сетки. Кормят плохо, царит сплош­ной голод. Тюремная администрация груба, и режим жестокий. Вынужденные отступить на социалисти­ческом фронте, тюремщики вознаграждают себя на общих коридорах.

Неудивительно, что эпидемия голодовок охвати­ла общие коридоры и постепенно вылилась в огром­ное движение. Это было в средних числах апреля. Вся тюрьма предъявила ультиматум чеке, угрожая на следующий день приступить к всеобщей голодов­ке. Требования были такие: открытие камер в пре­делах коридора, ускорение следствия и допросов, из­менение меры пресечения. Делегаты отдельных беспартийных камер зондировали почву у социали­стов. Мы объявили нейтралитет, но обещали свою поддержку, если в ней будет нужда. И вот началась голодовка. Приняло в ней участие большинство за­ключенных. Голодающих было свыше тысячи. На­чальство не дуло себе в ус и никаких шагов не пред­приняло, чтобы предупредить голодовку. У ворот, по распоряжению чека, был поставлен пулемет.Те из голодающих, которые выполняли разные работы в тюрьме, были заменены штрейкбрехерами из 13-го коммунистического коридора. Прошел день, второй и наступил третий. Голодающие решили к 12-ти ча­сам дня приступить к обструкции. Ужасное и незабываемое зрелище представляла собою тюрьма в течение нескольких часов. В камерах стучали по ме­бели, по решеткам, барабанили в дверь. Затем стук перешел в крик, и в течение трех часов вся тюрьма

кричала, вопила, выбиваясь из сил, как бы взывая о помощи. - Го-го-го! - вырывалось из тысячи глоток, и все голоса покрывал высокий женский голос певицы из Жок'а. Жутко вспомнить картину, кото­рую пришлось наблюдать со двора. На окне, у ре­шеток, тесно прижавшись друг к другу, теснятся че­ловеческие лица: они бьют с ожесточением по ре­шеткам, они вопят нечеловеческим голосом, - не «плененные звери», а люди, засаженные в клетку. Крик на минуту ослабевает, но сейчас же опять льется вы­соко и страстно. Зажимаешь уши, бегаешь, как ра­неный зверь, в углу камеры. На улицах, вокруг Бутырок, собрался народ. Там говорят, что заключен­ным не дают есть, они кричат с голоду. Я взбираюсь на чердак; сквозь дыру в крыше, вижу издали, как с разных сторон чернеют кучки спугнутого народа.

В 11-ом коридоре мы созвали заседание всех бю­ро тюремных фракций. Послали заявление-протест и потребовали немедленного приезда Каменева в тюрьму. Прошло несколько часов, прежде чем при­был представитель ВЧК и вступил в переговоры с го­лодающими. Не помню, добились ли голодающие удовлетворения, или ВЧК их обманула, но к концу третьего дня массовая голодовка была прекращена.

У. ИЗБИЕНИЕ И РАЗВОЗ.

Скоро наступил конец нашему благополучию. Еще не успели высохнуть типографские краски статьи Мещерякова, нарисовавшего в «Правде», к сведению европейских социалистов, радужную картину Бутыр­ских условий, как на наше мирное житье был совер­шен набег, и избитые, истерзанные, мы были увезе­ны из Бутырок. Это было ночью на 25-ое апреля. У нас, меньшевиков, был юбилей, двухмесячный юби­лей со дня нашего массового ареста. Мы торжест­венно отметили эту тюремную дату веселым вечером сатиры и юмора. До часу - двух ночи затянулся

наш праздник, и мы готовы были без конца слушать анекдоты нашего собственного юмориста. Погода была чудесная, стояла тихая весенняя ночь. Пользу­ясь открытыми коридорами, большая группа вышла на церковный двор, и там еще долго пелись песни, звонко раздававшиеся по всей тюрьме. Было томи­тельно и душно, и я долго стоял у окна, прижавшись к решетке, вслушиваясь в пение. На миг мелькнула мысль, что, пожалуй, чека не очень спокойно отне­сется к нашему ночному хору, но эта тревожная мысль тотчас же улетучилась. Я прилег и задремал. Вдруг, сквозь полудремоту слышу я странные звуки. Лежа с закрытыми глазами, слышу отдаленный то­пот, лязг и шум. Просыпаюсь, осматриваю камеру, в свете занавешенного бумагой электричества вижу спокойно спящие фигуры на койках и поворачива­юсь на другой бок. Чувствую, меня кто-то тянет за плечо. Возле стоит С. Шварц в одном белье и тихо говорит:

- Будите всех. В тюрьме большой отряд чеки­стов и солдат.

