ВЗРЫВ В ЛЕОНТЬЕВСКОМ ПЕРЕУЛКЕ. 1 часть

БЕРЛИН / 1929

Copyright by the author

Buchdruckerei Gebr. Hirschbaum, Berlin SW. 68

ОТ АВТОРА.

Тюремные записи - по форме, предлагаемые внима­нию читателя очерки - по содержанию своему посвя­щены не только описанию тюрьмы, но также изображе­нию жизни к быта России на заре красного террора. Если в странах политического бесправия тюрьма всегда - зеркало жизни, то еще резче выступает это явление в революционную эпоху. И никогда, кажется, не осу­ществлялось такого превращения жизни в тюрьму, и ни­когда тюремная решетка не символизировала в такой степени русскую жизнь, - как в минувшие годы обо­стренной гражданской войны. В этом - оправдание появления книги, посвященной эпохе 1918-1921 гг. К тому же, события этих лет далеко еще не отошли в область истории. Красный террор до сих пор отбрасы­вает свою черную тень на всю русскую жизнь.

Наряду с очерками «На заре красного террора», пуб­ликуемыми впервые, и тюремными записками «ВЧК - Бутырки - Орловский централ», напечатанными в жур­нале «На чужой стороне» (1924-25 гг., Прага), - в при­ложении к книге даны рассказы ВЧК о себе самой, со­ставленные на основании материалов Красной Книги, изданной ВЧК, и тотчас же по выходе конфискованной и изъятой из обращения. В этих материалах докумен­тированы некоторые драматические эпизоды эпохи 1918-19 гг. Разумеется, эти материалы не могут служить источником для изучения эпохи раннего терро­ра; они только иллюстрируют деятельность ВЧК ее соб­ственными признаниями.

На заре красного террора

(1918 г.)

I. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ.

Как сквозь смутный сон, вспоминается переезд че­рез немецкую оккупационную границу. Мелькают блестящие каски, презрительно вежливый, повели­тельный тон, пропуск через железную решетку и лег­кий, поверхностный обыск. И родина снова возвра­щена нам! Какая-то чрезвычайная железнодорож­ная комиссия. Отряд красногвардейцев специально­го назначения. Торопливый и грубый осмотр вещей, книг, документов, - и большие, неуклюжие дроги, перегруженные вещами, медленно влекутся по гряз­ному месиву, несмотря на жаркое лето заполняюще­му все пространство, видное кругом.

По сторонам дороги искривленные соломенные шалаши, вокруг которых на маленьких кострах ва­рят картофель исхудалые, бледные, давно немытые люди в отрепьях, и много детей, молчаливо и без всякого любопытства глядящих на наше шествие: это - беженцы. Это картины, которые встречаешь на всех перекрестках русских дорог, да, пожалуй, и на всех европейских перекрестках. Это - картины перепуганного человеческого рода, который под гром и молнии войны бессмысленно мятется из края в край, беспомощно ждет и безропотно умирает.

Беженцы - поляки, евреи, латыши, украинцы, - их никто не заставлял пускаться в опасный и неопреде -

ленный путь; они добровольно с детьми и скудными пожитками пытались бежать из огня гражданской войны, туда, где им мерещилась обетованная земля, - и дни, недели и месяцы сидели и гибли в грязном месиве у пограничной черты в ожидании подвижно­го состава, - теплушек, которые должны же когда-ни­будь быть поданы и которые должны вернутьимутраченный кров.

Как сквозь смутный сон, я вспоминаю маленький еврейский городок, грязные улицы, покосившиеся дома, согбенные фигуры с заискивающими лицами, ощупывающие глазами и вас, и ваши вещи и без слов спрашивающие: «есть что продать?» или «хотите купить?».

Наконец, долгие переговоры с комендантом стан­ции, - первым встреченным мною большевистским комиссаром, - о билете в Москву, и я уже в поезде.

Что представляет собою эта вечная загадка, эта страна неограниченных возможностей? Наладилась ли в ней жизнь после Брестского мира, после демо­билизации армии, после разрыва с бунтарями-анар­хистами? Началась ли полоса устроения? И боль­шевики, властители современной России, за девять месяцев своего господства, - не стали ли они други­ми? Не переделала ли их русская жизнь на свой лад, сметая и сглаживая их строптивость, опьянение и озорство?

В немецкой оккупации, где я провел почти полго­да, мы не получали регулярно русских газет, почти свободно выходивших еще тогда в России; по отры­вочным сведениям, мы, хотевшие быть объективны­ми, затруднялись рисовать себе русскую жизнь. Не­мецкая пресса, живо интересовавшаяся Россией, сво­ей информацией мало говорила нашему сердцу, а в обстановке оккупации, когда тяжелый немецкий са­пог кайзеровской армии жестоко наступал на русскую деревню и подавлял в городе самые скудные прояв-

ления революционного духа, разгонял земства и го­родские самоуправления, гнал в подполье социали­стические партии и профессиональные союзы, фак­тически лишая рабочих права на самозащиту, - в этой обстановке естественно созревала атмосфера сочувствия к большевикам, засевшим в России, - там, где еще пылало священное пламя революции. Ориентация на революцию, ориентация на Россию для всего края, задушенного оккупационным режи­мом, усиливала в массах и передавала одиночкам большевистские иллюзии. И, каюсь, не без глупых и наивных надежд на «выпрямление линии октябрь­ской революции» возвращался я из оккупации в Москву.

В Москве этого времени была призрачная и фан­тастическая жизнь. Еще не оправились от впечатле­ния похабного мира, который сузил в три раза зо­ну революции. Остряки говорили, что скоро сфера власти Кремля ограничится кольцевым трамваем А, совершающим свой рейс вокруг Кремля. Еще насе­ление не оправилось от звуков канонады, которой сопровождалось недавнее освобождение от анархи­стов захваченных ими домов. Я помню на вокзале, сейчас же по приезде, то средство успокоения шум­ной и беспорядочной толпы, которое применил до­гадливый комиссар: стоя посреди толпы на плат­форме, он просто выстрелил в воздух.

Но наряду с этим кое-где гудели гудки, и дымили фабричные трубы; безбоязненно торговали в лавках и на рынках; с усилиями пролезая сквозь тонкое уш­ко цензуры, выходили газеты разных партий и на­правлений. Меньшевики и Бунд существовали почти легально, но эсерам приходилось уходить в под­полье. Я был на всероссийском съезде еврейских общин, на котором наряду с немногими социалиста­ми, было много почтенных либеральных фигур, как ни в чем не бывало ровно и смиренно делавших свое дело, т. е., не взирая на Чеку, вырабатывавших пла­ны, проекты, программы, цену которым они сами

превосходно знали. Мне не удалось попасть на 6-ой съезд советов, происходивший тогда в Москве. Ман­дат, привезенный мною из оккупации от профессио­нальных союзов, если и не мог обеспечить мне сове­щательный голос, то все же мог мне дать право на гостевой билет. Но секретарь ВЦИК'а спросил о мо­ей партийной принадлежности, - и в билете отказал.

Между тем это были шумные дни восстания левых эсеров, убийства графа Мирбаха. Москва, отдыхав­шая от недавних кошмаров, опять оказалась во вла­сти чуждых сил, которые стреляли из пулеметов и пушек. Возвращаясь с заседания, где нас застигло известие о покушении на Мирбаха, я видел перед со­бой мертвые, пустынные улицы, изредка оглашав­шиеся диким ревом обезумевшего грузовика, напол­ненного гвардейцами и матросами, - и опять пу­стынные, мертвые улицы, молчаливые, ушедшие в се­бя дома, - и только Денежный переулок, где дом не­мецкого посольства, был весь в тревоге, в суете, в движении автомобилей, мотоциклеток и верховых. А за событиями на съезде советов, после ареста гро­мадной части съезда, связанной с левыми эсерами, когда еще было неясно, не выступит ли Германия в поход - отомстить за убитого посла и не удастся ли таким образом срыв Брестского мира, - начались новые события: вспыхнуло Ярославское восстание и открылась первая страница чехословацкого дви­жения.