Вскакиваю, тихо бужу. Все встают, одеваются, уничтожают бумажки, - все делается быстро, в не­сколько минут. И когда мы попытались выйти из 11-го коридора в соседний 12-ый через тонкую досчатую дверь, она не открылась. Там уже стояли сол­даты с винтовками. И не успели мы подумать о даль­нейшем, как с грохотом, лязгом и матерной бранью вбежала в коридор толпа чекистов и солдат, вталки­вая нас в камеры и требуя, чтобы мы немедленно без разговоров шли.

- Куда? Зачем? Почему ночью?

Это все праздные вопросы. Никакие объяснения не даются. На нас надвигаются со штыками, размахивают револьверами перед лицом, подталки­вают прикладами, и у койки стоят с матерной бранью 2-3 солдата и чекиста. И вот уже нас тянут к две­рям, по дороге угощая прикладом. Помощник на-

чальника тюрьмы Александров нагло и торжеству­юще улыбается.

В эту ночь в тюрьме произошли исключительные по жестокости избиения социалистов и анархистов. В Бутырки было введено свыше тысячи вооружен­ных людей, из которых многие были пьяны. В 12-ом коридоре, где была одна камера социал-демократов и две-три эсеровских, избивали лежащих, стаски­вали с коек в одном белье и без вещей, без верхней одежды и обуви, подгоняя прикладами, волокли в сборную. В 11-ом коридоре, сплошь социал-демо­кратическом все старания убедить опричников дать возможность собрать вещи ни к чему не повели. Многие были сильно ранены, одного окровавленно­го пришлось отправить на перевязку. Из Мок'а вы­таскивали на руках в одном белье, и, избивая, во­локли вниз по лестнице и по дворам. В часовой баш­не анархисты, полагая, что начались массовые рас­стрелы, оказали упорное сопротивление и были же­стоко избиты. Отдельные заключенные Мок'а, услы­шав крики в соседнем Жок'е и, основательно подо­зревая, что там избивают женщин, попытались унять опричников, но были сильно избиты. Банды чеки­стов ворвались в околодок, подняли с постели боль­ных, даже лежавших с температурой в 39°, и пово­локли их на сборную. Особенно тяжелые случаи про­исходили в Жок'е, где от испуга были случаи обмо­рока, начались крики, визг, истерика, слышные на всю тюрьму. Чекисты, не смущаясь, входили в ка­меры раздетых женщин и стаскивали их с коек. Од­ну левую эс-эрку били ручкой нагана по голове и окровавленную вынесли в сборную. Многих женщин тащили за волосы головой вниз по винтовой желез­ной лестнице с третьего этажа. Все были в изодран­ном белье или наскоро накинутом сверху платье, с кровоподтеками на руках, с царапинами и ссадинами на всем теле.

В сборной происходило дальнейшее. Там стояли с злорадными улыбками руководители ночного на-

бега Самсонов, Кожевников, Рамишевский, палая Рыба, две женщины, вооруженные до зубов, тюрем­ная администрация во главе огромной толпы красно­армейцев с красными звездами на груди и на шлемах. Тут происходила сортировка направо и налево. При моем появлении Рамишевский улыбнулся, назвал мою фамилию и крикнул:

- Налево, к Хрусталеву.