Что сделали большевики? Они первым делом окончательно прекратили русскую прессу. Все газе­ты, без исключения, были закрыты, слева направо и справа налево. Началось царство стекловских мо­нополий.

Надо сказать, что к этому времени значительно ослабели связи большевиков в рабочей среде. Это было время явного изживания большевистских ил­люзий: режим Зиновьева в Петербурге, режим Дзер­жинского и Петерса в Москве содействовали этому процессу. Впервые со времени демонстраций и за-

бастовок протеста против разгона Учредительного Собрания, среди столичных рабочих назрела актив­ность, потребность самостоятельно сказать свое сло­во. В Петербурге, в Москве, при помощи меньшеви­ков и эсеров, возрождались институты уполномочен­ных от рабочих на фабриках и заводах, возобнов­лялись собрания уполномоченных. В Москве, по инициативе тех же партий с участием отдельных про­фессиональных союзов (печатников, железнодорож­ников), возник организационный комитет по созыву Всероссийской конференции уполномоченных от фабрик и заводов, чтобы оформить движение, пе­рекинувшееся из столиц в провинциальные промыш­ленные центры и формулировать его программу.

Я получил телеграмму из Витебска, с которым был связан годами общественной работы. Мне надо бы­ло туда ехать, чтобы рассказать о жизни в оккупа­ции, чтобы дать отчет о своем участии в том съезде еврейских общин, мандат на который я получил от Витебска. А, кстати, в качестве представителя упо­мянутого Организационного Комитета я помогу то­варищам созвать губернское собрание уполномочен­ных от местных фабрик и заводов. Что произошло в Витебске, как мы там организовывали рабочих при попустительстве большевиков, как мы попали в чеку и в тюрьму и что пришлось пережить на заре красно­го террора и в разгаре его, — об этом будет расска­зано в следующих главах.

II. НАШЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ.

Время действия - жаркие июльские дни 1918 года. Место действия - губернский город западной окра­ины с 130-ти тысячным населением. Что сказать о русской городской провинции первого года социали­стической эры? Большевистский суд ликвидировал последних, только что изловленных, провокаторов. Комиссар финансов взыскивал революционный налог,

первоначальная сумма которого, путем соответству­ющей мзды, понижалась на 50 и даже на 95%. Соци­альная политика выражалась в том, что домовла­дельцев (такие еще тогда существовали!) заставляли ремонтировать свои дома, предоставляя таким обра­зом работу безработным плотникам, столярам, ма­лярам.

Жизнь замирала рано. Военные дозоры по вече­рам занимались проверкой документов. В домах производились постоянные обыски, искали денег (больше тысячи рублей не разрешалось никому иметь при себе), драгоценностей, товаров, продовольствия и реквизировали все, что плохо лежало, что попада­лось под руку. Это был период, когда аппарат чеки начинал впервые чувствовать под собой твердую почву, когда он, под видом «комбедов» уже готовил­ся дать бой «кулакам» в русской деревне и уже об­растал своей опричниной, специфическими отрядами особого назначения, в городе.

В Витебске для чеки было много работы: то мо­билизация буржуев, схваченных по домам и на ули­цах на принудительные тяжелые работы (от которых буржуи откупались взятками), то пополнение тюрем и арестных домов буржуями, которые еще не столко­вались с комиссаром финансов насчет уплаты нало­га и для размышления посажены под стражу. Еще беспокоили чеку настроения рабочих, которые в Ви­тебске в массе находились под влиянием меньше­вистско-эсеровского блока.

Совершенно непонятным образом здесь сохранил­ся маленький островок демократической обществен­ности, Комитет по борьбе с безработицей, избирае­мый профессиональными союзами и возглавляемый меньшевиками и эсерами. Он впоследствии вырос в большую организацию, охватившую до 14 крупных предприятий и тысячи рабочих, и ставшую активным соперником Губсовнархозу. Вот этот Комитет, быв­ший подспорьем меньшевиков и эсеров, и поддер­живал антибольшевистские настроения в рабочей

среде. К тому же он предоставлял помещение под Биржу Труда, под Совет профсоюзов, под клуб име­ни Карла Маркса.

Я уже несколько дней в Витебске. Прочел публич­ную лекцию о том, как живут в местах немецкой ок­купации, и удостоился лестного отзыва в официозной печати: «хоть и социал-предатель, но объективно рассказал». А я старался посильно показать, что немцы-завоеватели ничуть не лучше большевиков: так же мобилизуют на принудительные работы и ло­вят народ на улицах, так же разгоняют городские ду­мы и земства, так же закрывают органы печати, так же произвольно арестовывают и вообще всячески плюют на демократию и другие буржуазные пред­рассудки.

Моя задача, связанная с конференцией уполномо­ченных от фабрик и заводов, обреталась в самых бла­гоприятных условиях. Товарищи сочувствовали идее созыва губернской конференции, и кое-что в этом на­правлении было сделано. Когда вечером, помню, в полумраке - не горело электричество - я делал до­клад от имени Организованного Комитета, - мои предложения и наказ были встречены очень сочув­ственно. Да, пора рабочему классу свое собственное слово сказать и активно вмешаться! Так говорили не только партийные, но и рядовые рабочие.

Но интересней всего была позиция большевиков, присутствовавших на заседании Совета профсоюзов. Одни из них молчали, другие говорили против, и все голосовали против наказа. Но выступить прямо против созыва конференции, сказать, что рабочий класс не смеет собираться для того, чтобы формули­ровать свою программу, - на это большевики не ре­шились. Нам было ясно, что среди местных власти­телей царит растерянность. Было ясно, что, если не сейчас, то скоро они спохватятся и оборвут это сан­тиментальное миндальничание. Но пока все благо­приятствовало легальному созыву губернской конфе­ренции уполномоченных.

Совет профессиональных союзов разослал по губернии телеграммы с предложением прислать деле­гатов на конференцию уполномоченных, и никто из начальства не ставил препятствий рассылке этих те­леграмм. Официальный орган большевиков не­сколько дней подряд печатал объявление о предсто­ящей конференции уполномоченных. Лучшее поме­щение в городе, городской театр, было отведено жи­лищным отделом исполкома под занятия конферен­ции.

Наступил день, когда она должна была открыть­ся. С утра в совет профессиональных союзов стали съезжаться делегаты из провинции и местные упол­номоченные, - число их уже перевалило за триста. Но в это время большевики опомнились, и чека при­нялась за работу. К 5 часам вечера театр был занят отрядами войск, приходившим уполномоченным бы­ло заявлено: «конференция запрещена», был состав­лен проскрипционный список лиц, подлежащих аресту.

Несколько комический оттенок имела история моего ареста. По пути в городской театр, я зашел к своему дяде и однофамильцу выпить чаю, а кстати и повидаться с ним, так как его только что выпустили из тюрьмы по делу о революционном налоге. Но не успел я пробыть там и 15 минут, как явился чиновник из милиции и спросил:

— Здесь живет гражданин А.?

— Здесь.

— Комиссар милиции приказал явиться немед­ленно.

Мой дядя, окруженный взволнованной семьей, ре­шил пойти и предусмотрительно стал переодеваться в старое платье и поношенную обувь.

Я подумал про себя, - не находится ли это в свя­зи с нашей конференцией и не имеет ли в виду на­чальство меня, грешного?

Вместе с тетушкой, взявшей под руку мужа, я то­же направился в милицию, под эскортом милицей-

ского. По дороге, проходя мимо клуба Бунда, я встретил экспансивную товарку, которая мне расска­зала, что конференция не допущена и театр окружен войсками и закончила:

- А мы за вас беспокоились, думали, что вы арестованы.