Конвоиры толкнули меня влево, и я очутился в боковой длинной комнате, в обществе избитых и истерзанных товарищей. Мне стало стыдно, что я одет и захватил с собой вещи. Вокруг было зрели­ще ужасное. Мужчины в одних разорванных в клочья по всей спине рубахах, кальсонах, дрожащие от холода и пережитого кошмара, кутающиеся в чу­жие пальто. Женщины и совсем юные девушки с ужасом в глазах рассказывают, что произошло в Жок'е. Какая-то пожилая женщина из эс-эровской группы «Народ» в полуобморочном состоянии лежит на узком диванчике и мучительно произносит:

- Товарищи, я продолжаю голодовку. Знайте, я продолжаю голодовку.

Она уже третий день голодает, добиваясь осво­бождения мужа, беспартийного. Другая эс-эрка, молодая, с громадной косой, сидя на столе, непре­рывно стонет. Она больна, у нее возвратный тиф. С бледными лицами, сжимая кулаки, в бессильной ярости, бродят по комнате в одном белье старики и юноши и ждут, что будет дальше. Передают сведе­ния об избитых, о тяжело раненых. Особенно инте­ресуются участью наиболее видных социалисток и анархистов, которых с нами нет. Одна социал-демократка издали увидела своего мужа, уводимого на­право. Она попыталась проникнуть к нему, но ее грубо оттолкнули... Кто-то из начальства входит и предлагает отправиться за вещами. Но, по-видимому, не всем это было предложено. Когда по прика­зу Хрусталева нас вывели в ворота и бросили в от-

крытые автомобили, окруженные конвоем, мы уви­дели многих без верхней одежды, без всяких вещей.

Раннее утро было холодное, пронизывающее. В первый раз проезд по Москве из тюрьмы не доставил нам никакого удовольствия. Сразу стали придумы­вать, как дать знать на волю о случившемся. Кто-то выбросил письмецо из автомобиля, прямо на улицу: подобрал доброжелатель и направил его по адресу. Потом уже из вагона было выброшено прямо на путь другое письмо (через отверстие в уборной), и это письмо было подобрано и доставлено по назначению. Автомобиль довез нас до Курского вокзала. Нас вы­строили гуськом и повели к запасному пути, где сто­яло несколько вагонов. Распоряжался Хрусталев, молодой чекист, еще не привыкший повелевать. Не­далеко, на ближних путях, мы увидели ряд других ва­гонов, и в них мелькали знакомые меньшевистские и эс-эровские лица, многие с белыми повязками на голове и на лице. Мы издали обменивались улыбка­ми, не зная, встретимся ли еще когда-нибудь и где-нибудь.

Нас было в четырех вагонах 110 человек. Мы скоро сорганизовались, выдвинули повагонно ста­рост и, получив возможность общения, обменялись списками. По фракциям нас оказалось: 34 меньше­вика, 32 эс-эра, 18 левых эс-эров и 16 анархистов.

Десяток был беспартийных, из них два военно­пленных венгра, художники, оба напоминали по внешнему облику апостолов: длинные бороды и во­лосы, выразительные и благородные лица, - да еще группа крестьянских кооператоров, живших в социа­листических коридорах в качестве уборщиков. Они были взяты заодно, в сутолоку, и никто не хотел слу­шать их доводов. Часть кооператоров должна была на днях предстать пред судом Московского Ревтриба, а среди меньшевиков было двое, на освобождение которых уже были выписаны ордера. Но не до этих мелочей было чекистам во время ночного набега. Все кое-как уместились на лавках, начали считать

свои раны, товарищей считать. Сидим, дышим свежим весенним ветром, веющим в решетчатое окно вагона, отдыхаем от ночного потрясения и гадаем:

- Куда нас везут? В Курск? Да ведь там и тюрьмы нет для такого большого количества при­езжих. Орел? Пожалуй. Только не верилось, чтобы после бутырского раздолья чекисты решили поместить социалистов в знаменитый каторжный централ. Быть может, нас везут в Харьков? Но ведь оттуда сейчас пачками доставляют в Москву и совсем недавно в Таганку прислали из Харькова большую партию южан.

Хрусталев усмехается и только бросает:

- Скоро приедем.