- Нет, пока я еще не арестован, - отвечал я с уверенностью.

И мы шли дальше. Уже в зоне театра, который лежал на пути в участок, я встретил двух товарищей, которые тоже обрадовались мне; на всякий случай я опорожнил свои карманы, вручил все резолюции, наказы и т. п. одному из них и погнал его прочь; дру­гой товарищ решил пойти вместе со мной. Он чув­ствовал себя в городе Витебске persona grata. Он пользовался влиянием даже среди большевиков, и в Совете рабочих депутатов его язвительные речи на­ходили поклонников и среди властей. Он все разъяс­нит. Так мы и явились в милицию: я, мой дядя и то­варищ, - Б. X. Комиссар милиции нас тотчас же принял. Оглядев нас, он спросил:

- Кто из вас - гражданин А.?

- Я, - ответили дядя и я.

Комиссар развел руками и сообщил, что предсе­датель чека поручил ему арестовать гражданина А., но имя и отчество ему неизвестно.

- Придется позвонить председателю. И он по телефону рапортует: - Явились два А.

Кого из них арестовать?

Но он не может дать о нас никаких сведений и обращается к нам с вопросом:

- Кто вы такой?

- Купец, - отвечает дядя.

- Меньшевик, - отвечаю я.

- Ну, купец может идти, нам нужен меньшевик. Удрученное лицо тетушки с тоской остановилось на мне, но я посоветовал им скорей возвращаться домой и в этом злачном месте ни лишней минуты не оставаться.

Тут наступила очередь моего товарища, Б. X. Он - человек очень остроумный, но в данном случае, он не был на должной высоте.

- Позвольте мне позвонить по телефону предсе­дателю совета рабочих депутатов - обратился он к комиссару. - Я сейчас же разъясню это недоразу­мение.

- Нет, частным лицам по служебному телефону звонить воспрещается, - отрезал комиссар.

- Но я не частное лицо, - вскипел Б. X., - как член совета рабочих депутатов, я требую разрешения позвонить к председателю, - и выбросил из кармана свой депутатский билет.

С трудом разобрав имя, отчество и фамилию чле­на Совета, - комиссар обрадовался и торжественно сказал Б. X.:

- Вас-то нам и надо...

Спустя несколько минут в сопровождении солда­та мы были отправлены в чеку. Не могу не вспом­нить, какие это были наивные времена! Нас двоих сопровождал один солдат. Когда мы увидели трам­вай, солдат крикнул нам, чтобы мы туда вскочили, а сам побежал вперед на большое расстояние от нас. А нам и в голову не пришло убежать и скрыться.

Я помню еще один эпизод во время этой трамвай­ной езды. Б. X. увидел шедшего по улице председа­теля местного Совдепа и крикнул ему:

- Мы оба арестованы, добейтесь нашего осво­бождения.

Председатель Совдепа крикнул в ответ:

- Я иду в чеку вас выручать.

Не думали мы тогда, что не дни, не недели, а дол­гие месяцы нам придется провести под гостеприим­ным кровом большевистской тюрьмы.

III. ГУБЧЕКА.

Под Чеку была отведена лучшая гостиница в го­роде, но для вящей безопасности Чека прихватила еще несколько домов по обе стороны гостиницы. Большой район охранялся, как вооруженный лагерь, оцепленный солдатами, и прохожий пугливо перехо­дил на другую сторону улицы подальше от греха. По лестнице, на самый верх, нас повели после совер­шения обряда передачи в Чека. Потом мы долго крутились по каким-то узким и длинным коридорам и на самой вышке здания, между выходами на чер­дак и уборными с другой, мы нашли приют в малень­кой, тесной комнатке.

Такие комнатки в гостиницах служат обычно для бодрствующей по ночам прислуги, всегда готовой явиться на требовательный звонок беспокойного го­стя. И, действительно, никаких признаков постели, дивана, или койки не было в камере Чека. Да, пожа­луй, это к лучшему. Кругом было так много вшей, что казалось совершенным безумием лечь спать в этой комнате. Меблировка состояла из стула, с про­давленным сидением, мягкого кресла, грязного и вшивого, некрашеного стола, и широкого подокон­ника, на котором можно было сидеть и, пожалуй, ле­жать. Дверь камеры не закрывалась. Напротив нее в коридоре, на большом кованом сундуке лежал грязный, сплющенный матрац (вероятно, первоисточ­ник многочисленных вшей), на котором возлежали наши стражи - два солдата с винтовками.

Высшего начальства кругом не было видно; толь­ко на мгновение явился какой-то юный чекист и чрез­вычайно грубо потребовал наши документы. Когда стемнело, и мы перестали надеяться на освобождение или на отправку в тюрьму, перспектива остаться здесь на ночь заставила нас послать солдата за на­чальством. Явился разводящий и сказал, что вся Че­ка разошлась, что коменданта нет, - «а если бы он

и был», добавил он, «так что же за разговор с этим головорезом? Он только расстреливать умеет».

Окна нельзя было раскрывать. Было мучительно душно в эту бессонную ночь. Я переходил с места на место, со стула на подоконник и на стол; больше все­го меня соблазняло мягкое кресло, и я с трудом пре­одолевал этот соблазн. Б. X. уже не владел собой: желание спать даже парализовало его насмешливый ум, и в тот момент, когда я прикорнул на подокон­нике, он лег на матрац рядышком с солдатом и ус­нул сладчайшим богатырским сном.

В тусклом свете керосиновой лампочки я вел бе­седы с нашей стражей. Старший, высокий, корена­стый малый - латыш, плохо говорящий по-русски, особенно возмущался тем, что с него на днях взяли полтора рубля, что он не хотел давать денег, но часть его заставила. В доказательство он вынул из карма­на красную бумажную квитанцию которая оказалась ничем иным, как членским билетом Р.К.П. Бедняга, - он даже не знал, что его облагодетельствовали, приняв в большевистскую церковь, и с горечью гово­рил о том, что рад бы оставить Россию, если бы нем­цы не сидели так прочно на его родине. Когда латыш сменил своего товарища на матраце рядом со сладко спавшим Б. X., ко мне подошел дру­гой солдат - худой, зеленый подросток-еврей. Раз­глядев его, я невольно спросил:

- Каким образом в красную гвардию нанялся еврей? Разве он не мог заниматься своим ремеслом или торговать или, может быть, он большевик? - Нет, какое там!

И он рассказал мне горькую повесть о бедной ра­бочей семье, в которой старик извозчик лишился ло­шади, два старших сына убиты на войне, а он, чтобы прокормить своих стариков, должен был пойти на службу к этой банде: за тысячу рублей в месяц и два фунта хлеба в день.

На следующий день привели в Чека к нам треть­его товарища, А. Д. Т. Он тоже видная персона в

Витебске. В революционном прошлом он председа­тель совета солдатских депутатов и сейчас предсе­датель того комитета по борьбе с безработицей, о котором я выше сообщил. А. Т., как всегда, спо­койный и ровный, с усмешкой рассказывал, как его заманили в ловушку. Ему позвонили, что Исполком приглашает его на заседание по поводу нашего аре­ста. Он пошел туда и по дороге был перехвачен Чекой. Мы очень обрадовались тов. Т. А с его по­явлением уже возникли у нас связи с внешним ми­ром. На далеком пустыре, видном из окна, замаячила знакомая женская шапочка, и мы издали дружески раскланивались.

Тетушка принесла мне обед и подушку. Я пер­вое принял, а подушку отклонил, опасаясь загрязне­ния. Но чем больше мы сидели, тем немыслимей казалось нам освобождение, тем острее нам хоте­лось одного: в тюрьму. И мы дождались своего. Вечером, в сумерки мы двое (А. Т. был оставлен в Чеке) шли по улице под конвоем с шашками наголо, вызывая смятение прохожих и удивленные взоры. Я подбадривал Б.X., требуя, чтобы он шел бодрым, размеренным шагом, в такт солдатским сапогам.