Конвойные солдаты набрали воды в рот: им при­казано не разговаривать, и они угрюмы, сердиты, как будто опасаются с нашей стороны выступлений, побега и пр. У многих с солдатами мелкие стычки. У кого-то нашелся кусок красного кумача; его при­вязали к решетке в виде знамени, и раздраженные конвойные пытаются сорвать штыками это знамя на остановках поезда. Но поезд снова в пути, и сно­ва развертывается наше красное знамя. Мы поем песни хором, всем вагоном, и опять вызываем недо­вольство конвойных. Особенно возмущает их «Все­российская коммуна», которую, по-видимому, сол­даты и чекисты знают. Но проходит время, и смяг­чается напряженное состояние. Мы постепенно на­ходим доступ к сердцу конвоя и просим раздобыть кипятку. Эта материя им понятна. Нам выдают хлеба, колбасы, изюм (вместо сахару). Сейчас чув­ствуется, - паек не тюремный, а щедрый, чекист­ский. Мы пьем чай и закусываем. Но скоро снова обрываются отношения с конвоем. Солдаты опять мрачны. Из-за каждого пустяка столкновения, гру­бая брань, даже угрозы стрелять. Оказывается, че­кисты их напугали, выдав нас за кронштадтцев-офицеров и генералов, а одного бундовца даже назвав именем генерала Козловского. На станции Курск

мы узнали об этой версии, распространяемой чеки­стами, и там у платформы, где столпилась кучка сол­дат и железнодорожных рабочих, завязался свое­образный диспут. Кто-то из эс-еров успел произ­нести небольшую речь. Забеспокоился Хрусталев, и поезд двинулся дальше. Наступила ночь, и снова занялся день. Мы знаем уже, что везут в Орел, что там приготовили для нас губернскую тюрьму, что каторжный централ не то закрыт, не то обслуживает только уголовных. Настроение окрепло. Мы с бодростью смотрим в будущее.

2. ИЗ ЗАПИСОК ТЮРЕМНОГО СТАРОСТЫ.

I. ОРЛОВСКИЙ КАТОРЖНЫЙ ЦЕНТРАЛ.

Нас грубо вывели из вагонов, построили человек по десять в ряд, окружили сплошной цепью солдат-пехотинцев с винтовками на перевес. Не знаю, замыкала ли наше шествие артиллерия. Но отряд ка­валерии был тут как тут, гарцуя по сторонам и наблюдая за порядком. Мы с трудом добились, что­бы несколько больных женщин было посажено в экипаж, и подводы для вещей. И медленно попле­лись. Хрусталев с представителями местной власти проехали мимо в автомобиле, начальственно огля­дывая шествие. Толстый военный, вооруженный до зубов, с рыжими усами и зверским выражением ли­ца, - он оказался комендантом губчека и палачом, - неумело кружился на площади, руководя нашим кортежем. Выйдя в улицы города и увидев мельк­нувшие одиночные штатские фигуры, мы по строп­тивости запели и затянули «Под знаменем черным» - марш анархистов. Один из верховых выхватил из кобуры револьвер и направил на толпу, угрожая стрелять. И среди конвоя появилось тревожное настроение. Солдаты придвинулись ближе, со штыка­ми на перевес, готовые по первому шагу действо-

вать. И это действие чуть-чуть не началось, когда, проходя мимо памятника Ленину, одна из меньше­вичек крикнула во всю глотку, - должно быть к сведению всего города:

- Здесь привезли социалистов и анархистов из Москвы. Да здравствует социализм!..

Комендант подскакал и, угрожая ей револьвером, потребовал прекращения возгласов. Как впослед­ствии мы узнали, в Орле чуть ли не все войсковые части были мобилизованы по случаю нашего при­езда, - приезда большой партии смертников, и был отдан приказ при малейшем столкновении без раз­говоров стрелять. Хорошо выглядели эти страш­ные преступники, особенно женщины и девушки, - их было 26, - в том числе одна седая анархистка, отбывавшая уже десятилетнюю каторгу. Да и весь первый ряд нашего кортежа состоял из благообраз­ных бородачей крестьян-кооператоров и двух апо­столов-военнопленных из Венгрии. Но как бы там ни было, власти не были подготовлены к нашему приезду. Они только что получили телеграмму из ВЧК, были запуганы, трепетали и на всякий случай заготовили военную силу.