Была уже темная ночь, когда мы подошли к тюрь­ме, находившейся на окраине города. После года революции чем-то призрачным повеяло на меня от этого большого, казенного здания в белую краску, за высокой оградой сейчас уже спящего своим тяже­лым тюремным сном. В полуосвещенной каморке, где конвоиры сдавали бумагу из Чека и нас в прило­жении к ней, нас встретили формально. Но как толь­ко конвоиры ушли, явное удивление отразилось на лице тюремщика.

- Я был при вас членом Совета рабочих депута­тов, - сказал он мне с улыбкой. - Ну, вас-то скоро выпустят, это недоразумение, разве будут они вас держать в тюрьме?

И, вздыхая и охая о тяжелых и причудливых вре­менах, он передал нас дежурному надзирателю.

Сознаюсь, я успел на обороте бумаги, прислан­ной из Чека, заметить формулировку нашего обви­нения. Тогда, на заре красного террора, оно звуча­ло чудовищно и бессмысленно: контрреволюцион­ный заговор.

Нас подвергли тщательному обыску, забрали деньги, ножницы, часы и повели дальше. Проходя по двору, оглядывая унылый и грязный вид тюрем­ных помещений, я внезапно вспомнил упреки одного бундовца-каторжанина, который провел в этой тюрь­ме десять дней после январской демонстрации по поводу разгона Учредительного Собрания и кото­рый писал нам на волю с укоризной, что в 17-ом году мы совсем позабыли о тюрьме, не предвидели, что нам придется опять в ней сидеть, что тюрьма без присмотра и без ремонта приходит в ветхость и не может служить приличным кровом для политических узников.

Передаваемые с рук на руки, мы, наконец, подо­шли к карантину, где по тюремным условиям надо было провести десять дней. Открыли тяжеловесный замок, отодвинули железный засов. Мы вошли и очутились в глубоком мраке, услышав за спиной движение засова и ключа. А в этом мраке мы почув­ствовали такую острую, удушливую вонь, от кото­рой непривычного человека привело бы в ужас. Но мы поняли, что это парашка и, обходя зловонное ме­сто, пошли ощупью дальше. По-видимому, я что-то громко сказал или просто выругался, потому что мой голос был узнан, и с широких общих нар молодой голос назвал меня. Кое-как удалось зажечь керо­синовую лампочку и обозреть позиции. На нарах, вместительностью в 8-10 человек, лежа­ло 21, а некоторые запоздавшие лежали под нарами; это была большей частью публика, привычная к тюрьме: воры и другие уголовные. В карантине было принято обкрадывать друг друга - обычай, кото­рый строго преследовался товарищеским уставом тюрьмы вне карантина. На ночь полагалось обувь и

верхнюю одежду связывать в узел и класть под го­лову. Мой знакомый оказался 18-тилетним эсером, арестованным несколько дней тому назад, кажется, за вмешательство в какой-то уличный скандал, вы­званный Чекой. Мы все были рады друг другу, лег­ли рядышком, тесно прижавшись и наскоро делясь сообщениями. Было душно; парашка издавала не­стерпимое зловоние, людские испарения и пот били в нос и в рот. Но измученный пережитым, я быстро и безмятежно заснул на тоненькой жердочке, на са­мом краю нар, лежа самым странным образом и по­чему-то не падая.