Уже было совсем темно, когда после 1,5 часовой ходьбы (вокзал расположен в нескольких верстах от тюрьмы) мы остановились у заветного здания: оно оказалось Орловским Каторжным Централом. Сразу в памяти пронеслись видения прошлого. Здесь при царском режиме отбывал каторгу Владимир Медем, сидевший в одной одиночке с ныне знамени­тым чекистом Уншлихтом. Здесь отбывал каторгу сам Дзержинский, о котором поговаривали, будто он немножко подлаживался к начальству и не осо­бенно высоко держал знамя. Да, но здесь встают и другие воспоминания. Мы недавно читали мему­ары коммуниста Генкина, который рассказывал, как беспощадно и жестоко били и пытали в одиночках централа, устроенных по новейшему типу, - так, чтобы крик заключенного не выходил наружу, по-

глощаясь стенами одиночки. Быть может, в таких одиночках и придется нам отбывать свое наказание...

Распахнулись широкие ворота. Нас встретил штатский человек, выше среднего роста, темноволо­сый, с жестким, энергичным лицом, в выцветшем пальто, - напоминая по виду заводского приказчи­ка, председатель губчека Поляков. Рядом с ним стоял очень высокий, худой, в длинном, чуть ли не до пят, форменном пальто, в фуражке с кокардой, - с бритым лицом нерусского типа и тонкими гу­бами - тюремщик, оказавшийся, как здесь его на­зывали, Директором каторжного централа. Они бы­ли немного растеряны, когда мы, сорганизовавшись в пути с вокзала, подошли к ним для переговоров. Нас было четверо, - выборных от фракций, и, реко­мендуясь в качестве старост меньшевиков, эс-эров, левых эс-эров и анархистов, мы заявили, что требу­ем предварительного сговора с нами по поводу усло­вий заключения и тюремных порядков.

Нас повели в глубину двора, мимо тюремной конторы, бани, кухни, мимо зданий с решетчатыми окнами, откуда смотрели на нас с любопытством. Наконец, мы завернули за угол и вышли на неболь­шой дворик, в котором с одной стороны была рас­положена тюремная больница, а с другой - оди­ночный корпус.

Все вышло скоропалительно! Тюрьма не успела подготовиться к приему гостей. Сегодня нас нельзя изолировать от уголовных. Но завтра их выселят, и нам будут предоставлены два верхних этажа в от­дельном флигеле одиночного корпуса. И тотчас нас стали разводить по одиночкам, - по два в каждую, впуская и захлопывая двери. По всей тюрьме со­вершенная темь: в корпусе нет никакого освещения. По приказанию предгубчеки из конторы принесли коптилку, слегка осветившую длинный коридор, не­приглядный и сырой, железную лестницу и галереи вверху. Камеры оказались сырыя, пол склизкий, на

стенах пятна. Парашка - заржавленное ведро без покрышки - обязательная принадлежность камеры. Стол, табурет и койка ввинчены в стену. Один мо­жет устроиться с комфортом на койке, другому при­ходится спать на полу, на мешке, набитом соломой. В камере не видно ни зги; закрыты двери и форточ­ки, - и заключенные, изолированные друг от друга, начинают волноваться. Требуют хлеба, и директор централа посылает надзирателей за драгоценным продуктом. В это время раздается стрельба - со двора и внутри в коридоре. Стреляет расставленный повсюду военный караул. Оказывается, кто-то в камере приподнялся на окно, чтобы оглядеться кругом, — тотчас со двора грянул выстрел, и пуля ударила в стену у самого окна. Другой заключен­ный, безрезультатно вызывая своего старосту, по­терял терпение и начал стучать в дверь. Карауль­ный, надолго раздумывая, выстрелил прямо в упор. Пуля только чудом не попала в товарища, рабочего-эсера, уже однажды отбывавшего каторгу; - прой­дя через форточку двери, она попала в стену.