IV. В ТЮРЬМЕ.

Прошел день-другой. Прибыл из Чеки А.Т., и мы в досрочном порядке были переведены из каран­тина в общую камеру, отведенную специально для нас; но за переполнением тюрьмы в нашу камеру под­кинули под видом «политических» еще несколько че­ловек. С утра шла мойка и чистка пола, стен и осо­бенно нар, которые мы мыли с помощью мыла и го­рячей воды. Особенно усердствовали, даже вытал­кивая нас из работы, наши новые сожители, матрос и левый эсер. Матрос, бывший участник кронштадт­ского движения в 1917 году, был арестован у себя в деревне за самовольную отлучку, а кстати и, как «вредный элемент» в деревне (кулак). Левый эсер был еврей, портняжка, который чинил платье всему начальству, а впоследствии заштопывал и наши ды­ры и, собственно говоря, имел приговор по суду на один год за воровство, но он тщательно скрывал это компрометирующее обстоятельство и в этом ему все помогали, - выдавая себя за политического, за ле­вого эсера, которые были все еще в моде в эти июльские дни.

Впервые, после нескольких томительных дней и ночей, в грязи и нечистотах, хорошо было вечеромле-

жать на мешке, набитом свежей соломой, отдаваясь элементарному чувству радости жизни, следить, как падают последние закатные лучи на тюремную ограду, на тюремный двор под нашими решетчатыми окна­ми. Человек десять, которые собрались в нашей ка­мере, сжились довольно дружно и, как водится в тюрьме, спелись в буквальном смысле слова доволь­но быстро между собой. По целым вечерам, после поверки, хор нашей камеры оглашал тюремный дво­рик. Матрос пел крестьянские и морские песни, Б.X. оказался специалистом на еврейские мотивы, а мо­лодой человек, приказчик из музыкантской команды, исполнял, если без искусства, то с большим энтузи­азмом антибольшевистские шансонетки и частушки. При этом он пользовался руками, ногами, губами и щеками в качестве различных инструментов. Толь­ко один старенький, старенький помещик (по имени которого назывался целый поселок близ Витебска) с недоумением оглядывал наше жизнерадостное об­щество. Он был арестован в качестве буржуя, врага советской власти, хотя еле мог передвигать ноги, а беззубым ртом шамкал неведомо что. Это было эпи­зодическое лицо в нашей камере. Он ждал выписки кого-нибудь из больницы для того, чтобы занять ва­кантное место.

Из прочих персонажей я помню плотного, низко­рослого частного поверенного из соседнего уездного города, которого большевики обвиняли в том, что он выдавал немцам советских работников, между тем, как еще недавно, в родном городе, его обвиняли в том, что он укрывал большевиков, - да еще юного офицерика, сидевшего за «липовые» документы. Но в центре нашего общежития была наша маленькая сплоченная социалистическая колония, к которой к концу месяца прибавился еще один член товарищ К., неутомимый митингер, посаженный к нам за выступ­ления по поводу нашего ареста.

День начинался рано. В шесть часов была повер­ка, но мы не возражали. Каким удовольствием было

подняться, помыться холодной водой и, воспользо­вавшись мешкотностью старого, ворчливого надзи­рателя, пробежаться несколько раз, против правил, по тюремному кругу. Уборные были загрязнены, но тщательно поливались известкой и карболкой, и пос­ле их посещения долго нельзя было отделаться от тягучих несносных запахов. Двор был довольно об­ширный, хотя нам за пределы небольшого круга вос­прещалось ходить, и мы, регулярно расширяя свои знакомства с кухонными и больничными арестанта­ми, солдатским шагом, бегом, совершали ежедневные прогулки. Обычно мы напевали в это время анти­большевистский марш и моим спутником часто бы­вал живший в больнице политический, шестидесяти­семилетний врач - генерал.

День быстро проходил, разнообразясь гимнасти­кой, чтением и занятиями, к которым кое-кто из нас уже приступил. Но гвоздем дня бывали передачи: обеды, цветы, книги и газеты. Наши близкие и друзья самым широким образом заботились о нас. Социалистические партии, клубы, профессиональные союзы выпустили подписные листы, и на фабриках и заводах и в учреждениях призыв на помощь поли­тическим вызывал большое сочувствие. Официаль­ные свидания раз в неделю, а неофициальные бес­конечное количество раз, увенчивали наше мирное житие в коммунистической тюрьме.